Читать книгу Охота на льва. Русская сова против британского льва! - Дмитрий Федотов - Страница 1

Август – сентябрь 1911 года. Киев

Утром двадцать девятого августа в кабинете начальника Киевского отделения по охранению общественной безопасности и порядка подполковника Николая Николаевича Кулябко зазвонил телефон. Это техническое новшество появилось в столице Малороссии сравнительно недавно, лет пятнадцать назад. Но телефон уже прочно вошел в обиход киевлян и стал повседневной необходимостью. А всего полгода как была проложена и заработала междугородная линия Петербург – Киев. Конечно, первыми выход на «межгород» получили правительственные учреждения.

Кулябко уже привычно снял наушник и крутнул ручку коммутатора.

– Слушаю, – произнес он в микрофон.

– Добрый день! – раздался в наушнике приятный голос «телефонной барышни». – Вы начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка?

– Да. Подполковник Кулябко у аппарата.

– Вас вызывает Санкт-Петербург. Абонент номер К-28—03. Будете разговаривать?

Николай Николаевич нахмурился.

– Я не знаю, кто это, но… соедините, пожалуй.

Некоторое время в наушнике слышен был только треск помех, а затем раздался голос, который Кулябко предпочел бы не слышать никогда:

– Со здоровьицем, Николаша. И с праздником великим!

Подполковник открыл рот, но не смог выдавить ни звука – горло перехватило. То ли от страха, то ли от гнева. Он прекрасно запомнил этот просторечный говорок, впервые услышав его летом 1907 года, накануне назначения на новую должность в Киев. Тогда свояк, Александр Иванович Спиридович, посоветовал «для успокоения нервов и подтверждения будущего» посетить дом «святого старца» на Гороховой улице. Кулябко хмыкнул, но поехал. Пробыл он там не более пяти минут. «Старец», окинув (тогда еще) капитана Кулябко пронзительным взглядом, бросил: «Вижу, метишь высоко, Николка. А допрыгнешь ли?.. Ступай с Богом!»

И вот теперь снова этот голос!..

Да, праздник есть – Ореховый Спас, но ведь не его имел в виду «святой старец», ох, не его…

– Чего молчишь-то, начальник? Али не признал?..

– Признал… – выхрипнул наконец подполковник. – Чем обязан?

– Да ты не трясись там, Николка. Я же добра тебе желаю, молюсь за душу твою грешную. Потому и спишь ты пока спокойно. А ну как не станет меня?..

– С чего бы?..

– Шутю я, шутю. А вот тебе, Николка, нонче не до шуток. Слыхивал я, что Папа с Мамой и дочками старшими к тебе в Киев едут?

– Едут…

– Во-от! Стало быть, и забот тебе полон рот плывет?

– Естественно. К чему вы клоните? – Кулябко заметно разозлился. Все-таки злость лучше, чем страх.

– Ты не серчай, Николка. Не о себе забочусь, о душах заблудших… – построжел голос на том конце провода. – А речь я к тому веду, что заботой больше, заботой меньше – тебе ж без разницы?

– Допустим. Хотя смотря какая забота…

– Так вот я и говорю, сними с себя одну заботу, глядишь, и другие полегчают. Папу-то с Мамой и детками ихними пуще глаза стеречь надобно. А еще министров там всяких прочих – пропасть! Так ты, Николаша, прыти-то чуток поубавь, да про одного забудь немного…

– Это про кого же?

– Али не догадываешься? Фуй, какой!.. А припомни-ка, про кого тебе свояк-то твой сказывал? Кто самый главный возмутитель спокойствия государева? Кто людям жить не дает спокойно? Вспомнил?..

У Кулябко вторично застрял в горле ком, но он неимоверным усилием пропихнул его дальше и выдавил:

– Да…

– Вот и славно. А теперь – забудь. Про него теперича другие люди думать будут.

– Ну а вам-то с этого какой резон? – не сдержался подполковник, потому как внутри у него уже вспыхнул пожар ненависти и презрения к мерзкому человечишке, возомнившему себя равным императору. Конечно, Николай Николаевич и сам недолюбливал государя, хотя и не смог бы, случись такое, внятно объяснить неприязнь. Здесь скорее сказалось авторитетное влияние свояка, чувствовавшего себя в высших политических кругах как рыба в воде. Но то мнение разных князей, графов и прочих сильных мира сего, а тут какой-то сибирский босяк. Ведь ни в какие ж ворота…

– Мой резон всегда при мне, Николка, а знать про него тебе и вовсе не с руки. – Голос в наушнике лязгнул металлом. – А люди, что просили о малости, не чета ни мне, ни тебе. Ты, главное, не мешай им, Николка. Ну, прощевай! С Богом!..

Подполковник почти механически повесил наушник обратно на крючок, крутнул ручку коммутатора, давая отбой связи, и обхватил большими руками изрядно поседевшую голову. На душе, если честно, скребли кошки, во рту появилась неприятная горечь.

– Чтоб ты сдох поскорее! – с ненавистью произнес Кулябко в пространство и заставил себя раскрыть папку с рабочими бумагами, которые ему подготовил накануне расторопный секретарь.

* * *

В этот же день около двух часов пополудни по Киеву поплыл разноголосый колокольный звон. Великое событие ожидалось всего через четверть часа, но город еще прихорашивался, и на самом Крещатике по фасаду городской думы, там, где недавно надстроили третий этаж, ползали монтеры, доводя до совершенства вензель из электрических лампочек. Это было хитрое переплетение инициалов «Н» и «А» – «Николай» и «Александра». Прочие каменные здания на центральных улицах Киева также были иллюминированы.

