Читать книгу Первые опыты - Дмитрий Коврин - Страница 2

Сцены из повседневности. Наблюдения. Забавы

Оглавление

***

Жаров не знал, как быть. Он то садился в кресло, то ложился на диван, то подходил к окну и, замерев, с минуту напряжённо вглядывался в пространство двора, будто ища чего-то. Затем недовольно мотал головой и снова беспокойно ходил, разгоняя частички пыли, едва успевшие осесть после прошлого движения. В дальнем углу комнаты располагался широкий письменный стол, на котором лежала толстая тетрадь, открытая на самой первой странице, и перьевая ручка с позолоченным наконечником и изящной гравировкой на основании. Совершенную чистоту тетрадного листа нарушали лишь полторы строчки, судя по мелкости и некоторой незавершенности букв, писанные нервно, в большом возбуждении, и после перечёркнутые так, чтобы всякому сразу было ясно: «Сего не писал!». Оказываясь у стола, Жаров искоса, как бы с опаской, поглядывал на тетрадь. Время от времени он садился и брал ручку, явно намереваясь писать, но снова мотал головой, что-то решительно отрицая, резко вставал и отправлялся к кровати.

В таком отчаянном положении Жаров пребывал уже несколько лет. Переполняемый созидательной энергией, за это время он сумел породить только те полторы перечёркнутые строчки, чей вид одновременно разжигал и тяготил. Идея романа оформилась давным-давно. Сцены представлялись вполне отчётливо. Герои рождались, взрослели, клялись, ехидничали, краснели, мудро рассуждали, собирались в гости, обжигали руку, случайно коснувшись раскалённого чайника, попадали в неприятности, любили и предавали – словом, жили. Но всё это в голове: писать он не мог. Как истинный творец, Жаров боролся с сомнениями высшего порядка.

– Писать или не писать, вот в чё… Пошлость какая… Ладно. Предположим написал. И что? Известность, деньги, доступ к женщинам, знакомства с интересными людьми, всеобщее уважение и приятная зависть менее талантливого меньшинства. Реплика обывателя, который не верит своему счастью: «С такими людьми в одно время жить – удача, а тут ещё и лично!». Хорошо. Но надолго? Предположим, что надолго, но всё же не дальше гроба. А потом? Некролог в газете, скорбный вздох интеллигенции, память в нескольких поколениях соотечественников. Реплика утонченного ценителя: «Какой человек ушёл!». А потом? Мировая слава в веках, памятники, музей-квартира, название улиц и наград в твою честь, портрет в учебнике, соревнование за лучшую биографию среди исследователей, научная диссертация на филологическом факультете. Реплика искушённого знатока: «Таких один на миллион, да что на миллион, на миллиард! Такие раз в сто лет рождаются. Гордиться должны, что на одном языке с ним говорим». Очень хорошо. А потом? – Жаров остановился, проматывая невообразимые сотни миллионов лет. – А потом остывание Солнца и гибель Солнечной системы, – Жаров снова запнулся, пытаясь понять, в самом ли деле это конец, и почти сразу продолжил. – Но, предположим, что спаслись, успели-таки на другую планету перебраться, сохранив наследие гениальных предков. Потом что? Вдохновенные рассказы об уже необитаемой, оставшейся где-то в космических глубинах Земле и прародителях, среди которых были личности, отмеченные поистине божественным талантом, какие сегодня, конечно, уже не рождаются и никогда не родятся. Реплика далекого потомка-интеллектуала, разгорячённого размышлениями о прошлом: «Что это за глыба! Сколько времени между нами, пространства сколько… поколений, судеб… Думаю об этом – трепещу. И вот с Ним мы – родня, существа одной породы. Всё равно что бога в отцах иметь». Ну а потом? – перед мысленным взором Жарова плыли миллиарды лет с прекрасными галактиками и ещё более прекрасными планетами, на которых селились и которые вновь покидали вечные скитальцы, бесприютные странники по судьбе, не забывшие свои славные земные корни. – А потом тепловая смерть Вселенной.

