Читать книгу Солнечный ход - Дмитрий Барабаш - Страница 31

О женщины, я вас всегда любил,

как укротитель сладкую угрозу,

когда ему прекрасный крокодил

в зубах преподносил живую розу.

В змеином царстве лучшую змею

я выбираю для услады сердца.

И, как птенца, ей сердце отдаю,

чтоб стать причастным

к тайнам изуверства.

Мне говорила томная дуэнья,

что за нее ходили на дуэли

и там теряли чудные мгновенья,

которыми до этого горели.

Рассказывала злая поэтесса,

что Клеопатра вышла из шатра,

чтобы придать немного интереса

тому, что исходило от добра.

Добро скучно.

И что же с ним поделать?

Объять? Никак.

Распять? За просто так.

О женщины,

как вам присуща смелость

над смертью

возноситься на кострах.

Зачем пытаться видеть,

знать, творить,

ведь ни одной еще не удавалось

преодолеть щекочущую прыть

и обрести высокую усталость.

Быть может, в старости,

когда отпляшет плоть,

в слепых огнях

разгуливать овчаркой,

я поднимусь, чтоб небо приколоть

отравленной

английскою булавкой.

То возносясь с изяществом стрижа,

То улыбаясь мудростью дельфина,

Он обещал, что будет хороша

Любви люминесцентная витрина.

И что за глупость – быть или не быть?

Будь я одной из тысячи Офелий,

Я снова стану Богу в уши лить

Сироп любви из ядовитых зелий.

Зачем пенять, стенать, напоминать,

с кем водку пить,

с кем хлеб ломать,

с кем спать.

Мне надоесть бывает очень сложно,

бред мудрости я выучил подкожно.

Он бередил мне зубы и хребет.

Зимой морозил, подавал совет:

держись тепла,

но вдруг тепло заносит

куда-нибудь за тридцать —

тридцать восемь,

что для Москвы, наверное, подходит,

но мне – никак.

А там луна восходит,

там по волнам нудистская дорога,

соблазнами невинного порока

кичится, бля…

Морская, бля, природа,

как утвержденье жизни,

как свобода

мужских начал…

В ночной тени причал

пощечиной встречает шепот яхты.

И гальки крик плеснет прощально:

– Ах ты…

запрыгает, – паскуда, пидарас!

Уставший капитан в который раз

заметит шефу: «Надо брать охрану,

чтобы картинка не ломала раму

беззвучия в лучах ночных светил, —

ни то со дна, что я не досмолил,

пробьются маршем строевые фразы,

и купленный в Зимбабве крокодил,

съест все сословья,

вдохновляя массы —

на плац и клацать до утра нутром…

Так пусть молчит,

пока не знает места

своим рыданьям страстная невеста.

Ей время плыть

с арабским женихом,

как воск со свечки в голубую чашу

мечети…» Мать! Забрали Машу нашу

туда, где нет ни свечек, ни икон.

Зачем менять миры, шары, закон,

когда и тут достаточно простора

для встреч с абсурдом,

для momento more,

когда и здесь от каждого окна…

То зубы ноют, то болит спина.

Ты поставил меня на границе

между временем и пространством.

Я такой нагой на пустой странице,

что безумно хочется стать засранцем.

Что ты делаешь, друг мой ситный?

Мне до фени твои приколы,

мне до фени твой ужин сытный,

мне до фени твои уколы.

Или сам ты забыл, замулил,

и себя ты повел нечестно, —

то ли пули, а то ли дули,

то ли вместе, а то ли вместо.

Кто потянет такие муки?

Для чего же ты мне подбросил

слов нечаянных злые звуки,

слез отчаянных из-под весел?

Надеюсь я, что твой бесенок

сумеет выпрыгнуть туда,

где улыбается спросонок

ему зеленая звезда —

зеленый глаз вселенских истин.

И вдруг поймешь ты, что всегда

на свете был ты кем-то мыслим,

как солнце, воздух и вода.

О, как же я хотел вплестись

в извивы пламенных проклятий,

чтобы соединилась жизнь

моя с восходом на закате.

Преодолев земную ночь

я стал смотреть на вас с улыбкой.

И в каждой бляди видел дочь —

и в ней работал над ошибкой.

Ты научишься думать стихами,

наступая ногой на огонь.