На видных местах стояли гипсовые бюсты и портреты их императорских величеств и императора Петра Великого, и всё, что можно было увить гирляндами из зелени, – увили; всё, что можно было задрапировать бело-сине-красными материями, – задрапировали.

Сложнее обстояло дело с вокзалом, куда должен был прийти царский поезд. Старый вокзал, в свое время – роскошный, за более чем тридцать лет перестал соответствовать новым требованиям и был разобран. Какое-то время киевляне и приезжие довольствовались временным зданием в ожидании нового великолепного вокзала, и проект его дума уже утвердила, но принимать государя императора со свитой пришлось все же в неподходящей обстановке, и это городские власти раздражало. Кроме всего прочего, непросто было наладить охрану, а неподалеку стояли железнодорожные мастерские, где трудилось под три тысячи человек. А рабочие – такой народ, от которого после 1905 года можно ждать всяких неприятных выходок – и неприличных выкриков, и настоящих демонстраций. Руководству мастерских в приказном порядке предложили распустить опасных пролетариев по домам – пусть уж отдыхают по такому случаю.

На длинном перроне толклась огромная почетная делегация встречающих, там же держали наготове гимназистов и гимназисток – самых хорошеньких, в белых пелеринках, с белыми бантами в косах. Подросткам раздали цветы и строго наказали стоять смирно и не мять букеты. Вдоль всего Крещатика также стояли ученики и учителя всех киевских школ, составив живой коридор вплоть до Царской площади, где государь император должен был открыть памятник своему деду, Александру II Освободителю.

Встречающие волновались – не упущено ли чего в церемониале встречи. А гимназисты шептались – всем было любопытно посмотреть на царский поезд, устроенный совсем не так, как обычные: первый вагон занимала электростанция. И не в каждом-то киевском доме горело электричество, а тут – поезд с двумя сотнями новомодных светильников. Кое-кто из гимназистов рассуждал, почему в голове поезда вторым поставлен багажный вагон: ясно ж и младенцу, на случай, коли революционеры подложат бомбу под рельсы; чемоданы взлетят к небесам, а царская семья уцелеет. О том, что пострадает прислуга, для которой предназначен третий вагон, гимназисты как-то не подумали. Опять же – телефон. Собственная телефонная связь в поезде – да до этого ни один французский режиссер не додумался бы! (Гимназисты бегали в «Электробиограф» на Крещатике смотреть «Экскурсию на Луну» и полагали, что знают о технике завтрашнего дня решительно всё.)

Девочки же гадали, во что будут одеты великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна. Детей царского семейства обычно одевали одинаково, без особой роскоши, и гимназистки, у которых были фотографические карточки (государь с государыней сидят, пятеро детей живописно расставлены вокруг), предполагали, что Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна будут по случаю хорошей погоды в простых соломенных шляпках, белых блузках под горлышко и длинных светлых юбках.

Ровно в два часа дня к перрону Киевского вокзала медленно подошел царский поезд, имевший благородно-элегантный вид: темно-синие вагоны на черных тележках, с тонкой золотой отводкой по контурным линиям и по узким штапикам, закрывающим стыки металлических листов. Гимназисты гадали, в котором из двенадцати вагонов едут их величества, и даже составляли стремительные пари. Угадали те, кто поставил на седьмой и восьмой вагоны.

Первыми вышли министр императорского двора, он же – командующий главной императорской квартирой, барон Фредерикс, начальник охраны, гофмаршал, лейб-медик, потом из шестого, «дамского» вагона – фрейлины и камеристки ее величества.

Гимназисты и гимназистки вытягивали шеи, чтобы поскорее разглядеть их величества. Наконец государь под руку с супругой появились на перроне, грянуло «ура!», киевский городской голова Ипполит Николаевич Дьяков, взмокнув от волнения, приступил к приветственной речи. Подростки чувствовали себя немного обманутыми – государь оказался ниже ростом, чем им хотелось бы, а уставшая после долгого пути государыня имела очень недовольный вид. Только юные великие княжны соответствовали ожиданиям – они оказались прехорошенькими, даже лучше, чем на карточках, и весело оглядывались, перешептывались с фрейлинами, почти как гимназистки.

Дьяков долго и заковыристо говорил о полувековом юбилее отмены крепостного права, рассыпался в комплиментах покойному Александру II Освободителю, памятник которому, укрытый парусиновым чехлом, ждал на Царской площади. Свита – почтенные осанистые господа, главным образом пожилые, одетые почти одинаково, кто в белом кителе, кто в темном пиджаке – терпеливо ждала завершения речи. Гимназистам и на ум не брело разглядывать эти суровые или же брюзгливые физиономии. А меж тем на одну стоило бы обратить внимание.

То был не старый еще господин в кителе и фуражке, стоявший наособицу, словно бы свитские желали показать ему свое недовольство. Глубоко посаженные темные глаза под нахмуренными бровями, большие подкрученные усы, бородка с проседью – все самое обыкновенное, и мешки под глазами вполне соответствовали возрасту, а разглядеть регалии на кителе гимназисты не могли. Мало ли какого чиновного дедушку привез с собой государь?

А то был российский премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин.

