Читать книгу Фисташки. Сборник рассказов - Дмитрий Федорович Савицкий - Страница 5

В ночь после свадьбы я домой возвращался,

зигзагообразной поспешностью.

Споткнувшись о кошку,

в лужу упал чуть дыша.

Но жена утверждала,

что за моей суровой внешностью.

Скрывается ранимая душа.

Д.Савицкий.

Это было в Мурманске в середине 80х годов. Стояла лютая зима. Было утро. Я ехал в институт. Шутка. Насчет зимы. Просто так обычно начинаются посредсвенные романы, а мне захотелось пошутить. На самом деле зима не была лютой. Она в Мурманске не может таковой являться по определению. Гольфстрим, на радость местных жителей и Российской государственности – течение теплое. Оно заглядывает в Кольский залив и не дает зиме лютовать, параллельно не позволяя замерзнуть ни заливу, ни присутствующему на его берегах городу-герою.

Лютым, сука, был я, когда приходилось ни свет, ни заря, тфу, какая свет и заря: полярная ночь зимой в Мурманске! Так вот: приходилось тащиться в Мурманский педагогический институт, где я, уже, как несколько лет был заявлен в качестве студента исторического факультета.

Одна из моих многочисленых бед заключается в том, что я – 100 % «сова». Утро – не мое. Для меня сползти с кровати в 7.30 утра – это, как для дедушки Гитлера было разгрысть ампулу с цианидом: не хочется, сука, а надо! Но Адольфу Аллоизовичу Шикльгруберу довелось, на жаль, проделать эту операцию один раз в жизни, сволочь австрийская, а мне, честному русаку, отец которого со своей »сорокопяткой» Кенигсберк брал, пришлось половину жизни насиловать свою природу ранними пробуждениями.

Но делать было нечего. Надо было ехать учиться потому, что если не ехать – отчислят. А если отчислят – то забреют в армию! А там вообще подъем в 6.00.

На проспекте Ленина, а точнее на остановке »три ступеньки», в районе которой и был расквартирован мой институт, я покинул недружелюбный троллейбус.

До начала учебного процеса оставалось 15 минут, до здания института – 200 метров. Я остановился и закурил. Вдруг голос:

– Савицкий, Савицкий, это ты?

И так, как это была моя фамилия – я оглянулся. В стороне у большого снежного сугроба стоял человек. Он делал мне таинственные знаки и подзывающе жестикулировал. Я стал подходить ближе.

Это был Лысков!

– Савицкий, Савицкий, помоги, – затравленно косясь по сторонам, чревовещал он, – Один я ее не дотащу.

И, уже, предчувствуя, что-то нехорошее, я приблизился и заглянул за Лыскова.

Здесь надо сказать, что Лысков, молодой на тот момент человек одного, примерно, со мной возраста не принадлежал к числу моих друзей, равно, как и не был моим ни однокашником, ни однокурсником. Он вообще не понятно чем занимался. Но, как-то странно он довольно часто и неожиданно выплывал по курсу моей жизни и также резко и часто из нее исчезал.

– Лысков, блин, твою ж дивизию, – только и сумел промолвить я, когда увидел за его спиной, лежащее в сугробе тело. Это была женщина или девушка. Длинные волосы, которые закрывали ей лицо, были тому подтверждением. Она полулежала, полусидела в снегу, уронив голову себе на грудь. Как видно, она только что проблевалась, на что указывали недвухсмысленные следы по всей длинне ее красной болоньевой куртки, которые, видимо, еще недавно составляли содержимое ее желудка. Джинсовая юбка ее была задрана. Рваные колготки и какие-то несезонные босоножки венчали композицию. Она была смертельно пьяна.

– Лысков, блин, твою ж мать, – протянул я и оглянулся.

Очкастые студентки, доценты, кандидаты наук и профессора с интересом косились на нашу тройку и спешили в институт к первой »паре».

– Твою мать, Лысков!

– Димон, Димон, – нудил Лысков, – Помоги, один я ее не дотащу.

Делать было нечего. Мы с трудом оторвали безжизненное тело заблеванной проститутки от сугроба.

– Куда? – спросил я.

–Туда, – кивнул Лысков, – вон в ту пятиэтажку, кажется, она живет там.

Я посмотрел по указанному направлению. Да, пятиэтажка – не далеко: каких-то 200 метров по заснеженной асфальтовой дорожке в конце ее, справа. А в конце ее, слева – мой, заметьте педагогический институт!

– Блин, Лысков! – повторил я.

– Потащили, потащили, – хлопотливо забубнил Лысков.

Мы закинули ее руки себе на плечи и обхватили ее за талию. Вообщем так, как и всегда двое тащат безжизненное тело третьего.

Лысков был прав: один бы ее он не дотащил.

Ее тело было страшно тяжелым (и в дальнейшей жизни я часто удивлялся, почему это обмякшие, в »отключке» тела, такие неподъемные). Облеванная болоньевая куртка ее скользила в наших руках, постоянно задираясь, неприлично открывая голую спину. Когда же мы попробывали уцепить ее за юбку, то та тоже задралась, и стало совсем нехорошо. Тем не менее, мы протащили ее с полсотни шагов, но, в итоге, совершенно выбились из сил. Красная девица совсем не помогала нам. Ее ноги безжизненно тащились по снегу, оставляя две лыжных борозды. Еще очень мешал мой »дипломат» с книгами, конспектами и прочей студенческой дичью и гилью.

