Читать книгу Замороженный мир - Дмитрий Емец - Страница 8

Мокша и Митяй стоят под дощатым навесом. Дождь идет тяжело, ровно, монотонно. Он не хлещет, не накрапывает, не моросит – он работает. Близкую реку едва видно: она отрезана сплошной стеной. Воды ее кипят, и над ними поднимается светлый туман.

– Прям в реку бы нырнуть и от дождя спастись! – говорит Мокша и смеется. Ему действительно кажется, что в воде сейчас суше, чем под навесом.

– Эх! Мука подмокла! – отзывается Митяй, грустно глядя на тяжелый мешок, стоящий у его ног.

– Матрена что-нибудь напечет! – легкомысленно обещает Мокша.

– Разом из трех пудов? Это всему ШНыру на месяц было!

– Мы не виноваты, что дождь ливанул! А Матрена – она что-нибудь придумает! – повторяет Мокша. Он легко перегружает свою работу на других, а фраза «мы не виноваты» снимает ответственность.

Снаружи навеса бродят два пега: Игрунья и Ширяй. Игрунья ходит понуро, неуютно прядет ушами, мокнет и фыркает, когда дождь затекает ей в ноздри. Ширяй же раскинул крылья и с явным удовольствием подставляет их дождю. С рассуждением подставляет, наклонно, чтобы дождь обмывал перья. Его крылья так огромны, что Митяй даже выскакивал пару раз из-под навеса, проверяя, пробивает крылья дождем насквозь или нет.

– Что твой Горшеня? Нашел ему тулуп? – спрашивает Мокша.

– Да нет, – с сожалением отвечает Митяй. – Хотел ему свой старый отдать, да пузо у него неохватное. А без тулупа смешной он, важности ему не хватает. Палки, горшок да котел.

Митяй доделал Горшеню совсем недавно. Долго с ним провозился. Вначале с котлом много мороки было. То меди мало оказалось, то литье с раковинами, то печь у Митяя от жара расселась. Пришлось Мещерю Губастого на помощь призывать и много чего от него выслушивать. Мещеря мастер умелый, но такой кропотливый, что намаешься с ним. И потом: котлы отливать – дело не кузнечное. Тут рука особая нужна.

И Митяй, и Мещеря опыта поначалу не имели. Начинали по-простому, как монголы свои походные котлы отливают. Потом лишь сообразили, что так хорошего литья не получишь. Поначалу нужен глиняный болван, а на него уже нанести восковую рубашку. И чтобы все это вращалось – иначе никак.

С горшком-головой было попроще. Но и здесь пришлось повозиться. Чем больше горшок – тем больше возни при обжиге. В печь не лезет, никуда не лезет, а наружным обжигом – мало того что дров целый лес изведешь, так и жара не хватит. Уж и в яме его Митяй обжигал, и в земле печь прорывал, и чего только не перепробовал. А ведь надо было еще, чтобы горшок откидывался. А значит, нужна дверная петля. А как ее на глине закрепишь? Вмазывать? На клей рыбий сажать? Ох горюшко! Думай, голова, думу! Думай!

В общем, столько времени провозился Митяй, что и сам не поверил, когда, закрепив последнюю пуговицу, отошел от Горшени на шаг, а тот вдруг распахнул рот и произнес:

– Я Горшеня – голова глиняная, пузо голодное! Я тебя съем!

И тогда даже не о чуде Митяй подумал, что вот глина ожила, – чудо он принял как должное, как и двушку раньше просто принимал, а о том, что ноги-оглобли на колесные ступицы сажать надо. Иначе никакого дегтя не напасешься. От быстрого движения станут оглобли гореть да истираться.

Теперь Горшеня готов. Смешной, голенастый, с руками-коромыслами и ногами-оглоблями, он носится по ШНыру. Поймать его невозможно. Через баньку в два прыжка переносится. В землю упрется, другой шаг на крыше, у трубы, а третий уже в бурьяне – поди поймай! Маланью глотает, Ивашку глотает, Носко глотает. Кика Златовласый до того любит в котле сидеть, что уж и подушку там себе припас. Теперь как работу на него какую навесят – он сразу бежит к Горшене.