Столыпин чувствовал себя неважно. Киевское солнце, в конце августа все еще жаркое, раздражало его; портфель из черной кожи с бумагами обременял руку; ночью случился приступ допекавшей в последнее время стенокардии. Премьер-министр не выспался и смертельно устал. Он уже почти жалел, что отправился в это путешествие, можно было и в столице найти возможность для приватной беседы с государем, невзирая на обстановку. Александра Федоровна не могла простить Столыпину стремления изгнать из Санкт-Петербурга ее любимца «святого старца» Распутина, но вдовствующая императрица Мария Федоровна, дама с характером еще более сильным, чем у нынешней, имевшая огромное влияние на сына, как раз была на стороне премьер-министра и благословила эту поездку. И вот он, вместо того чтобы отдыхать и лечиться в своем любимом Колноберже, под Ковно, потихоньку благоустраивая имение и доводя до идеального состояния, а также по несколько часов в день трудясь над своими проектами, едет в столицу, оттуда – в Киев. Да еще недомогание, совершенно несносное для человека, который смолоду был бодр и любил физические упражнения…

– Трата времени, бездарная трата времени, – негромко сказал Столыпин.

Времени и так недоставало. Щеголеватый юный офицер, услышав, покосился и тут же отвернулся. Брал пример со старших по званию, негодник. А старшие, ловкие интриганы, уже поняли, что государь рад бы избавиться от строптивого премьер-министра. Весной при голосовании в Государственном Совете его важнейший законопроект о земствах в западных губерниях был провален. А кто бы рискнул голосовать против, если бы не чувствовал безмолвной поддержки государя? Однако когда Столыпин подал в отставку, Николай Александрович его не отпустил. Самодержец пока еще волен менять министров по своему усмотрению, и Мария Федоровна решительно вступилась за Столыпина, поддержанная великими князьями.

Разум велел премьеру соблюдать спокойствие, но сердце сообщало: близок новый приступ, новое болезненное удушье. Главное – ни одного резкого движения, глядишь, и обойдется. Столыпин застыл, окаменел, а Дьяков меж тем завершил свои риторические упражнения, выслушал лаконичный ответ государя и повел их величества к автомобилям.

Поняв, что барину плоховато, на помощь поспешил слуга Казимир Станюлис, самый верный из всех, кто окружал Столыпина в Колноберже. Верность была не простая. В черный день 12 августа 1906 года, когда дачу Столыпина, в ту пору министра внутренних дел, взорвали боевики, тяжело ранило детей Петра Аркадьевича, был убит сын Казимира, Франц. Сам Казимир имел полное право покинуть ставшего опасным хозяина, однако остался.

Он всегда носил с собой маленькую аптечку с нитроглицериновыми каплями, заранее наколотыми кусочками сахара, на которые следовало капать лекарство, пузырьком с амилнитритом, запах коего был весьма полезен, и с фляжечкой, где плескалась настойка валерьяны, разведенная мятным отваром.

– Подожди, Казюкас, – шепотом по-литовски попросил Столыпин. Он хотел, чтобы свита отошла подальше. И снова подумал: и без того времени нет, так еще стой на этом перроне, на самом солнцепеке, и жди – прихватит сердце, не прихватит?

Однако тот проект, который уже почти был завершен, требовал использовать любую возможность для приватной беседы с государем, слишком он был серьезен. Петр Аркадьевич замахнулся на основательное политическое переустройство российского общества.

Он как глава правительства имел право на соответствующую его рангу встречу и сопровождение по прибытии. Но свитские не упустили возможности сделать маленькую неприятность. Трудно сказать, как им это удалось, однако, когда Столыпин, порядком отстав от свиты, зато возглавив шествие прислуги с багажом, вышел с перрона, оказалось, что транспорта для него нет. Гостиница «Гранд-отель», где должны были разместить дорогих гостей, имела свой собственный омнибус на железнодорожном вокзале, но он появлялся к прибытию тех поездов, что значились в расписании, а царский шел вне всяких расписаний. Свита как-то очень быстро расселась по автомобилям и укатила.

Премьер-министра России никто не встретил. Если для него и было назначено место в автомобиле, то его занял кто-то из свитских. Это огорчило Столыпина, но в меру. Он знал, чего ожидать от придворной публики. Оказалось, киевляне тоже умеют держать нос по ветру. Впрочем, за последние два года премьер привык к подобному негласному бойкоту. К тому же Столыпин отличался редким бесстрашием и решительностью действий в любой, даже самой опасной ситуации. Почти год назад, к великому ужасу сопровождавших его агентов охранного отделения, Столыпин на первом российском празднике воздухоплавания даже поднялся в небо на «фармане» капитана Льва Мациевича.

Пришлось послать Станюлиса за извозчиком и ехать в обычной пролетке; естественно, безо всякой охраны.

– А забавно было бы на трамвае, – сказал он Казимиру. – Вон, видишь, к самому вокзалу подходит ветка.

Станюлис покосился на трамвай. Вот уж где не миновать неприятностей, начиная с жуликов-карманников и кончая теми негодяями, что, возможно, следят за хозяином от самой столицы. Черный 1906 год слишком уж хорошо запомнился…

– Нужно хотя бы городового в коляску взять, – тихо сказал Станюлис. – Мало ли что местные смутьяны удумать могут. А так хоть какая защита…

– Не смеши меня, – устало отмахнулся Столыпин. – Ну какие из городовых защитники? Они от одного только крика «бомба!» в обморок упадут. Поедем уж обычными пассажирами, авось и не обратит на нас никто внимания…

Так и вышло. Столыпин, никем не узнанный, благополучно добрался до гостиницы «Гранд-отель», где ему был забронирован двухкомнатный номер-люкс. Пока Петр Аркадьевич с дороги приводил себя в порядок, поправлял роскошные усы и принимал ванну, расторопный Станюлис заказал в номер ужин и пачку свежих номеров газет.

