Читать книгу Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков - Страница 7

Русская идея – не идея, наша идеология меняется в зависимости от эпохи и всегда состоит в поддержке худших идей, самых кровавых тенденций и наиболее отвратительных мерзавцев, которых русский националист обязан обнаруживать с чутьем ищейки. Русская идея есть таинственный modus operandi, и поскольку она текуча и ползуча, нас никогда нельзя ни в чем уличить. Русский же modus operandi состоит в том, что мы всегда можем быть хуже – как вероятного противника, так и вероятного союзника; практика русского национализма состоит в том, чтобы всегда играть на понижение, огорошивать врага тем, что он еще не самый злой и далеко не самый беспринципный. Русские могут и должны переиродить любого ирода; всякое зло может прийти на нашу землю – и встретить зло абсолютное.

Собственно, на этом можно бы и закончить, ибо конкретные примеры у всех на слуху. Но возникнет неизбежный вопрос: зачем? Ответ на него представляет некоторую сложность только для тех, кто вообще не понимает, зачем на Земле зло; но те немногие, кто осознал в личной практике, что истинный экстаз есть экстаз падения и никакой иной, понимают, что только Россия придает смысл и вкус пресному современному миру.

Всякий русский процесс устроен наихудшим образом, задача каждого чиновника – отказать как можно большему числу просителей, придравшись к любой закорючке, а каждый врач при виде пациента испытывает прежде всего ненависть, раздражение, словно его оторвали от чего-то главного. Гарантией пребывания каждого русского на посту является именно некомпетентность, подкрепленная грубостью. Вежливость в России расценивается как признак слабости, честность – как трусость, а компетентность нужна лишь для маскировки вашей глубинной неспособности занимать должность. Истинное право занимать ее заключается в той особой властности, которая заменяет русским любые профессиональные добродетели: все мы знаем, что подавляющее большинство русских начальников умеет и знает меньше подчиненных – и только в этом состоит их право руководить. Работать должен тот, кто не умеет себя поставить. Российскую культуру в патриотических изданиях называют иногда культурой воинствующей, но это не так: российская культура по преимуществу тюремная, в тюрьме она достигает высшей концентрации, тюрьма – идеал российской жизни, и русский начальник, не прошедший через тюрьму или не имевший контактов с уголовным миром, несостоятелен. Ошибочно думать, что русская культура приобрела тюремный оттенок в криминальные девяностые годы: в это время лишь вышла наружу основа русской жизни, поскольку покрывало так называемой культуры наконец слетело с истинной местной жизни. Всякого русского тянет в тюрьму, ибо ожидание неминуемого ареста мучительней самого тюремного ада, оно отравляет тут любую еду и даже эротику. Чехов, наиболее остро чувствовавший природу русской культуры и местного характера (поскольку он и сам был его носителем), отправился на остров Сахалин по тем же соображениям, по каким герой «Жертвоприношения» Тарковского сжигает свой дом: он все равно обречен, а ждать мучительно. В «Палате номер шесть» Чехов описал собственный невроз, общий, впрочем, для большинства русских, – непрерывное ожидание ареста; посадить могут ни за что (и чем явственнее отсутствие вины, тем вернее посадят), адвокат ничего не может и отбарабанивает свою речь машинально, а закон – что дышло. Иван Дмитриевич Громов понял это – и, как показалось окружающим, сошел с ума, тогда как на самом деле всего лишь постиг главное; Чехов тоже постиг – и отправился на остров Сахалин добровольно, в надежде, может быть, что если уж посадят, то он, по крайней мере, попадет в знакомые места. Толстой постоянно и назойливо думал о тюрьме, и действие его последнего романа происходит главным образом там. Все русские споры идут не о том, можно ли избежать тюрьмы, а о том, вредоносен или благотворен тюремный опыт. Именно об этом спорят Шаламов и Солженицын, упуская из виду, что спор их, происходящий в тюрьме, абсолютно бессмысленен, как и все, что в ней делается. Тюремная работа неэффективна, тюремные понятия искажены, а все, что происходит в тюрьме, направлено к наибольшему злу, наиэффективнейшему мучительству и максимальной мерзости. Паханом становится тот, у кого меньше ограничителей. Русские подсознательно стремятся построить мир, в котором ограничителей не будет вовсе. Русский – как подчеркивается всеми певцами шансона, патриотическими поэтами и комсомольскими вождями, произносящими речи со съездовских трибун, – значит по преимуществу безбашенный, бесшабашный, отчаянный и т. д.; любить, поет он, – так без рассудку, рубить – так уж сплеча. Русская любовь травматична: если бабу не бьют, то не любят, а если бабу убьют, как поступает с Настасьей Филипповной истинно русский человек Рогожин, то так ей и надо, потому что ничто другое ее не удовлетворит.