Сказав это, Жаров перевёл взгляд с потолка на подоконник и отсутствующе уставился на алую герань. Молчание. «А потом тепловая смерть Вселенной», – бессмысленным эхо пробормотал он. Жаров встал и снова прошёлся по комнате.

– Значит, всё зря и не нужно… – рассуждение казалось справедливым, но удовлетворения Жаров не чувствовал, душевное спокойствие почему-то не приходило. – Но, может быть, не тепловая смерть; может быть, что-то другое… Говорят, что есть варианты… Что тогда? Всё-таки писать?

Жаров не знал, как быть.


***

Знакомясь с человеком, имеющим, к примеру, собаку с белой пушистой шерстью, мне тревожно узнавать имя пса. Попросив у хозяина стакан воды и ожидая, пока тот принесёт, я про себя думаю: «Только не Снежок». После пары глотков я вдыхаю и спрашиваю: «Как молодца зовут?».

– Беляш. – улыбчиво отвечает хозяин.

Ужасное кружение в голове. Я навсегда покидаю это место.


***

– Лёня, не надо!

Вопль Леночки мог подействовать разве что на дворнягу, мирно дремавшую у подъезда. Лёню же было не остановить: алкоголь всосался в кровь. Молекулы этанола весело неслись по телу, даруя его хозяину уверенность, быстро переходящую в отвагу. Леонид алкал свершений.

Подчиняясь внутреннему чувству, Лёня плыл к детской площадке, совершая характерные покачивания, столь же пластичные, сколь и внезапные. Леночка, понимая бесполезность затеи, не пыталась остановить кавалера и, произведя крик, предписанный жанром, беспомощно семенила сзади.

Добравшись до места, Лёня вдруг замер и зачем-то посмотрел наверх. Ярко-жёлтый свет заставил зажмуриться и отвернуться. Лёня протёр заслезившиеся глаза и, продолжая стоять под фонарём, вглядывался в глубину двора, насилу угадывая черневшие силуэты палисадников, лестниц и лавок, которые, казалось, таили зло.

Неожиданно для себя Лёня тронулся и, сделав пару шагов, оказался около качели-карусели. Мощное движение руки – конструкция отчаянно завертелась. Мысль о том, что такое эффектное вращение железа есть результат его воли, разжигала необычайно. Ошалело оглядываясь по сторонам, он кинулся к дубу и, на манер своего спартанского тёзки, беспощадно ударил дерево ногой. Дуб не поддался – Лёня был оскорблён.

Хмельная фигура, переполненная горькой обидной, покидала площадку. Подойдя к припаркованным авто, Леонид вызывающе заколотил по крышам, капотам и багажникам. Многоголосый вой сигнализаций разорвал ночную тишину.

– Щас я, сука, спущусь! – откуда-то сверху донёсся полный решимости голос.

– Спускайся, блять! – не унимался Лёня.


***

С людьми у меня не ладится. Почему – загадка. Заглянет ко мне гость – я с порога – чай на травах и мятный пряник, а мне в ответ: «Ну, Всеволод, сказать нечего – умеете принять… Я к вам, как говорится, со всей душой… спешил, накупил тут всякого, как говорится… даже как будто в некотором волнении сюда… а вы… да ещё и с порога… Прощайте». И уходит. Стою, от обиды – слёзы. Чем не угодил? Или вот. Встречу знакомого, о котором и забыл давно, улыбнусь и скажу – знаете, легко так, по-душевному – сколько лет, мол, сколько зим, как море жизненных страстей? Штиль, полагаю? А он: «Признаться, увидел вас – обрадовался. Думал подойти, побеседовать, былое вспомнить, приятелей общих, – кто и как, и где, и с кем, – про вашу судьбу узнать, а вы вот как… Прощайте». И уходит. Чем обидел?