На изнывающий от жары Киев опустился вечер 31 августа.

* * *

Примерно в то же время в третьеразрядной гостинице «Бристоль», что располагалась на границе Верхнего города и Подола, в скромном номере на втором этаже с окнами во двор находились двое.

Молодой человек интеллигентной наружности, с чертами лица, четко определяющими его национальную принадлежность, возбужденно прохаживался по комнате, делая при этом массу лишних движений. То поправлял очки на породистом носу, то комкал в руках носовой платок, присаживался на стул, на край стола, на подоконник и тут же вскакивал, словно ожегшись. Его взгляд блуждал, вернее, метался по стенам и обстановке, а чувственные губы кривила неуверенно-хищная улыбка.

Второй являл собою полную противоположность первому. Крепко сбитый, широкоплечий настолько, что коротковатый, по причуде моды, пиджак, обтягивавший их, едва не трещал по швам. Лет ему с виду было около сорока, и сидел он, удобно откинувшись, в старом кресле с продранным и залатанным сиденьем напротив двери, бесстрастно наблюдая за своим визави и пожевывая мундштук незажженной папиросы.

– Значит, я могу быть уверен, что мне никто не помешает? – в который раз нервно-высоким голосом спросил молодой человек, на миг остановившись перед сидящим мужчиной.

– Дмитрий Григорьевич, я не ваш куратор, слава богу, – медленно и раздельно проговорил тот. – В десятый раз повторяю: мне поручено вас проинструктировать и снабдить всем необходимым. А дальше уж вы сами.

– Н-ну, хорошо. – Молодой наконец справился с собой и остановился у стола. Налил себе полный стакан воды из графина, залпом выпил и глубоко вздохнул. – Начинайте ваш инструктаж.

– Вот и славно. – Кряжистый легко выметнул свое плотное тело из кресла и вмиг оказался рядом с молодым человеком, так что тот невольно отшатнулся и едва не выронил пустой стакан. – Итак, господин Аленский, завтра вы посетите спектакль в городском театре. Сказки любите?..

– Н-не особенно…

– Ну, ничего. Долго вы там, думаю, не задержитесь. – Кряжистый вынул из кармана пиджака бумажный сверток и припечатал к столу с глухим стуком. – Это… инструмент. А вот вам документ, – он извлек из другого кармана сложенный вчетверо лист и развернул. – Именной пропуск. Сим удостоверяется, что господин Аленский Григорий Михайлович допущен к посещению всех публичных встреч, концертов, спектаклей, собраний и прочая, приуроченных к празднованию пятидесятилетия вступления в силу «Манифеста 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права» в качестве аккредитованного журналиста харьковского еженедельника «Вестникъ». Подписано самим начальником Киевского отделения по охранению общественной безопасности и порядка, его превосходительством подполковником Николаем Николаевичем Кулябко…

– Этого не может быть! – вдруг взвился молодой человек. – Это ловушка! Кулябко решил засадить меня пожизненно!

– Да бог с вами, Дмитрий Григорьевич, – презрительно скривился кряжистый. – Охота была его превосходительству об вас руки-то марать! Лучше вот, – он развернул сверток, и заблудившийся закатный луч солнца отразился от вороненой стали, – осмотрите и проверьте.

Молодой человек опасливо и восхищенно взял в руки пистолет, погладил рукоять, повертел, оглядывая со всех сторон.

– Пользоваться-то умеете? – хмыкнул кряжистый.

– Таким не доводилось…

– Тогда смотрите. – Мужчина забрал оружие, сноровисто вынул обойму, передернул затвор и поставил пистолет на предохранитель. – Это новейшая разработка господина Браунинга: модель FN 1910, калибр 7,65 мм, емкость магазина – семь патронов, прицельная дальность…

– Не надо! Я выстрелю, только если смогу подойти к тирану вплотную.

– Так вы уж постарайтесь, господин Аленский. Сами понимаете, другого случая может и не представиться.

– А… вы точно знаете, что у него не будет охраны?

– Трусите?.. Правильно. Ничего не боятся только дураки. Не беспокойтесь, человек, который будет вас страховать, позаботится о том, чтобы вам никто не помешал.

Молодой человек снова взял пистолет в руки, аккуратно вставил обойму, передернул затвор, загоняя патрон в ствол, и щелкнул предохранителем.

– Да поможет мне Бог! – дрогнувшим голосом произнес он.

– Скорее уж дьявол, – буркнул его наставник и, не прощаясь, направился к выходу из номера.

* * *

Петр Аркадьевич не очень любил музыкальные спектакли, ему больше нравились драматические. Но как поклонник отечественной литературной традиции Столыпин чтил и уважал Александра Пушкина. Поэтому постановку «Сказки о царе Салтане» оценил по достоинству – благо, и труппа в киевском театре подобралась сильная, голоса вполне профессиональные.

Он следил за действием и думал. «Занятный получается намек: государю, сидящему в ложе, показывают историю другого государя, которого обвели вокруг пальца хитрые и злые бабы. Поймет ли? Может, и поймет. Умные люди говорили, император многое видит и знает, только не хочет портить отношения с супругой, боится ее сцен, боится разлада в семье. Может, нужно нечто неожиданное, экстраординарное, чтобы государь собрался с духом?..»

Прослушав два первых акта, премьер пришел к выводу, что стоит досмотреть представление до конца. Он хотел было прогуляться по фойе во время антракта – верный Станюлис, во время спектакля сходивший в разведку, шепнул, что в буфет завезли жареные каштаны, которые так любил Петр Аркадьевич, и подают их с медом и взбитыми сливками. «Полакомлюсь! – решил Столыпин. – А то когда еще представится случай. Да и представится ли?..»

