Читать книгу Формула всего - Дмитрий Фалеев - Страница 5

Кто не знает Священную Хунедоарскую Империю – тот ничего не знает. Размах ее крыльев – на полземли. Голос Империи – гром ее пушек. Слава Хунедоаре! Да здравствует король! Правда, на троне сейчас сидит Герцог. Он правит Империей. Слава Империи! С герба ее смотрит огнедышащий змей, в когтях его – связка с золотыми ключами. Считается, это ключи от мира. Слава Хунедоаре! Она занимает одну пятую суши. Сила над силой! Держава держав! На востоке она упирается в океан, с юга ее прикрывают горы, на севере – тундра. Западные соседи – княжества Буковина и Северная Нархалия – долгое время находились под полным ее контролем, однако ничто под луной не вечно. Хунедоарцы – легендарный народ: сотни раз были биты и сто раз побеждали; они бы могли захватить весь мир, но… упустили момент. Империю погубил успех. Слава – серьезное испытание. Двести лет Хунедоара почивала на лаврах: задела хватало, тревогу не били, но величие таяло – незаметно. Империя обрюзгла и зажирела. Героизм остался только в песнях и летописях. Золотой век Империи миновал. О завоевательных походах даже речи не шло. Хунедоара с грехом пополам управлялась с внутренними проблемами. Мятежи и бунты подрывали ее здоровье. Казна истощалась. Хунедоара трещала по швам, как старая бочка, – вот-вот развалится. Ей требовались железные скрепы. И мастер, способный ее в них заковать. По закону престолонаследия эта роль досталась Его Высочеству Герцогу Иосифу Карлу Францеху IX Людвигголлерну. Другой вопрос – насколько он был к ней готов. В любом случае Герцог верил в свою звезду и не боялся решительных мер. Ни один из его предков не окончил жизнь на гильотине, и Иосифу Карлу Францеху это даже не приходило в голову. Между тем уже пахло жареным. С запада грозились большой войной. Буковина и Нархалия, которые раньше не могли и пикнуть, окружали Хунедоару, как гиены – одряхлевшего льва. Каждая хотела урвать кусок. Внутри назревал очередной мятеж. Террористы метали в министров бомбы. Народ смотрел и собирался с духом, однако и в нем не было единства. Одни говорили, что Герцог – хороший, а свита – дрянь. Другие твердили, что Герцог еще большая дрянь, чем свита. Только цыганам было, как обычно, плевать, почему одним все, а другим ничего, почему одни правят, а другие гнут спины, почему Герцог – Герцог, а не Император, если правит Империей. Они жили мимо, вскользь, по своим законам, неуловимые и непонятные, как сумеречные духи. Ни на что не жаловались и в политику не влезали – до последнего года, ибо время перемен тем и страшно, что касается всех. Это обычно чревато большою кровью. Но все по порядку.

Урдэн Христофоровых стоял на опушке у березовой рощи. Спать цыганам предстояло в повозке, потому что цэру[16] они не взяли. Буртя собирал хворост, Драго развел костер, а Какаранджес отправился за дровами, углубившись в лес так далеко, что зови – не дозовешься. Он рассчитывал вернуться спустя полчаса с парой поленьев на все готовенькое.

Вечер постепенно сгустился в ночь. На цыпочках подкрались усталость и голод. Буртя отправился с ведром на речку. Шорох камыша звучал загадочно, как речь иноземца. Деревья держали на уме что-то свое. Буртя зачерпнул воды, внимательно вслушиваясь в голос камыша. Ему казалось, что там прячутся привидения. Вырвав с корнем филатик, он вернулся к стоянке и сунул его в костер, обжаривая, как надетую на палку сардельку.

– Уж не хочешь ли ты им поужинать? – саркастически спросил Какаранджес.

– Тебя угостить хочу! – огрызнулся Буртя, порядком уставший от вечных подначек со стороны коротышки, хотя вообще-то они были друзьями, и цыганенок однажды даже показал Какаранджесу свою коллекцию сверкачей.