Все, конечно, разные; мало ли из-за чего можно не сойтись – тут и воспитание, и темперамент, и черты лица, – только у меня со всеми так. Другое тут что-то.


***

Николо Нассáно и Луиджи Сосáно, сидя за небольшим круглым столиком, с азартом метали карты, обмениваясь фразами на итальянском. За соседним столиком расположились Ингрид Севастьяновна и Долорес Митрофановна, занятые беседой и коктейлями. Скрипач Любомир Кег играл что-то жизнерадостное, как бы подначивая общество говорить свободнее и смеяться громче. Псой Йофстофель, Вараздат Вельгельмович, Тереза Ганибаловна – сегодня собрались все.

На сцену впорхнула Лидия дель Сокорро Сентено.

– Господа, прошу внимания! Как вы знаете, у нас новый член. Без лишних слов – Евлампий Ананасов!

На сцену поднялся молодой человек и, взяв микрофон, обратился к высокой публике:

– Огромное спасибо! Я мечтал попасть в клуб с тринадцати лет. Для меня это большая честь.

Зал ответил польщённой улыбкой.

– Кстати, как зовут ваших детей? – вдруг вмешалась Лидия дель Сокорро Сентено.

Никаких детей у него не было – проверка.

– Марина и Саша. – не растерялся Ананасов.

Общество загоготало. Довольный собой, Евлампий продолжил:

– Доброгнева и Элевтерий.

Смолкая, хохот переходил в аплодисменты одобрения.

Лидия дель Сокорро Сентено вручила Евлампию тёмно-синюю книжечку с изящными золотистыми буквами. Ананасов счастливо зарумянился: документ официально подтверждал, что теперь Евлампий Ананасов – «член клуба людей с вычурными, необычными или просто забавными именами».


***

Вот вам мужичок. Неглуп, одет прилично, пользуется благоволением Вселенной. Праздности не терпит – каждый день в заботах. Здесь подписать, с теми переговорить, этого бранить, того похвалить. Шаг тороплив. Имеет богатые карманные часы с цепочкой. Такой в трамвай не сядет: побрезгует.

Возвращается мужичок домой, падает на диван, просит чая. Супруга пташкой подлетает, ласкается, говорит уже поставила. Слышишь? Кипит! Летит на кухню, – две ложки сахара, лимон, мята, – оттуда обратно, а мужичок уже глаза прикрыл. Уморился. Чего трогать?

Новый день. Пташка к мужу – тот всё спит. Даже как будто позы не менял. Гладит его, целует – ничего. Невольно вскрикнула, заревела – и на телефон. Врачи приехали. Она: «И здоровенький был, и хороший!». Врачи: «Так оно и бывает. Здоровенький, хороший, прилёг – и нет».

Помянуть много народа пришло. Горевали от души. Всё говорили, что совсем уж как-то внезапно. Поэтому и несправедливо, что ли.

Я другое скажу.

Мужичок заранее помереть задумал. О резонах говорить не будем. Если одним словом – устал. Когда пташка в кухню упорхнула, сказал мужичок сердцу: «Не бейся». Сердце и встало. Скажете, не бывает так. Мужичок всё-таки деловой – распоряжался по жизни много. Со временем повелительный тон сам собой выработался, а слова приобрели характер неизбежности: как сказал, так и будет.


***

Стас прошёл три этажа и, заступив на лестницу, ведущую на четвёртый, бессильно повалился на перила. Находясь рядом, вы бы могли заподозрить его в излишней театральности, – слишком неожиданным и выразительным было движение, – но на лестничной клетке стояла лишь пустота, равнодушная к судьбе человека. Стас не играл.

Глаза его прикрыты, дыхание тяжело, на лбу проступает испарина. Одна нога находится на целых три ступени выше другой, из-за чего может показаться, что он готовится к рывку. Увидев такую позу, простак скажет: «Устал…». Мудрец добавит: «от жизни…».

Первые опыты

Подняться наверх