В памяти совершенно некстати всплыл текст секретной депеши, полученной референтом буквально накануне отъезда из Петербурга. Там без обиняков сообщалось, что во время киевских торжеств на премьер-министра будет совершено покушение! Узнав о депеше, Станюлис потемнел лицом и предложил патрону сказаться больным и никуда не ездить. Но Столыпин отверг трезвую мысль: работа, что отняла у него несколько месяцев жизни, была завершена и требовала немедленного одобрения императора. Ирония ситуации заключалась в том, что попасть на прием к государю премьер не смог бы, не огласив цели визита. А в этом случае Петр Аркадьевич сильно сомневался, что его допустят пред светлые очи его величества. Так что встреча во время поездки в Киев выглядела как единственный шанс донести свои идеи, свою программу возвышения и возрождения России до императора.

Перед спектаклем Столыпин от относительно надежного человека узнал, что устное разрешение на рандеву с его величеством получено, и что оно состоится 4 сентября, сразу после официального закрытия торжеств в летнем домике императора в Вышгородской пуще, в десяти верстах от Киева и в четырех от самого Вышгорода, облепленного кирпичными заводиками, как барбоска блохами.

Антракт после второго акта традиционно был длинным, минут на двадцать, поэтому публика гуляла по залу и фойе не торопясь, образовывались небольшие кучки что-то возбужденно обсуждающих театралов, кокетничали дамы, ловеласничали молодые кавалеры. Столыпин тоже поднялся со своего места в почетном первом ряду, бросил взгляд на императорскую ложу – государь отсутствовал. По-видимому, Николай Александрович, верный привычке никогда не досиживать спектакли до конца, отправился отдыхать, а Александра Федоровна последовала за супругом. Но в ложе по-прежнему оставались обе прелестные великие княжны – Ольга и Татьяна с фрейлинами. Ольга перехватила взгляд премьера, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй. Татьяна же, проследив за движением сестры, тоже приветливо помахала сложенным веером.

Петр Аркадьевич в ответ слегка склонил голову и направился по проходу направо, сопровождаемый Станюлисом. Однако, не сделав и пяти шагов, Столыпин услышал:

– Ваше высокопревосходительство, умоляю, одну минуту!

Полуобернувшись, премьер увидел спешащего к нему крупного человека, облаченного в строгий черный фрак, белоснежную рубашку с галстуком-бабочкой и штучный жилет.

На его высоком, с залысинами лбу посверкивали мелкие бисеринки пота.

– Хочу засвидетельствовать свое почтение, Петр Аркадьевич, – одышливо произнес человек, останавливаясь и слегка склоняя голову: – Граф Иосиф Альфредович Потоцкий, член Государственной думы от Волынской губернии, почетный член Варшавского научного общества и ярый поклонник вашего плана преобразования сельского хозяйства в империи.

Столыпин вторично, уже с интересом, взглянул на собеседника и крепко пожал ему руку.

Премьер-министр у себя в Колноберже много возился с сельскохозяйственной техникой, совещался и с опытными агрономами, и с крестьянами, стал большим знатоком по части почв и удобрений. Имение было невелико – и то Столыпин положил немало трудов, чтобы сделать его образцовым. А тут выпал случай побеседовать с человеком, который владеет тысячами десятин хорошей земли.

– Рад, что и среди солидных землевладельцев есть понимающие люди, – сказал Столыпин.

Станюлис, чтобы не мешать, отошел в сторону, но глаз с хозяина не спускал.

– Да что ж тут непонятного?! Ведь если действительно провести массовую механизацию зерновых угодий, да правильно обустроить элеваторное хозяйство, потери хлеба при хранении сократятся в разы. Прибыток налицо!

– Эх, Иосиф Альфредович, кабы остальные ваши сотоварищи по землевладению думали так же!..

– Ну, это ведь поправимо, господин премьер-министр? – раздался рядом еще один знакомый голос. К беседующим подошел осанистый барон Фредерикс, министр Двора Его Величества. – Например, можно было бы организовать нечто вроде курса лекций для, так сказать, ликвидации пробелов в теории хозяйствования на селе…

– Вы предлагаете мне начать метать бисер, уважаемый Владимир Борисович? – недовольно приподнял бровь Столыпин. Он недолюбливал барона за самодовольство и поучающую манеру разговора.

– Зачем же так, Петр Аркадьевич? – укоризненно покачал головой Потоцкий. – Смею вас уверить, что среди землевладельцев предостаточно грамотных и интересующихся людей.

– Что-то незаметно, судя по их выступлениям в прессе и Думе!..

– Полноте, господин Столыпин, – снисходительно усмехнулся Фредерикс. – Быть может, это вы не в состоянии донести свои мысли до сознания оппонентов?..

Петр Аркадьевич хотел было ответить министру колкостью, на которые был горазд, но неожиданно заметил быстро шедшего к ним по проходу высокого молодого человека с модной золоченой оправой очков на почти белом лице. Однако не цвет лица удивил премьера, а выражение глаз юноши – взгляд веселого безумца буквально прижал Столыпина к барьеру оркестровой ямы. Молодой человек, как заведенный, широким и ровным шагом приближался к премьеру, одновременно поднимая правую руку. А еще Петр Аркадьевич краем глаза увидел бегущих сразу по двум боковым проходам сотрудников охраны в штатском и Станюлиса – тот, спеша, запутался в оборотах русской речи и в отчаянии что-то закричал по-литовски. Но они были далековато, а спустя долю мгновения всех заслонил собой молодой безумец.

