Читать книгу Вторая книга - Дмитрий Королёв - Страница 2

– Слово! Слово! – пытаясь привлечь внимание граждан и лиц с иностранными физиономиями, чуть не хватая их за рукав подобно нищему оборванцу, восклицал невысокий человек с взъерошенными волосами. Он выделялся среди прочих торговцев сувенирами – так, как отличается потёртый уличный кот от домашних, вышедших всего лишь только погулять. Однако не был он похож и на привокзальных попрошаек, чьё назойливое существование день за днём продлевается жалостью и мелкой монетой обывателей, да и одет он был вполне прилично. Удивителен был его взгляд: один глаз казался неподвижным и невыразительным, но другой! – как если бы среди бесцветных стекляшек повстречался настоящий бриллиант… – другой горел тёмным притягательным огнём, будто гипнотизируя толпу; и вот случайный прохожий, неуверенно замедляя шаг, повернулся в его сторону. – Скажите любое слово! – Заклинал глаз. – Любое имя существительное: предмет, понятие; что угодно, только без нарицательных. И без имён собственных. И…

Прохожий, выдернутый из людского потока, машинально приподнял руки, будто ища в воздухе опоры, затем всё же остановился, собрался и сказал: – Хорошо, хорошо. Моё слово – «слово».

Всклокоченный человек дёрнул плечом и забормотал: – Ага, интересно. Что же вам за толк в словах? Слушайте, вот:

У поэзии есть условие.

Подношу вам его на блюде я… —

Уголки рта у прохожего поползли вниз, брови изогнулись – но декламатору это не помешало будто подняться на ступеньку и торжественно заключить: —

Словоблудие – многословие.

Многословие – словоблудие.

Беззвучно сойдя с воображаемой ступени, он застыл в ожидании оваций. Слушатель молчал. Декламатор слегка поклонился, потёр ладони и попросил ещё какого-нибудь слова «для интерпретации».

– Индустриализация, – отозвался прохожий, очевидно, вспомнив мучения старины Синидского1, при этом уже стоя перед современным факиром твёрдо и улыбаясь понимающей улыбкой.

Будто механический вычислительный аппарат, тот заклацал своими задвижками, храповиками и шестерёнками, сосредоточился и забормотал: – Так, индустриализация даёт нам технику, техника… это костыль человека в пожизненном забеге наперегонки с природой и собой, но таков порядок вещей, таков порядок… Ага, вот:

Когда бы в мире был порядок,

Ему, конечно, был бы рад я,

Но, думаю, не дольше дня.

Потом стошнило бы меня.

Он начал склоняться в театральном поклоне, но тут же остановил своё движение: ведь к объекту его внимания, глядите-ка, невесть откуда приближается посторонний объект, от которого ожидать можно чего угодно и, в особенности, чего не угодно – то есть, либо удвоения оперативного количества клиентов, либо, наоборот, его полного сокращения. Поэтому жонглёр словами переходит ко второй фазе своей операции.

– Господа! – восклицает он, – как видите, нет такого понятия, которое бы я не смог завернуть в четыре строчки и без промедления подать вам, как на блюде. Это значит, я гений! Только вспомните нашу эстраду: кто там? что там?.. Возьмите меня, вложите деньги, и они вернутся сторицей! Посмотрите, что у меня есть, – тут он зашевелил кладью на своём прилавке, – вот книжки – очень удобные, маленькие, в них четверостишия на все случаи жизни; вот компакт-диски – я пишу инструментальные пьесы; а вот ещё…

Первый слушатель склонил голову набок, пытаясь под наиболее удобным для него углом рассмотреть лоток с товарами, а второй, как-то сразу оценив ситуацию, молча потянулся к дискам, взял один с надписью «Винарский» от руки и вопросительно взглянул на автора. Винарский, он самый, проворно приговаривая: «занятные темы», «эксклюзив» и тому подобное, берёт диск, суёт его в проигрыватель с наушниками, потом спохватывается, жмёт на кнопки, встряхивает наушники, поправляет контакты; наконец, становится слышным тоненький писк музыки, заточённой в проводах. Винарский бормочет: – Эх, поменять бы мне этот проигрыватель на выигрыватель… – Потом оборачивается и вопрошает: – Ну, придумали новое слово? Только, я вас прошу, о жизни, о любви, со смыслом. Избавьте меня от производственных процессов, о них писать скучно, а вот о любви можно говорить бесконечно много, бесконечно долго, всю жизнь и дольше жизни…

– Пакля.