Между тем в котелке оживленно булькало, вкусно пахло едой, и цыгане, рассевшись вокруг огня, беседовали вполголоса.

– Ну что, старик, как ты думаешь – будет Указ или не будет? – спросил Драго, который до этого долго молчал, засмотревшись на лаву из багровых углей.

Муша разгладил седоватую бороду. Вопрос Драго был не из легких, а ответ на него волновал очень многих. Дело в том, что недавно кочевые становья облетел грозный слух, будто Францех IX решил разобраться с цыганским народом, и в недрах Сената готовится Указ, подробности которого каждый рассказчик излагал на свой лад, но суть оставалась неизменной. Это придавало сплетням, разносимым цыганской почтой, дополнительную правдоподобность. Герцог якобы вознамерился вышвырнуть цыган за порог, и Указ как официальное воплощение его жестокой воли устанавливал некий срок, за который цыгане должны будут покинуть пределы Империи. В противном случае им грозит рабство. Либо они объявляются вне закона. Это значит, любой гаже сможет их убивать и грабить совершенно безнаказанно, потому что в отношении цыган это будет уже не преступление, а верное толкование политического курса! Самое плохое было то, что от гажей действительно следовало ожидать любую подлость. «Клянусь конями!» – сказал бы Драго.

Гаже – это человек, но не цыган. Он живет оседло, «весь век на одной стороне улицы», возделывает землю, никуда не ездит. Мир его узок, словно внутренность валенка, и, научившись в нем жить, гаже мнит себя всезнайкой, даже не представляя, насколько пестра и необъятна жизнь. Для него существует только этот свой «валенок», а все, что немножечко выходит за рамки, – плохо, нелепо и, возможно, опасно. Поэтому образцовый гаже ни за что не потерпит никакой новизны, а цыгане для него все равно что красная тряпка для быка. Кого он в них видит? Возмутителей спокойствия, нарушителей порядка, грязных оборвышей, безответственных негодяев, плутов, наглецов, бездельников, неучей… А разве это так? Не так. Но гаже ничего про цыган не знают. И знать не хотят. И всегда будут против!

В такой ситуации неудивительно, что слух о грядущем Указе так озаботил и растревожил кочевые кумпании[17]. «Да россказни это! Сорока принесла! Мало ли, что люди болтают! Язык чесать – не работать!» – говорили в таборах старики, но сами не очень-то верили собственным словам. С другой стороны, им было неясно – с чего все это? Почему именно сейчас? Вроде жили себе и жили. О плохом всегда думаешь: «Это в жизни бывает, но не со мной», – а потом как раз с тобой и случается, словно белый свет на тебе сошелся.

– Авось обойдется, – произнес старый Муша. Он не хотел обсуждать Указ, но тут в разговор взрослых сунулся Буртя:

– Старик, почему гаже так нас не любят?

– Гаже говорят, что мы воры и колдуны, а я, например, за всю жизнь ни одного коня не увел и ни одного заговора не знаю. Цыган провинился, потому что цыганом родился.

– А мне и цыганом неплохо быть! – откликнулся Драго. – Что за жизнь у гажей?! Кабала да оброки. А я, может быть, рубашки лишней иметь не буду, яичницей вечером поступлюсь, зато сам себе хозяин. Нет надо мною власти, кроме Бога и ворожбы.

– Да, – согласился Муша. – У нас государство свое, домашнее. Мы наш закон соблюдаем, потому что он правильный, а у гажей – что за законы? Чуть на ногах стоять научился – делай, что барин тебе сказал, корми его, паши на него, а не хочешь – плетей тебе всыпят! Потому что закон такой! Туда-сюда. Как гаже только терпят?!

– Чудаки, – Драго пожал плечами.

– А хорошие гаже есть? – спросил Буртя.

– Есть.

– Какие?