Блеснула вороненая сталь. Вспышки практически не было видно, а звук выстрела почти потонул в гуле голосов, заполнившем огромный зал. Что-то несильно ударило Столыпина в правую, покалеченную в юности на дуэли руку чуть выше локтя и ожгло, будто тонкий раскаленный прут пронзил мышцу. Петр Аркадьевич явственно увидел, как палец безумца лихорадочно дергает спусковой крючок пистолета, а следующего выстрела все нет. «Осечка!» – мелькнула растерянная мысль, и тут же навалилась дикая слабость. Не от боли – ее не было, – но премьер вдруг буквально почувствовал, как страшное напряжение последних дней разом куда-то исчезло, забрав с собой остатки сил. Он сумел лишь сделать короткий шаг и рухнул в ближайшее свободное кресло. Поэтому не видел, как опомнившийся Потоцкий с разворота, по-крестьянски ударил в челюсть незадачливого убийцу, как одновременно его обхватил со спины Станюлис, как подскочили крепкие люди в штатском и поволокли юношу прочь, как началась запоздалая суета с воплями и заламыванием рук, а Станюлис, убедившись, что патрон жив, встал возле него непробиваемой преградой, пока не подоспели дежурившие в театре фельдшер и сестра милосердия.

Носилки с раненым премьер-министром споро пронесли к выходу, погрузили в наглухо закрытую карету с белым крестом на дверцах и повезли под охраной в клинику братьев Маковских на Маловладимирскую улицу.

* * *

Несостоявшийся убийца Дмитрий Богров, он же журналист Григорий Дмитриевич Аленский, пребывал в прострации в одиночной камере киевской крепости «Косой Капонир», куда его доставили под усиленной охраной прямо из театра. От волнения его знобило, и он, сидя на табурете, обхватил себя руками.

Один вопрос гремел в голове и шепотом вырывался из губ: как?!

Этот вопрос прилагался ко всему, что творилось вокруг Богрова. Как вышло, что браунинг дал осечку? Не должен был, а дал. Как вышло, что рука дрогнула, ствол повело, пуля ушла чуть не на пол-аршина правее, как?! Ведь Богров нарочно упражнялся, выехав из Киева на заброшенную дачу, к Ореховатским ставкам! Как?.. Ведь все же должно было получиться в лучшем виде! Неужели все-таки это ловушка?..

Задание провалено, тиран жив, а он, молодой и полный сил, умный и образованный человек обречен теперь до конца жизни прозябать где-нибудь в Сибири или, того хуже, на каких-нибудь рудниках?.. Он – на рудниках, под землей, словно декабрист, но без того ореола подвига, каким общество снабдило заговорщиков 1825 года, как?.. Это несправедливо! Так не должно быть!.. Он желал общего блага! Он этого не заслужил!..

Внутренние мучения и терзания продолжались не первый час, и Богров в какой-то момент осознал, что весь набор стенаний идет по кругу. Тогда усилием воли молодой человек стряхнул оцепенение, встал и с хрустом потянулся. Затем оглядел камеру, будто впервые. Сразу бросилось в глаза, что в помещении нет окна. Совсем. Лишь в углу под потолком виднелось квадратное зарешеченное отверстие – вентиляция. Дверь камеры тоже имела прикрытое снаружи заслонкой окошко с маленькой полкой. Само же узилище представляло собой куб три на три метра. Кроме железной койки, металлического стола и табурета, другой обстановки не было. Справа от двери стояло прикрытое крышкой ведро. От него исходил слабый, но отвратительный запах нечистот.

Богров невольно поежился, представив, что рано или поздно придется им воспользоваться по прямой надобности, и тут же почувствовал, что в камере довольно прохладно, а пробравший его озноб не прекращается. Пиджак у террориста отобрали при обыске, равно как и ремень из брюк, и шнурки от ботинок. Поняв, что в одной рубашке он долго не протянет, Богров принялся махать руками, приседать и подпрыгивать. Это принесло некоторые плоды, но скоро холод вновь добрался до тела.

Молодой человек ощутил легкий приступ паники. Часов у него не было, и понять, сколько осталось до утра, а следовательно, до прихода тюремщиков, не представлялось возможным. «Замерзну, как есть!» – мелькнула мысль, и Богров, отбросив остатки гонора и спеси, затарабанил каблуком в дверь.

Минут пять он наполнял грохотом объем камеры, пока не заложило уши. Наконец, когда совсем отчаялся и рухнул на тощий матрац койки, из-за двери донесся неясный шум голосов, чьи-то шаги, и на пороге узилища возникла до боли знакомая, вызвавшая у горе-террориста невольную оторопь фигура. Государь?!.. Но почему в таком виде и главное – зачем?..

Николай Александрович, облаченный в простой сюртук мелкого служащего, несколько секунд простоял неподвижно, давая возможность глазам обвыкнуться с полумраком помещения, который не в силах была разогнать трехсвечовая лампочка под потолком. Затем император молча прошел к столу и опустился на табурет. Богров, пребывая на грани обморока от страха, вмиг заполнившего все его существо, не моргая, смотрел на государя и потому пропустил момент появления в камере еще одного человека.

– Ну, здравствуйте, господин Аленский, – раздалось у Богрова над головой. Он вздрогнул, судорожно дернулся назад и больно стукнулся затылком о стену. Ледяной пот моментально пропитал тонкую ткань рубашки. Столыпин с едва заметной усмешкой продолжил: – Извините, руки подать не могу, поскольку вы мне ее прострелили, да и не испытываю желания.