Будешь ласково спорить с веками,

положив их себе на ладонь.

И поглаживать, словно котенка,

не открывшего пасмурных глаз.

Ты научишься видеть в потемках

самых ярких и трепетных фраз.

Сколько раз

я тебя поднимал над землей,

Беатриче моя, Беатриче!

Ты была мне сестрой,

ты была мне женой,

ты была мне отрыжкою птичьей,

из которой

построили землю стрижи,

звонким ласточкам

трепетно вторя.

Мне слюна твоих истин

дороже, чем жизнь,

и понятнее здешнего горя.

Сколько раз

я вычерчивал светом мечту,

но она оставалась мечтою.

Сколько раз

отправлял караваны по ту

тишину неземного покоя.

Может быть, моя мысль

была слишком трудна

для того, чтобы

здесь воплотиться.

Беатриче моя, ты навеки одна,

наша самая синяя птица.

Мне нравится слышать,

как замедляется стук

сердца, прижатого к уху

моей души.

Я буду по долу бегать

от всех разлук,

размахивать майкой

и складывать шалаши…

Бездомный шмеленок

станет заглядывать в теплый мир,

любой паучонок,

любой муравей – как в сказку,

а я буду с ними шутить,

выходя из ветвей,

порой надевая,

порою снимая маску.

Самой страшной наукой была для меня

та, в которой рукою касалась огня.

Я смотрела в себя, я пыталась понять,

как ее от огня, испугавшись, отнять.

Жанна д ́Арк – это шкварка

в небесном пюре.

Так и бегает с вилкой по шару кюре,

залезает на крыши и тычет туда,

где лишь воздух и солнце,

луна и вода.

Отобедать извольте плодами земными.

Вам уже никогда

не подняться над ними.

Я себя за волос с макушки

привязывал к небу,

я летал над светом на волоске,

я губами в губы

встречался с летом

одичалым родинкой на виске.

То весна травинкой

меня касалась,

то хмельная осень

смотрела в грязь,

то зима убийцей

с ножом казалась,

под гусиной кожей ко мне крадясь…

Эта кожа без перьев,

как смех беззубый,

как свиная щетина,

как рупь на чай.

Мне земля без перьев,

как хлеб едина,

пополам разрезанный невзначай.

Я нашел в нашем мире дыру.

Ее долго старались скрыть.

Я засунул руку в его нору —

и мне расхотелось жить.

Ах, зачем же он снова

решил стать собой?

Я увидел сон:

я во сне был ногой.

Она ходит там,

где нельзя ходить.

Она щупает пальцами

черствый хлеб.

И зачем-то тянется белая нить

и зачем-то совесть уходит в Не,

в небытие или к звездам,

или еще куда-то:

туда, где нет хлеба,

туда, где все радостно и пиздато.

Там у меня на коленке

сидит половинка неба.

Я знаю только то,

что ничего не знаю

про то, что и когда

придет на смену маю…

Как будто бы июнь,

как будто снова лето.

А я стою по грудь —

меня щекочет Лета.

И ласковый Харон

веселками смешными,

меня со всех сторон

конями пристяжными —

на бережок другой.

С той стороны – и с этой.

А я ему: «Мужик!

Я не купил билета

еще на твой паром

и покупать не стану.

А в Лету я зашел,

лишь для того, чтоб рану

в груди своей промыть

и дальше в путь пуститься.

Меня на суше ждет

румяная девица».

Блеск мишуры придуман не Богами —

и тем ему назначена цена.

И сколько ни топчи его ногами,

как виноград,

ни счастья, ни вина.

Мне во сне пришел Лейбсон.

Волосатый, без кальсон.

Молодой такой, вихрастый,

Мефистофель самый красный

из рожденных на земле.

Сколько было в короле

не прошедших в счастье пешек,

как хрустел во рту орешек

страшных знаний…

На столе

шевелился человешек.

Пели бабочки в траве.

Луна пробивалась сквозь листья.

Луна проступала, как мысли,

и вновь рисовала дорогу

наверх, к седобровому Богу,

И медью своей любовалась

в реке, что ступнями касалась.

И светом звеня, заливалась,

как смехом.

Ни старость, ни младость

ее не могли огорчить.

Ах, как же она любовалась

землей, где мне выпало жить.