Глаз сверкает: – Как – пакля? Гм… Позвольте, так мы уже виделись? Вы знаете, что я не работаю с паклей?.. Знаете?.. – На это новоявленный Незнайка широко улыбается и берёт в руки одну из книжиц. Полистав немного, он говорит: – Нет, про неё я сам догадался. – И после небольшой паузы добавляет: – А сколько стоят ваши книги?..

Диалог сопровождается едва различимыми отголосками звуков, пробивающихся сквозь неплотно сидящие наушники; при этом стихийный меломан, будто от удовольствия, покачивает головой, бёдрами и руками. Но как только заходит речь о деньгах, он тут же выключает плеер, мигом снимает наушники и, сказав нечто вроде «а это действительно здорово», деловито присоединяется к разговору.

Продавец в отточенных словесных формулах – «звонче славы для поэта полновесная монета», «принимаем рублики от почтенной публики» – завершает сделку. В мире ненадолго становится на три довольных человека больше. Оглядывая седеющего версификатора и готовясь оставить его навсегда, двое из них приговаривают – мол, зря вы тут, с вашими талантами, растрачиваете силы впустую. Ведь есть же возможности, есть же связи и перспективы, серьёзно!.. Винарский на это не без сарказма произносит: —

Серьёзный неулыбчивый народ

знаком мне от озноба и до жути.

Кто говорит всерьёз, – обычно врёт,

а правду говорит лишь тот, кто шутит.2

Шутники хохочут и разворачиваются.

– Заходите ещё, – слышат они напоследок, – каждое воскресенье, замок Ричарда, у входа!.. Да, и не обменяться ли нам информационными полями?..

На последней фразе двое, почти её не различая, уже решительно движутся прочь.

– Я специально за тобой вернулся, – говорит тот, который с диском, – а то бы ты ещё долго торчал около этого Ричарда. Там ведь Ленка ждёт. – Человеческий поток легко их принимает и подхватывает. – Вот интересно, – чуть погодя задаётся вопросом тот, который с книжкой, – а что значит обменяться информационными полями? Пожать руки, что ли?..

Приходится переступать через выбоины в брусчатке, лавировать между зевак, торговых палаток и раскладок с матрёшками, футболками, шапками-ушанками с краснозвёздной кокардой и прочими вещицами, в хозяйстве совершенно бесполезными, однако там ведь ждёт Ленка, и пешеходы препятствий почти не замечают. А она устроилась за столиком кафе в самом низу Андреевского спуска, успела два раза поговорить с официанткой и несколько раз – по телефону; на неё заглядываются прохожие и даже отнюдь не одинокие кавалеры за соседними столиками. Ах, да если бы она ждала меня, я давно бы и думать забыл о Винарском и сбежал бы вниз в один момент; но – я сижу дома, пью чай с баранками и стучу по клавиатуре, спеша запечатлеть образы, постепенно погружающиеся в непроглядные глубины памяти; Ленка где-то вдалеке барабанит кончиками длинных ногтей по деревянной столешнице, а её отставшие спутники – ещё успевают оглядываться на картины безвестных художников, на полотнища, будто с крушением советской империи спустившиеся с флагштоков прямо в руки торговцев, на псевдоэтнические деревянные скульптурки, на бутафорского белогвардейца при входе в заведение с чарующим названием «Ресторацiя»… – всё это они уже только что символически купили. Наконец, показывается зелёный навес над кафе, стилизованным под малорусское подворье, и троица радостно воссоединяется.