– Добрые, щедрые. С пустыми руками от них не уйдешь. В Ствильно их много. Тамошний человек с нашим братом последний кусок хлеба разделит! Во как! И хорошие гаже есть, и плохие. Дураков-то везде хватает.

– Ну а как Указ примут – что будет? – это снова вмешался Драго.

– Погромы будут. Гаже нас и так-то не очень любят, а бумага выйдет – пиши-пропало: мол, раз Герцог велел чего-то – значит, не зря. Хотя они того Герцога в глаза не видели! Может, он гад последний?! Им все равно. Приказ есть приказ, а что совесть бормочет – они разве послушают? – Муша эмоционально взмахнул рукой. – Уж будь уверен, церемониться не станут. Мы для них не люди. Я – цыган, так насрать мне на голову!

– Смотрите! – воскликнул вдруг Какаранджес, указывая на небо.

– Что?! Что?!

– Колесница Господня[18] повернулась, – многозначительно произнес коротышка. – Значит, полночь настала.

– А вон звезда покатилась! – заметил Буртя.

– Ну вот! Все одно к одному! – Какаранджес запричитал точно так же, как при виде перееханной гадюки. – Есть примета старинная: звезда грохнулась – умер кто-то.

– А я слышал, если звездочка упала – в шатре дочка родилась, – наперекор Какаранджесу сказал Муша, но тот спорить не стал, а только прокомментировал с ученым видом:

– Верно, старик – и по-твоему бывает. А может быть, это потому, что цыган жену бросил. Звезды все одинаково падают – да от разных причин. Как в дрожь бросает – один раз от страха, а другой раз от холода.

При слове «холод» Муша заметил, что у него замерзла спина, и прикрикнул на Буртю:

– Чего на голой земле сидишь? Ну-ка встань!

– Дед, она теплая.

– Что ты врешь. Ночью вся земля остывает.

– Потрогай сам!

– Ох, уж мне твои выдумки! – буркнул Муша, но Какаранджес, приложившись к земле ладонью, округлил глаза и удостоверил:

– Действительно теплая!

Христофоровы удивились. От земли шел едва ощутимый жар, хотя полчаса назад все ходили по ней босыми и земля была как земля. Теперь ситуация поменялась. Цыгане обследовали место стоянки. На опушке грунт был прогретый, а в лесу – обычный.

Позабыв о замерзшей спине, Муша сел на бревно. Все – даже Драго – ожидали, что он им скажет.

– Я слыхал, – начал старый цыган, – далеко на востоке существует страна, где из земли бьют высокие фонтаны, а в них – кипяток! Туда-сюда! Их там не один и не два, а тыща! Называются эти фонтаны – гейзер. Люди в них купаются даже зимой, когда снег и мороз. Такая страна. Там картошку можно в лужах варить!

– Ага. Докинул сверху капусту со свеклой – вот тебе и борщ! – засмеялся Драго.

– Я думаю, здесь, под землей, есть горячий ключ, – предположил Муша, и Буртя сразу поинтересовался:

– А не может он землю пробить?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Потому что земля нагревается!

– Караул! Полундра! – подскочил Какаранджес.

Драго лег на живот и приложился к земле щекой:

– Что-то совсем плохо, Муша. Я слышу пенье!

– Оттуда?! – взвизгнул Какаранджес.

Из-под земли действительно доносились человеческие голоса. Они тянули какую-то бесконечно печальную, безысходную мелодию, которая с каждой минутой звучала все явственнее и громче – так проникновенно и скорбно, что любой неравнодушный человек, услышав ее, непременно заплакал бы в своем сердце. Скоро стало возможным различить слова, и – вот бесовщина! – спетый хор голосов выводил по-цыгански!

Драго кинулся отвязывать лошадей и пристраивать их в оглобли. Муша спешно закидывал пожитки в урдэн. Буртя уже запрыгнул туда и накрыл голову подушкой. Какаранджес, слепой от страха, истерично вопил:

– Дэвла! Ну гибель! Пропали ромалэ[20]!