Рука была, как и положено, согнута, и, чтобы лишний раз ее не пошевелить, лежала в черной повязке-косынке, надетой через плечо.

Несостоявшийся террорист попытался придать себе толику гордости – выпрямился на койке и, бросив короткий взгляд на премьера, произнес:

– Жалею, что не смог выполнить свою священную миссию!

На последних словах голос у Богрова предательски сорвался на фальцет, и вся фраза получилась жалкой и вымученной. Молодой человек понял это и снова сник.

– Я так полагаю, что господин Аленский осознал всю глубину своего проступка, – внезапно заговорил император, – и готов объяснить нам причины, побудившие совершить его.

– Особенно, если учесть, что «Аленский» – его оперативный псевдоним, как секретного осведомителя Четвертого отделения Департамента охраны общественного порядка, – добавил Столыпин. – Я прав, господин Богров?

Молодой человек не ответил, лишь обхватил руками крупную голову. Оба его высочайших гостя терпеливо ждали. Наконец Богров, не меняя позы, глухо сказал:

– Ничего объяснять я не намерен. Вам ведь и так все известно, Ваше Величество. А с господином Столыпиным нам тем более не о чем разговаривать… – Он все же поднял голову и обвел обоих тусклым взглядом. – Выносите свой приговор, и закончим на этом.

Богров повернулся и лег на койке лицом к стене, обхватив себя руками за плечи и подтянув колени к животу.

– Кто дал вам задание убить премьер-министра? – спросил император, и на сей раз в голосе его внезапно лязгнул металл.

Богров заметно вздрогнул, но не переменил позы. Столыпин встал вплотную к нему и размеренно-ровно произнес:

– Витте, Курлов, Спиридович, Кулябко, Некрасов, Нестеренко, Вакулов… Достаточно? Или я кого-то забыл, господин Аленский?

Богров молчал.

– Так от кого из этих людей исходил приказ?.. Впрочем, действительно, можете не отвечать. Мы скоро и сами все узнаем. А вами завтра займутся следователи. Идемте, Ваше Величество!

Император поднялся, заложил руки за спину, покачался с пяток на носки. Посмотрел на Столыпина и вдруг понял, что премьер сейчас глядит на него малость свысока, и не только благодаря росту. Да, государь изволил прийти посмотреть на Богрова; да, государь, обычно спокойный и мягкий, решил показать характер – характера хватило ровно на одну фразу… И Петр Аркадьевич наверняка думает: государю не хватит духа поставить настоящую точку в этом ночном визите. Ну что же, придется… придется самого себя приводить к дисциплине духа, обучать жесткости, без которой теперь не обойтись.

– Вы выбрали неверный путь к славе, молодой человек. И вот результат. Вас осудит военно-полевой суд и, скорее всего, отправит на эшафот. Вас казнят на рассвете в тюремном дворе в присутствии судебного исполнителя и врача, который констатирует вашу смерть. Вас похоронят в общей могиле для преступников, а родным будет сообщено, что вы пропали без вести. Дмитрий Григорьевич Богров будет вычеркнут из списков живых и не попадет в списки умерших. Dixi.

Столыпин кивнул. Примерно этого он и добивался.

Николай Александрович вышел из камеры в предусмотрительно распахнутую тюремщиком дверь, Столыпин молча последовал за ним. Уже в коридоре, нагнав государя, тихо сказал:

– Он сознается, Ваше Величество.

– Не сомневаюсь, – бросил император через плечо.

* * *

В комнате, обставленной в псевдоантичном стиле, с гипсовыми копиями древнегреческих статуй по углам и мраморными столиками и скамейками по периметру помещения друг напротив друга стояли двое. Оба смотрели исподлобья, сверля взглядом своего визави. Молчаливая дуэль наконец прервалась.

– И што мне таперича присоветуешь делать-от? – хрипло и нервно спросил высокий и поджарый, с неопрятной лопатообразной бородой, одетый в помятый купеческий кафтан и низкие сапоги из мягкой кожи. – Кулябко твой, как пить дать, проболтается об нашем с ним разговоре…

– Не суетись, Гриша, – поморщился второй как от зубной боли. Был он статен, подтянут, и выглядел как преуспевающий сановник высокого ранга, коим, собственно, и являлся. Звали его Александром Ивановичем Спиридовичем. – Твое участие в этом… инциденте еще доказать нужно.

– Да твой Николка, коли его спытают, в одночасье про меня скажет!

– Не спытают. Этот… Аленский, стрелок – дурачок идейный. Да и не знает он толком ничего.

– Но Кулябко-то?..

– А что Кулябко? Николай Николаевич – уважаемый и ответственный служака, на своем месте…

– Да у ентого Аленского пропуск им подписанный!..

– Гриша, неужто ты думаешь, что начальник Киевского охранного управления в состоянии помнить все документы, что подписывает ежедневно?..

Собеседники внимательно посмотрели друг на друга и… улыбнулись. Бородатый – с облегчением, подтянутый – с пониманием.

– Смотри, Сашка! – укоризненно погрозил Распутин пальцем. – С огнем играешь. А ну как энти пиявки полицейские за меня возьмутся?

