Читать книгу Чикагский блюз - Дмитрий Каралис - Страница 12

Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ и кичатся ими, – недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.

Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на работу какого-нибудь пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!

Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища, а потом вся кронштадтская команда сидела на бережку озера за поминальными скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят и пацаны не могут до меня дозвониться…

* * *

Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и подолгу сидела в кресле, поглаживая Сильву, словно болело у Сильвы, а не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи. Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не пробиться. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.

Маму положили в больницу на Березовой аллее, и по названию клиники я догадался, что у нее может быть рак.

– Сейчас это лечат, – уверенно говорил отец. – Есть химиотерапия, есть облучение…

По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования. Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми лицами.

Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.

Отец съездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через полгода-год. Хуже того – отец там наскандалил, обозвав какого-то медика клистирной трубкой.

– Там лежат либо блатники, либо взяточники! – распалялся отец. – Жора, ты бы видел эту публику – полный рот золотых зубов и кошельки размером с банный чемоданчик.

Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он представится мужем – фамилии одинаковые, портретное сходство с братом изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные месторождения, где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и загадочными надписями зашифрованных объектов.

– Вот, – сказал отец и долго молчал. – Двенадцать полевых сезонов… Два разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!

– Не надо, – твердо сказал брат, – у меня все-таки три прыжка с парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой обзовешь, и пиши пропало.

Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в больницу гранатовый и свекольный сок, для поднятия гемоглобина, ездил на Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру. Сняв шапку, я стоял в полумраке и, скорее душой, чем языком, просил Боженьку помочь маме поправиться.

Я трогал холодный гранит Александрийской колонны, увенчанной ангелом с крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город, спасший маму в блокаду, не поможет ей сейчас…

* * *

…Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму переводят в Песочную, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.

Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по физике, тер глаза и не мог проглотить комок в горле. Сильва, словно понимая в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в живот.

* * *

Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.

Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось, секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому. Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил и попросил ввиду больших заслуг больной Банниковой перед Советским государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочной для прохождения предписанного ей курса лучевой терапии.

– Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства геологии, вот…

– А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас находится? – перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. – Может, они справятся своими силами?

– Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее как можно быстрее на Песочную… У них нет такой аппаратуры…

Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных вынуждены приезжать в Минздрав, в то время как… – он стал аккуратно отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. – Нет, нет, товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен разобраться…

– Хорошо! – сказал дядя Жора. – Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я подожду!

– А что вы мне указываете? – поднялся замминистра и снял очки. – Я и сам знаю, когда мне что делать!

– Я вам не указываю, – тоже поднялся дядя Жора. – Просто надо понимать, что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что нынешнее заболевание связано именно с этими поисками…

– Вот завтра и разберемся! – кивнул замминистра.

– Сегодня! Или я у вас ночевать буду! – дядя Жора окинул взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. – Я из Кронштадта и с места не двинусь, пока не будет направления на Песочную! – с этими словами он сел в кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый кронштадтец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим…

– Из Кронштадта? – с интересом переспросил замминистра. – Живете там?

– Родился!

– Хм-м, – замминистра вернул очки на переносицу. – И в каком же году?

– В тридцать втором! – твердо отчеканил дядя Жора, давая понять, что его не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. – В одна тысяча девятьсот тридцать втором году!

– Понятно, – замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал: – Тамарочка, я занят.

После этого он вышел из-за стола и плавным театральным движением руки указал на живот просителя:

– Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!

Теперь дядька глянул с интересом на замминистра и, глянув, неспешно повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.

– Так-так-так, – сказал замминистра, наклоняясь к дяди-Жориному животу. – Славненько, славненько. Признак кронштадтского происхождения налицо! Одевайтесь, упрямец вы наш! – С этими словами хозяин кабинета ловким движением распустил брючный ремень и с гордой улыбкой выставил на обозрение свой упитанный животик: – А теперь ты глянь! И кто из нас упрямее будет?

По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а с самую настоящую медаль.

– Минуточку, минуточку, – забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. – Нельзя ли поближе к свету, – он быстро нацепил на нос очки. – Это какого же года работа?

– Тысяча девятьсот тридцать первого! – раздвигая одежды, гордо сказал замминистра и слегка надул живот, чтобы выставить пупок во всей его величавой красе.

Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно кронштадтский и что он признает его старшинство и художественное превосходство над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он считает себя салагой и сдается.

– Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! – вернувшись за стол, сказал в трубку замминистра. – И соедини меня с НИИ онкологии в Песочной. А за тобой, едрён-батон, – он строго посмотрел на дядю Жору, – направление!

* * *

– Вот мы какие, кронштадтцы! – ликовал дядя Жора, обнимая отца. – Друг друга не бросаем и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск! Понадобится, до самого верха дойдем!

* * *

Мама пролежала на Песочной всю зиму, весну, и только в июне, когда на деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали – худую, но с повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на руки, поцеловал и понес в дяди-Жорину «Волгу». Он улыбался и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате.

Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно обнимая ее и придерживая на поворотах.

Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным, рецидива болезни быть не должно.

…В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми достойными и авторитетными людьми…