Читать книгу Ветер полнолуния - Дмитрий Байдак - Страница 2

Я помню – это был не сон

и это не был грех:

мы пили кислое вино

под темноту и смех.

Потом сидели на краю

извилистой реки;

она вила печаль свою

а мы – свои стихи.

Печаль стихами налилась,

как звуками – лучи,

и мы молчали на краю

извилистой ночи.

Рассыпались алые камни

твоей золотой диадемы

Их гнезда поманят и канут,

как мир обедневшей богемы,

где моль, перешитые платья,

подшивки немодных журналов,

и чем-то облитая скатерть,

что лучшее время знавала.

А ты – как твоя диадема,

а я – как оброненный камень.

И, в общем, исчерпана тема

не нами…

В пунцовую стыдящуюся щеку

тайком целует лето свой излом.

Целует золотую подоплёку,

поит ее из облака дождем.

Старик-Июль ведет по паркам Август

и объясняет краски и цвета;

несут деревья изумрудный парус,

чешуйчатый, как листьев суета.

Уже проклеймена рябина красным

в честь будущего рабства сентября.

Никто не слышит просьб ее напрасных —

все губы славу Августа трубят…

Я – птица ночи,

летящая вечно с востока

на запад. Нет для меня

сети широт над приманками

ваших столиц.

Песня моя высока

и пронизана слогами «ОМ»,

когда бьются хрустальные сферы

и падают грудой осколков —

миров. А когда всеобъемлющий Вишну

клеит судьбу фараонов династии Цинь,

колкие блестки маразма

втыкая в подушки гаремов, – я

первой смеюсь.

Сколько разрезано мной

липкой космической пыли!..

Лучшие плато ацтеки

мне предлагали, но я

им отказала и перья

лишь чистила в розовых Андах.

Вместе с кометой Галлея,

Солнце отрезав от Марса,

Землю хвостами окутав, —

только людей испугала…

Сидя на портике трона

Того, кто промышляет твореньем,

я подглядела таблицы

пересечений времен и событий

с Землею. Долго ж не верил Мишель

моим шепотам тихим!

В келье у тусклой лампады

строки ложились. И годы,

и незнакомые лица

падали каплями воска в Книгу

без черновиков…

Спазмом скомканный пласт

эластичного кирпича

оторвался и сгинул в ущелье кармана.

Гула кованый глас

опроверг меня и замолчал,

не найдя в силлогизме своем никакого изъяна.

Ночи скользкий кронверк

синий мох полоскал в волне,

в пять петель и еловый дух топоров скорбя.

Шпиль померк,

проколол облаков кашне

и котята звезд его, как сосок, теребят.

Бастионы лет

тешет дня шуга,

и размыт гранит, и тревожит Тиль;

Клаас входит в клеть,

и стучит пурга

из его костей в мой высокий стиль.

Портреты дождей

загрунтованы вязким туманом ночным,

как лики вождей —

благородными лаками страха.

И бродит по ним

и по стеклам оконным моим

осенняя муха, как пьяная в дым черепаха

Привязано небо

к земле паутиной из струек воды;

себе на потребу

не может напиться сентябрь,

и варит из листьев и уличной мутной бурды

свой вечный бальзам…

И трещат фитили в канделябре.

Мир матовых зеркал

и невозможных нот,

где целые моря

полны последних капель,

где я о Вас не знал

и годы напролет,

ни словом не хитря,

смотрел на старый табель.

Мир гладких белых зим,

застывших римских поз,

где глаз не разглядеть

на высях постаментов

и не прорваться к ним…

А их немой вопрос

заставит покраснеть

гранитных конкурентов.

Падал снег. Сквозь сна вуаль

тени легкие входили,

и в серебряные мили

опускалась ночи даль.

Снег всё падал наяву,

где бродили мы с тобою…

Умер день. И с длинным боем

Полночь пала на Москву.

Башни. Стены. Мутный блеск

чертит в небе скучный образ.

Рядом – светлый лунный глобус

нарисован в ясной мгле.

Снег звенит. Последний слух

ловит перезвон снежинок.

Но мелодий поединок

глушит сонный белый пух…

День похож на покойника в белом атласном гробу.

На изножие факел пурпуровый полог накинул.

Даты златопрестольные: чрез земноводный карбункул

мы пытаем оракула нежно-прозрачной пучины.

День исполнен нирваны,

звенящей немолчно глуши,

епитимьи лесной и цепей добровольной аскезы

завитков икебаны

из сумерек русской души,

как поклон поясной предвенечного плача невесты.

За аркой падший сад

мгновенной перспективой

цепляет за ушко насупленный трамвай.

Как будто вскрыт гранат:

рябин паллиативы

бордо пятнают топольный Шанхай.

За аркой светлый сад.

И бронзовые блики

колеблются в очах разубранных теней.

Схождением во ад

помеченные лики

и женственный замах обобранных ветвей.

Декада проскрипит,

сгустится дым багровый

и наземь истечет осадком золотым.

Челнок залебезит

по слегшимся основам

и серебристый лед наткет из темноты.

Аромат сентября – это слепок лица тишины

в неразглаженной ткани, скрывающей статую ночи,

твоих локонов дымка оттенка коричневой хны

и листвяного духа предсмертные тихие корчи.

Пахнет холодом близким и пепельной жертвой костра,

теплой девичьей тушью – твои подведенные брови.

Забирается в горло пыльца предстоящих утрат,

перепутав миндаль не забытых губами любовей.

Определенное сочетание

атмосферных явлений, одиночества

и настроения наблюдателя

производит зависание в воздухе

листа клена.

Дельтаплан без пилота.

Вечер кроткий, вечер светлый

разобрал постели.

Комариный ад и пекло

над свечой. Блестели

ноготки росяных капель

звездным перламутром,

и клинки сверчковых сабель

стрекотали мудро.

На балконе, над бояркой,

теплится и греет

и нежаркий, и неяркий

папиросный лепет.

Вот ломается и в бездну

падает желанье;

веет чудом невозмездным,

ангела крылами

оттого, что под зенитом,

словно под чинарой,

тает кубок неиспитый

палевым загаром.

Сонный дух мосты плетет

и быки на спины

принимают свой пролет.

Тёмен двор Гостиный.

Плач сигнального огня

мечется по стенам;

то прешпектами в санях

мчит курьер военный.

Может, гоголевский бред

бередит Россию?

или упряжь новый Смерд

ладит ей на выю…

То ли ужас входит в кость

узника порфиры?..

С четырех сторон взялось

пламенем полмира;

над знамением всерьез

сонный дух хлопочет.

Загоняет время пес

пес небесный, Гончий…

Когда возлюбленная смотрит снизу,

положив голову тебе на грудь, —

не правда ли, что ее глаза похожи

на тлеющее двоеточие

перед дальнейшим перечислением

поцелуев?..