– У тебя, Григорий Ефимович, крыша над головой такая, что и бомбой не пробить, – усмехнулся Спиридович. – Что тебе пиявки?.. А что касается… недостигнутой «цели», так ведь она никуда от нас не денется. Достанем в следующий раз. Например, на грядущих февральских торжествах…

– Твои слова, да богу в уши. – «Старец» огладил бороду и потянулся к стоящему на «греческом» столике хрустальному графину с янтарной жидкостью. – А ну, как и вдругорядь сорвется? Энтот иуда будто заговоренный – аж тринадцатый раз, и все одно вывернулся!.. Ну, да ладно. Поживем – увидим… А вот мадерца-то у тебя хороша!..

* * *

Четвертого сентября император и премьер-министр встретились, как и было оговорено, тет-а-тет. Государь был собран, порывист и деловит. Столыпин даже подумал, что император отменит разговор, поскольку куда-то торопится. Однако беседа все же состоялась, хоть и краткая.

– Петр Аркадьевич, я ознакомился со всеми вашими документами, что вы мне передали в ночь покушения. Не скажу, что в восторге от нарисованной вами картины и особенно от проекта закона о запрещении на территории Империи деятельности организаций, имеющих отношение к масонству. Но, с другой стороны, вы правы: хаос нужно остановить любой ценой, иначе государство погибнет. – Николай Александрович сделал паузу, прошелся по гостиной, увешанной охотничьими трофеями, где происходила встреча. Столыпин терпеливо ждал продолжения.

Он думал: если бы покушения не случилось, его бы следовало устроить самому, нанять каких-нибудь безумцев. Теперь, поняв, как легко он мог лишиться премьер-министра, Николай Александрович словно переменился, разногласия отступили на задний план, опасность объединила их – не всегда последовательного и решительного в поступках царя и твердого, способного идти наперекор мнению двора Столыпина. Тем более что Александра Федоровна порядком напугалась, узнав о покушении, и не отважилась молвить хоть слово во вред Петру Аркадьевичу. Опять же – телеграммы от Марии Федоровны и великих князей…

– Итак, я принял следующие решения, – сказал государь. – Закон о запрещении масонства отложить до того времени, когда будут собраны неопровержимые доказательства вреда, наносимого империи этими господами.

Столыпин кивнул. Фактически это был приказ действовать.

Затем была крошечная пауза. Петр Аркадьевич потрогал раненую руку. Странная иллюзия: кажется, будто прикоснешься пальцами к больному месту, и боль станет меньше. Царь это движение заметил.

– Деятельность военно-полевых судов в отношении террористов и прочих, подрывающих устои государства и самодержавия, возобновить в кратчайшие сроки, – сказал он. – Весь пакет агропромышленных реформ перевести в ранг закона и оформить в виде специального указа за моей подписью. Дело это важное, даже жизненно необходимое, тем более что результаты ваших нововведений налицо…

– Есть еще один вопрос, Ваше Величество, – вежливо заговорил Столыпин, воспользовавшись новой паузой, – требующий безотлагательного решения. И вытекает он как раз из произошедшего инцидента в театре…

– Я догадываюсь, что вы хотите сказать, Петр Аркадьевич, и в данном случае полностью с вами согласен. Необходимо срочно сформировать особое ведомство, неподконтрольное Департаменту полиции, которое бы профессионально занялось проблемой охраны высших сановников империи. Предлагаю подчинить новую структуру непосредственно моей Канцелярии. Я сам подберу куратора…

– Вы совершенно правы, Ваше Величество, такая структура необходима, и она будет создана в кратчайшие сроки. Я подготовлю проект указа.

– Назовите ее… Служба охраны высшей администрации. – Император улыбнулся в усы. – СОВА… А что, по-моему, неплохая аббревиатура получается?

– Верно, – посветлел лицом и Столыпин. – И даже герб придумывать не нужно – сова и будет!..

Император заложил по обыкновению руки за спину, качнулся с пяток на носки и кашлянул, глядя в окно на густые кроны отяжелевших плодами яблонь и груш.

– Петр Аркадьевич, ныне известная вам личность, имеющая некоторое отношение к моей семье, спешно отбыла за границу, кажется, в Иерусалим…

– Именно так, Ваше Величество. У этого… упыря воистину звериное чутье на опасность. Подполковник Кулябко еще не успел назвать его имя, а подлец уже выправил себе подорожную!..

– Действительно, этот человек вовремя сумел выйти из-под наблюдения Особого департамента. Однако, как только он вернется в Россию, его необходимо будет изолировать от контактов с императрицей и наследником всеми возможными способами. Для их же блага… Думаю, это будет несложно сделать с помощью сотрудников учреждаемой нами службы?

Столыпин внимательно посмотрел на государя, словно силясь обнаружить скрытый подвох в его словах. Но внутри премьера бушевала волна искренней радости. Он прекрасно понял, о ком идет речь. Наконец-то!.. Эта гнида, этот кровосос, этот растлитель душ по царскому велению попадет в его руки!

– Можете всецело положиться на меня, Ваше Величество. Одно ваше слово, и тот, о ком вы говорите, никогда больше не обеспокоит ваших близких! СОВА справится с такой несложной задачей.

– Этого не потребуется, Петр Аркадьевич. Достаточно будет устранить его присутствие в столице. К тому же Александра Федоровна на днях имела возможность убедиться в мудрости поговорки, что незаменимых людей не бывает…

– Вы имеете в виду лечение наследника, Ваше Величество? – осторожно, боясь ошибиться, уточнил Столыпин.

– Именно! – Император вздохнул с явным облегчением. – Профессору Бадмаеву удалось подобрать лекарство, и теперь надобность в… посещениях известной вам личности отпала. Так что действуйте, Петр Аркадьевич!..