– Мальчики, ну где же вы пропадаете? – К её мягкому выговору сегодня добавился ещё и питерский прононс, но не под впечатлением прохладных берегов далёкого Финского залива, а из-за вчерашнего дождя и мороженого. Она достаёт носовой платок. – Андрей, это всё из-за тебя! – сообщает она.

– Грог в помощь! – отвечает Андрей, кладя на стол компакт-диск. Но грога здесь не подают, так что вскоре на столе появляются бокалы с веселящими пивными пузырьками. На округлых боках сияет тёплое приветливое солнце.

Милый голосок интересуется: – Димочка, а что это за книжечка?

– Да вот, – отвечает тот, – изучаю. Знаешь, ведь любая книжка – это информационный канал с узким горлышком, через которое автор пытается пролезть и добраться до читателя. Ну, а я только что автора видел живьём. Теперь смотрю, сравниваю с тем, как он выглядит на бумаге. Хочешь взглянуть?..

– Ой, Димочка, а что значит – пытается пролезть? Как это?

– Очень просто, Леночка. Если взять писателя обыкновенного и рассмотреть его со всех сторон, мы с тобой увидим, что это человек с тысячью достоинств и недостатков, как и всякий другой. Но если прочие зарабатывают себе «на хлебушко» трудом и живут полноценной жизнью, не навязывая себя остальным, то эти грамотеи имеют паразитическое свойство высасывать из публики эмоциональные и финансовые соки, взамен не предлагая ничего. Ничего, кроме иллюзий, внушаемых доверчивым читателям. Сидят в своих кельях и делают вид, что учат живых людей, как надо любить. Но их фантазии – как цветок без запаха, как еда без вкуса. – Слушатели хрустят зажаренными куриными крылышками. – И вот ещё что. Паразитизм этот вполне осознан, ведь писатель – не растение, не бестолковый организм, он всё прекрасно понимает. А раз так, то это должно унижать его в собственных глазах. Паразитизм, конечно, свойственен всем без исключения видам творчества, и получается, что всякое искусство есть род унижения.

– Жестковато, – произносит Андрей, задумчиво откладывая кость на широкое блюдо. Тщательно вытирает руки, пододвигается к девушке. Потом добавляет: – Довольно жёстко и не совсем логично, по-моему… какая-то питбулева логика.

– Ничего, у всякой логики есть основания быть, – улыбаясь, продолжает стихийный искусствовед, обращаясь уже скорее к Андрею, – и, между прочим, умело выбрав нужную логику, можно доказать кому угодно что угодно. Например, Диоген смог сам себя убедить в безосновательности своего недовольства собственной бедностью, когда, мучимый завистью к богатым афинянам, вынужденный питаться одним только хлебом да листьями, увидел, как подбежала обыкновенная мышка и стала подбирать упавшие на пол крошки – никакие роскошества ей не нужны. Так он обрёл ясность духа. – Рассказчик хлебнул пива, огляделся вокруг, и в речи его послышались задорные нотки. – Искусство как унижение и унижение как искусство свойственно природе человека. Например, Андрей первозванный, именем которого назван Андреевский спуск, достиг святости не только в силу личного знакомства с Христом, но и потому, что с радостью принял ровно такую же смерть. Его распяли в Партах, причём сделано это было правителем города наперекор желанию жены, а выбор орудия казни казался тому остроумным ответом на проповеди христианства, которые Андрей продолжал, даже находясь на кресте. Так он обрёл святость. До этого финального момента он обошёл много земель, через Малую Азию, Фракию и Македонию, добрался до Крыма, по Днепру поднялся до здешних мест, до этой самой кафешки. Побывал у будущих новгородцев, и у варягов, и у римлян, затем вернулся во Фракию, где в посёлке Византии на месте будущего Константинополя организовал христианскую церковь. Кстати, – ещё более оживился оратор, – как вы думаете, уж не из-за христианства ли развалилась, в конце концов, Римская Империя? Есть основания полагать, что дело не в этом. Не знаю, почему такая очевидная мысль пришла мне в голову только на днях – я должен был сообразить это давным-давно… Дело вот в чём. Как известно, в древнем Риме год начинался с марта. Позже, по понятным причинам, отсчёт стали вести от рождества Христова, и начало года сместилось на январь, но – при этом никто не стал переименовывать месяцы. А они в римской традиции имели весьма простую нумерологическую основу в своих названиях: сентябрь-октябрь-ноябрь-декабрь – это же седьмой-восьмой-девятый-десятый; в романских языках такое должно звучать явно.