– Ой-ой-ой! – кричит. – Ой, боюсь! Ой, не поймаешь!

Горшеня его, конечно, немедленно глотает, и Кика в котле преспокойно укладывается спать.

А вот Фаддей Ногата терпеть не может, когда его глотают. У него всегда дел невпроворот, некогда в брюхе медном сидеть. До того Горшеня бедного Фаддея довел, что тот теперь без шеста из избы не выходит. Знает, что пока у него шест в руках, Горшене его в горшок свой не протолкнуть.

А дождь все льет. Митяй подходит к краю навеса и, щурясь, чтобы в глаза не попадали капли, ловит в рот сбегающую дождевую струйку.

– Вкусно? – спрашивает Мокша.

– Вкуснее не бывает! – счастливо щурясь, отвечает Митяй.

Мокша, подражая ему, тоже ловит струйку губами, но дождь безвкусный и пахнет прелым деревом. Мокша разочарован. С Митяем вечно так. Присядет на тропинке и что-то разглядывает: «Чудо какое!» Подойдешь – а там паутинка какая-нибудь на ежевике, а в ней две капли росы блестят.

– Слушай! – говорит вдруг Митяй и озабоченно глядит на Мокшу. – Я ведь Горшеню не только для защиты золотых пчел сделал. Меня мысль одна грызет! Вот мы ныряем, плотными становимся, миры пронзаем. А стенка прозрачная… она как пузырь бычий… А ну как вовсе лопнет? Тогда болото может к нам хлынуть.

– Там дряблый мир еще. Авось не хлынет, – легкомысленно отзывается Мокша.

– К дряблому миру болото прорвется. Сейчас оно не прорывается, потому что нечего ему там делать. А как надо будет – вскипит и дряблый мир заполнит. А дальше только дырочку ему дай – просочится.

– А мы не впустим! – говорит Мокша.

– А как мы эту дырочку найдем? А Горшеня слабое место всегда угадает! Станет вокруг ШНыра по чащам бродить! Он ведь, когда надо, лучше лося любого через лес пробьется.

– И что будет, когда найдет? Заштопает он его?

– Заштопать не заштопает, а нас позовет! Мы тогда знак там поставим и место это для нырков закроем! – отвечает Митяй и вдруг зевает.

Мокша присматривается и обнаруживает, что вид у Митяя усталый.

– Ты когда спал-то в последний раз?

– Да я у Второй гряды сплю, урывками! – смущенно объясняет Митяй. – Там за час лучше отдохнешь, чем здесь за целую ночь! Полянка там есть такая. Спишь – и снятся мне сны чу́дные. Про Тита Михайлова, про Матрену Аляпову…

– А про меня тебе снилось? – ревниво спрашивает Мокша.

Митяй задумывается. Лоб его рассекает озабоченная морщинка.

– И про тебя однажды снилось. Дурной какой-то сон, смутный. Да ты снам не верь!

Мокша начинает допытываться, что за сон. Митяй отвечает неохотно:

– Снилось, будто сидишь ты где-то важный, точно царь, да только трон под тобой мягкий, прозрачный и живой. Ты в него постепенно проваливаешься, как в трясину. Мы кричим тебе, руками машем, а ты нас не слышишь! Приползает змей не змей, чудище не чудище – и начинает прорывать рядом с тобой землю. А из-под земли что-то жуткое прорывается… Я ведь, если честно, именно после этого сна начал задумываться, что будет, если болото к нам в мир прорвется.

Митяй смотрит на Мокшу легко, без обид и подозрений. Он никогда не помнит дурного, сразу все забывает. Потому, возможно, и ныряет так далеко. Если обиды помнишь – Первая гряда тебе потолок. Вот и сейчас, едва повторив свой сон, Митяй сразу о нем забывает. Мокша же ощущает сильнейшую злость на Митяя. Вот он какой! Летает ко Второй гряде, чтобы про него, Мокшу, сны глупые видеть!

Мокшу трясет от ярости. Он так ненавидит сейчас Митяя, что сам пугается этой ненависти. Точно и не его это чувство, а чужое чье-то. Зубами хочется в Митяя вцепиться, ногтями его рвать, но он сдерживается и отходит к Игрунье.