На минуту мы остановились. Я посмотрел на Лыскова. Он тяжело дышал, но вдруг в его рыскающих глазах промелькнула мысль:

– Ирка, Ирка, медак едет, медак, – горячо зашептал он ей в самое ухо.

Я испуганно оглянулся, но автомобиля внешне похожего на хлебный фургон, но имеющего вместо окон решетки и развозящего не хлеб, а алкоголиков в медвытрезвитель, не заметил.

– Блин, Лысков, напугал, – набросился я на напарника.

– Ирка, медак едет, медак! – продолжил Лысков, и, о чудо, алилуя! Ириша (так, оказалось, звали нашу подопечную) резко выпрямилась, немного прогнувшись назад, и сделала несколько решительных и даже излишне твердых шагов вперед.

Лысков был гений! Мы радостно подхватили ее и, таким образом, значительно ускорились по пути к заветной пятиэтажке. Но ее хватило на десяток шагов, и она опять обмякла, повиснув у нас на руках.

Но Лысков уже знал, что делать:

– Ирка, медак едет, медак!

Заклинание действовало! Ирише становилось лучше и, тем самым, поймав спасительный алгоритм передвижения, мы скачкообразно, но неуклонно стали продвигаться вперед.

Мне же пришлось несть свой крест до конца!

В одном с нами направлении и перегоняя нас, торопилась на занятия бодрая вереница институтских знакомых. Некоторые здоровались. Я видел, что многим было очень приятно наблюдать Дмитрия Савицкого – известного в институте человека, комсомольца, волокущего поутру пьяную, заблеванную блядину, на пару с подозрительного вида незнакомцем.

Обогнал нашу, даже трудно выразить, какую »троицу», совсем старенький, но всегда быстрый, как ртуть профессор Ушаков. Он скосил на нас свой единственный глаз. Другой был утерян на полях сражений 2-ой мировой, где-то в междуречьи Вислы и Одера.

Доцент Атласов, еще молодой, весьма импозантный мужчина, охочий до студенточек, даже слегка притормозил свой бег к институту, удивленно осмотрел нас, особенно Иришу, подмигнул мне и умчался вперед.

Были и другие и, естественно, встреча с нами была для всех ярчайшим впечатлением того зимнего утра.

Надо сказать, что наряд Ириши, в результате нашего с Лысковым, так сказать, »рукоприкладства» превратился уже в совершенное непотребство: рукава ее куртки оторвались и держались только благодаря ее рукам. Юбка уже не выполняла свою функцию »прикрытия» основных женских прекрас и присутсвовала, где-то на поясе. Колготки – напротив: постоянно сползали вниз, и бесцеремонный Лысков грубой пятерней своей возвращал их на свое законное место. Вообщем картина, как говориться, была «маслом»!

Мозг мой в те минуты почему-то работал с утроенной силой. Видимо – адреналин. Это, как у парашутиста, у которого парашут не раскрылся. И между не раскрытием основного и раскрытием запасного – вся жизнь промелькнет, как говорят, перед глазами. Положение-то, если серьезно, было довольно диковатым. Не стандартным оно было во всяком случае.

«Вот», – лихорадочно думалось мне, – «нам, комсомольцам, всегда выпадают самые трудные участки. Судьба! Вся история комсомола наполнена подвигом рядовых членов. Павка Корчагин, шатаясь от тифа, героически прокладывал »узкоколейку». Зоя Космодевьянская – «фрицов» в хате поджигала. И мы с Лысковым не ищем легких путей: бабу пьяную поутру тащим домой! Просто время у нас другое. Нет ни голода, ни войны. А надо будет – сработаем не хуже Павки и Зои».

Такие или примерно такие полушизофренические мысли лезли мне тогда в голову. Момент »аморалки», который и без того висел надо мной в иституте, казался делом решенным.

– Лысков, блин, скотина, Лысков! – повторял я про себя и вслух.

Но конец, который бывает всему, пришел!

Мы ввалились в первый попавшийся подъезд проклятой пятиэтажки и из последних сил затащили девушку в пространство между этажами. Что делать дальше мы не знали, и она лежала ничком возле батареи, а ноги ее в летних босоножках упирались в мусорный бак. Но она улыбалась в пьяном сне: ей было хорошо.

А мы с Лысковым стояли над ней, широко расставив ноги, истекая от усталости потом, с красными лицами, тяжело и прерывисто дыша.

Такими нас и застал наряд милиции, который уже поднимался по лестнице.

– Доброе утро! – громко и почему-то радостно возвестил белобрысый сержант.

– Доброе, – поздоровался я и посмотрел на Лыскова.

П.С. Менты оказались людьми, на удивление, тонко понимающими жизнь:

На меня посмотрели…и отпустили сразу.

Лыскова отпустили позже, т.е. сразу по предъявлению им документов, удостоверяющих его «мутную» личность.

А Иришу, таки, забрали в «медак»!

Конец.