– Погоди-погоди, – отрывается от своего занятия Андрей, – а что насчёт августа? Он же должен быть… ммм… сексабрём?

– Твой сексабрь назвали в честь Октавиана Августа, римского цезаря. Но я не об этом. Ведь что получается: долгими столетиями римляне жили с невероятным психологическим дискомфортом, называя девятый месяц седьмым, десятый восьмым и так далее. Кто же это выдержит? Вот они и не выдержали. Опустили руки перед варварами, которых психологические проблемы не волновали.

– Ой, мальчики, – отрывается от своего занятия Леночка, – это что же получается, теперь и наша страна распадётся?

– С чего это вдруг? – удивляется незанятый мальчик.

– Ну, как же, – следует ответ, – теперь ведь и у нас будет такой же дискомфорт, как и у римлян. Разве что ты про сексабрь никому ничего больше не расскажешь, а мы с Андреем всё забудем.

– Хм, занятно. Нет, Леночка, ничего не получится: любая мысль, если даже её заткнуть в одном месте, обязательно выберется на свет в другом; кто-нибудь ещё додумается, не сдержится и расскажет всем. Хотя, знаешь ли, это ведь не самый разрушительный код для самоубийства цивилизации. Мы погибнем гораздо раньше, чем общество одолеют психологические комплексы. – Его лицо делается невероятно серьёзным. – Нас погубит медицина. Так, вчера ваш покорный слуга попал в руки бесчинствующей группы стоматологов. Несчастная жертва – которая по счёту! – лишилась нескольких зубов, здорового сна, достойной пищи – ещё говорю им: «Ребята, неделю без еды я точно не продержусь!» – и всяких средств к существованию. А они в ответ: «Да у вас во рту золотое дно!» – и хохочут, грабители в белых одеждах.

Рассказчик дожидается реакции, потом смеётся сам и, понизив голос, как будто речь идёт о совершеннейшем пустяке, интересуется: – Кстати, Андрей, насчёт нашей договорённости… я имею в виду… – он делает характерный жест пальцами, будто бы потирающими банкноту.

Андрей понимающе кивает головой, лезет в бумажник, извлекает оттуда несколько новеньких купюр солидного достоинства, дважды пересчитывает их и, улыбаясь, небрежно протягивает перед собой; долго не весу держать руку ему не приходится. Деньги сменяют своего временного владельца, и очередной их обладатель неуловимо преображается, будто какая-то проблема, доселе державшая его в напряжении, на некоторое время отступила; он шутит: – Дружище, предлагаю Андреевский спуск переименовать в твою честь! – затем тревожная морщина с его лба исчезает, он тихо бормочет: «Но что вам за толк в словах?» – и становится беспечным и беззаботным.

Так они сидели и говорили, с любопытством заглядывали в завтрашний день, видя там прекрасное будущее, до которого рукой подать. Солнце, склоняясь к закату, проникает своими тёплыми лучами глубоко под навес, преломляется в пустеющих бокалах и продолжается на темнеющем столе причудливыми тенями. Один счастливец со сладкой улыбкой на лице изучает влияние соли на образование пивной пены, другой целует ручки милой девушке, и ничто не в силах помешать прекрасному вечеру: ни отголоски грозы на подступах к городу, ни вчерашний дождь. Ах, да если бы… Но что ж… Я сижу в четырёх стенах, пью горький чай и гляжу, как над чашкой всё ещё вздымается остывающий пар, неторопливо клубясь и принимая почти живые формы.