Вскоре дождь прекращается так же внезапно, как и начался. Митяй недоверчиво выглядывает из-под навеса – и вот он уже бежит к Ширяю. Мокша вскакивает на Игрунью. Разбрызгивая воду с мокрых крыльев, они летят к ШНыру. Здесь Мокша сразу отправляется в подвал к своему эльбу и, перевернув кадушку, вываливает его себе на грудь.

– Сегодня можно! Я должен успокоиться! – говорит он себе.

Мокшу так трясет, что эльб это сразу чувствует и выпивает его ненависть капля за каплей, вместо нее подселяя горьковатое удовольствие, в котором Мокша растворяется. Невидимые, тончайшие щупальца эльба входят в его тело, тянутся к мозгу.

Так с эльбом на груди Мокша и засыпает. Просыпается посреди ночи. Рывком садится. Эльб тяжело сваливается с него, и Мокша заталкивает его назад в бочонок. В горле у Мокши сухо. Мокша ощущает: он должен что-то сделать. Хотя это странное знание, нашаривающее, беспокойное. Из цикла: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Он торопится в пегасню, выводит Игрунью. Кобыла нервно всхрапывает, чуя пропитавший Мокшу запах слизи.

Мокша седлает кобылу и уходит в нырок. И опять все происходит как несколько месяцев назад. На двушке он разворачивает кобылу мордой к болоту, замедляет ее, насколько возможно, и начинает вползать в ночь. Летит долго. Так долго, что ему становится холодно, а на душе сухо и пусто. Игрунье он завязал глаза, чтобы она не пугалась. Но она все равно дрожит, точно корова, которую купивший ее человек в пропахшем кровью фартуке ведет невесть куда.

Это уже почти болото, но болото с другой стороны. Его дыхание пробивается через незримую границу. Не для того ли на двушке выросли Первая и Вторая гряды, чтобы окончательно отделиться от всего чужеродного?

Наконец Мокша ощущает, что он на месте. Снижается и долго ищет, к чему привязать Игрунью. Сосен тут нет вообще, лишь под ногами изредка попадаются поваленные, совсем уж в прах обратившиеся стволы. Но он как-то исхитряется, привязывает и, тревожно озираясь, бредет куда-то. Нога цепляет холмик из трухи, который когда-то тоже был сосной. Мокша падает, успев выставить ладони. Упирается руками, хочет подняться – и внезапно различает слабое тревожное свечение, пробивающееся из-под того, что когда-то было хвоей.

Мокша торопливо разгребает ее руками. Перед ним – небольшой, не крупнее воробьиного яйца камень. Стенки у него точно из прозрачной слюды, спекшиеся, в мелких трещинках. Разглядеть то, что внутри, сложно, но взгляд у Мокши наметанный. Он видит, что это крошечный эльб. У Мокши перехватывает дыхание. Эльб?! На двушке?!

Он долго недоверчиво вглядывается и несколько раз меняет решение то в одну, то в другую сторону, пока не приходит к определенному выводу. Перед ним все же не совсем эльб – личинка эля примерно двух-трех месяцев от роду. Видно, еще до того, как двушка окончательно отгородилась от болота, где-то в болоте произошел микровзрыв. Капли жижи полетели на двушку и были сожжены светом из-за гряды. Но тут, во тьме, одна личинка, густо покрытая слизью, чудом уцелела. Под воздействием жара слизь отвердела и превратилась в защитный кокон. Спекшийся, остекленевший кокон защитил личинку, но одновременно стал и ее тюрьмой, не позволив ей завершить развитие.

Мокша держит личинку на ладони. Как с ней поступить? Оставить здесь? Взять с собой? Мысли начинают путаться. И опять Мокше кажется, что в темноте шевелятся серые тени.

«Если хоть одна в курятнике побывала, дорожку проложила – не жить тут курам вовек», – слышит он гнусавый голос Фаддея.

«Захвачу с собой, а там видно будет!» – решает Мокша и, держа спекшийся камень в ладони, спешит к кобыле.