Русские готовы переиродить любого ирода, ответить гнусной насмешкой на любое добро, а маскировкой этой постоянной готовности к превышению зла является юродивое, слезливенькое добро, под маской которого обязательно прячется разбойник с ножом. Стоит пожалеть плачущего русского – и он вас немедленно пырнет; стоит подать русскому нищему – и он вас ограбит, а то и прирежет, потому что жалость унижает, и никто не смеет унижать русского человека – подлинное, абсолютное величие. Если бы дьявол вздумал явиться в Россию, ему немедленно обломали бы рога; когда дьявол-искуситель XX века, Хулио Хуренито с его знаменитыми идеалами XX, приезжает в революционную Россию – его здесь убивают, чтобы стащить сапоги. Русский человек передьяволит дьявола, а того, кто попробует над ним посмеяться, он расчленит, ибо юмора не понимает. В этом расчленении как раз и заключается истинно русский юмор, потому что расчлененный человек – это прежде всего смешно. Русские с особенной остротой ненавидят евреев именно за их омерзительное стремление к так называемой культурности: еврей занимается непрерывным лицемерием, пытаясь оформить сырое, разваристое, развалистое, размякшее, глинистое. Еврей поливает духами сырую землю и красиво раскладывает сырые внутренности. Русские любят сырье и сами являются сырьем, а еврейские финтифлюшки, любовь матерей к детям и детей к матерям, чтение книжечек и писание в рифмочку, все это мерзкое, трусливое, с трясущимися поджилками жидовство особенно оскорбительно для тех, кто из земли растет и в землю уходит. «Ложимся в нее и становимся ею, // Оттого и зовем так свободно – своею», – писала самая русская из русских поэтесс, безупречно выбирающая худшее поведение в любовной игре. «Какая есть, желаю вам другую»: терпи меня такой, какая я, такой, какой хочет быть моя левая нога. Любое усилие по превращению себя в человека есть шаг вниз, и Ницше сошел с ума именно потому, что начал действовать против своей великой демонической натуры. Человек, провозгласил он, есть его умение стать человеком; но это все равно что сказать: «Миллиардер есть его усилие стать миллионером». Нет, человек – это шаг вниз, к муравью, к рабскому состоянию; все, что мы зовем человечностью, есть на самом деле рабство. Русский, в особенности осознавший себя русским (а иногда действующий стихийно), – демон, сверхчеловек, не имеющий никаких обязательств и плюющий на любые права. Человечность – это и есть жидовство, сюсюканье, слюни, тряска над никому не нужными стариками и отвратительными, вечно больными, непрерывно испражняющимися детьми. Единственное занятие, достойное сверхчеловека, – кровавое пиршество, убийство мелкой нечисти; русские презирают рабский труд и не желают тратить время на производство продуктов для удобств и увеселений. Черная грязь, болотная жижа, сырой туман – вот русский пейзаж; при виде полянки с васильками русский немедленно испытывает мучительное раздражение, ибо перед ним фальшь. Добро выдумано для рабов и нужно только рабам – поскольку любая мораль, любые заповеди и обязанности отвратительны свободному человеку. Русский – тот, кто приходит в чистенькое общество Запада или грязненькое общество Востока, и неважно, кому там молятся: русский способен обрушить любой храм и наплевать на любую веру. Для него нет кощунства; верней, кощунственно для него то, что другие называют моралью, служением и поклонением.

На планете должна быть точка абсолютного презрения ко всему, ибо это и есть высшая точка свободы; русский презирает всякого, кто работает, всякого, для кого есть правила и право, всякого, кто любит или зависит. Русский убьет любого, кто слабее, и плюнет в глаза тому, кто сильнее; впрочем, тот, кто поклонится сильному и выполнит всякое его требование, – еще более русский, ибо требования чести и доблести тоже омерзительны. А вот выждать и убить из-за угла – это по-нашему. Впрочем, быть сильнее русского невозможно, поскольку у всякого сильного есть хоть какие-то правила, а у русского их нет; тот, кто это поймет, уже не будет нам врагом, ибо вольется в наше коллективное тело.

Патриотом называем мы того, кто ведет себя хуже и невежественней всех. Тот не патриот, кто любит березки и томных усадебных барышень; патриот – тот, кто стремится запретить все, а после демонстративно и нагло нарушить все запреты, ибо они действуют только на раба, а не на сверхчеловека. Русский выигрывает любую борьбу тем, что опрокидывает правила этой борьбы. Русским мог бы стать всякий, но получается только у русских – вероятно, потому, что земля наша проклята навеки, и в этом главное ее благословение.

Бог смотрит на русских с бесконечным любопытством, любовью, любованием – и поступает с ними ровно так, как они со всеми.

Ну, не знаю. Пока сбывается.