Читать книгу Мировой кризис. Восток и запад в новом веке - Дмитрий Куликов - Страница 3

В конце 1980-х и особенно в начале 1990-х мы купались в ласковых волнах убаюкивающей американофилии, которая органично сочеталась с неуемной любовью к Западу в целом. Массовые русские ожидания, рождаемые этой всенародной русской любовью, оказались неоправданными.

Оглядываясь назад, нетрудно увидеть как минимум две причины повального русского увлечения Западом и США. Первая – социокультурная самоизоляция СССР, необходимая для сохранения светской религии коммунизма, и, как следствие, отсутствие действительных представлений о Западе, происходящих из полноценного естественного опыта коммуникации и социокультурного обмена. Вторая – то обстоятельство, что после самоубийства КПСС правящая верхушка осознанно сменила коммунистическую религию на религию демократии и неолиберализма, дабы иметь возможность стремительно обогатиться и сформировать миллиардные долларовые состояния, «как у них на Западе», за счет захвата общенародной социалистической собственности.

Сегодня пришла первая трезвость – хотя еще очень многое предстоит осознать. Мы уже понимаем, что неолиберальная доктрина – тоже идеология, как и коммунизм.

В результате нас банально «развели», хотя, пожалуй, наша историческая ситуация совсем не банальна… На фоне этого отрезвления поднимается реактивная и вполне объяснимая волна русской американофобии и ненависти к Западу в целом, в чем-то похожая на антиамериканизм бедной части исламского мира, но больше основанная на обманутых ожиданиях и оскорблении лучших чувств, нежели на очевидности явления врага.

Разумно ли действовать в истории на основании ненависти – равно как и «любви», только с обратным знаком? Нужно ли ненавидеть врага, или о нем лучше как можно больше знать, понимать его? Являются ли нашим врагом сами США или только определенные политические и исторические «силы», которые владеют Штатами, но так, возможно, будет не всегда?

Может ли стоять что-то существенное, кроме дипломатии, за термином «наши партнеры», который мы сегодня применяем к главным северным американцам? Какое общее партнерское дело нас тогда объединяет или может объединить в стратегической перспективе? Нам необходимо обоснованно поставить эти вопросы: суверенно и разумно ответить на них в следующем историческом периоде наших отношений.

США пришли к господству в Европе по итогам Второй мировой войны и падения СССР. На нас это господство в полной мере так и не распространилось. А если бы распространилось, то Россия уже была бы разделена на несколько десятков «демократий», как тот же СССР, или, еще хуже, по типу Ирака после Саддама Хусейна, или Ливии после Каддафи. Что помешало американцам? Что вообще лежит в основе конкуренции-вражды между США и СССР, которую мы неизбежно наследуем у СССР? А ведь когда-то США появились на свет при непосредственной помощи и поддержке со стороны Российской империи.

США – государство-проект. Оно создано людьми, которые всего-то двести с небольшим лет назад решили, что им нужно государство, которое будет обслуживать частное делание денег и ничем другим заниматься не должно. США создавались как идеальный инкубатор для капитализма. Все, что мешает решению этой задачи – а это практически все европейские традиции, религия, культура и история – должно быть исключено из «тела» этого проекта.

Разумеется, все, кто жил на «пустой земле», использованной американской страной-проектом, до прихода англо-саксонских «хозяев», тем более не принимались в расчет. А на место отвергнутых реальных традиций была помещена имитация Древнего Рима. Впрочем, этой стилистикой грешили и французы в ходе своей Великой революции. Ничего общего с действительным Древним Римом, конечно, в США не было. Если не считать рабства. Но это явление из сферы власти, никак для римлян не специфичное, существовало в самые разные времена и у самых разных народов.

Именно проектный статус и определяет мощность и глубину нарастающих проблем. За ускоренное развитие приходится платить. Сегодня проект США подошел если не к финалу своего цикла жизни, то, во всяком случае, к глубокому системному кризису, разрешение которого США оттягивают, расходуя ресурсы всего мира.

Этот крупнейший суверенитет еще ни разу не воевал на своей территории так, как это вынуждена была делать Россия. Штатам кажется, что это невозможно и никогда не случится. Штаты – дитя мировой буржуазной революции. Штаты приближаются к пределам адекватности собственного исторического опыта. От осознания этой ситуации они «защищаются» мифом о конце истории.

Россия существовала и стратегически росла как государство в течение многих веков, а в качестве континентальной империи – как минимум с царствования Ивана Грозного. Петр Первый провел масштабную модернизацию страны, внедрив науку и технологию, но без обязательной социальной революции в комплекте. Вместо буржуазной революции Россия пережила сразу социалистическую, которую, в духе и русле западноевропейского революционного процесса, представляющего собой кризис умаления государства, следовало бы называть Великой Октябрьской контрреволюцией – вопреки сложившейся советской терминологии.

Социалистическая революция превратила Россию в проект одновременно и подчинения научно-технического «рога изобилия» общественным, а не частным интересам, и фундаментальной трансформации государства в кооперации его с вне- и надгосударственным политическим субъектом коммунистической власти – коммунистической партией. Трансформации, дающей шанс на преодоление кризиса государства, продолжающегося более трех сотен лет.

После смерти-самоубийства надгосударственного политического субъекта русское государство вышло из этого проектного периода ослабленным (впрочем, не слабее прошедших буржуазную революцию европейских «демократий»). Но при этом преобразившимся, усвоившим культурный ген реального социализма как типа государственного устройства, с потенциалом модернизации на базе многих достижений советского периода и с «прививкой» от подчинения светским религиям, в том числе и той, которую продвигают по миру США.

В основе как истории США, так и истории СССР лежит вторжение в мировой исторический процесс научного знания, которое считает себя в лице своих носителей (среди которых есть и люди, и социокультурные институты) самодостаточным субъектом и источником власти. Но если США продолжают попытку опоры на науку во всех вопросах существования социума, последовательно отвергая последние остатки культуры и традиции, то постсоветская Россия находится в реальной исторической рефлексии этой ситуации, смотрит на нее «извне», из постнаучной эпохи.

Мы, русские, уже понимаем, что без решения проблемы контроля над научным мышлением (сначала – философско-методологического, а потом – и социокультурного) последнее продолжит планомерно уничтожать известный нам человеческий мир. И США представляют собой лишь самый крупный социальный институт этого действия. Западноевропейская философия и методология решить проблему науки как власти, науки как идеологии пока не смогли. Сверхвласть, выросшая из научного мышления, пока предоставлена самой себе. Она продолжает подчинять себе мир, сама же называя это глобализацией.

Русская постмарксистская школа философской и методологической мысли (А. Зиновьев, Г. Щедровицкий, Д. Зильберман, В. Лефевр, М. Петров и др.), ставшая одновременно и пионерской мировой школой постнаучного мышления, выходящего за пределы натурализма науки (который лежит в основании в том числе евро-американского расизма), учредила теоретические основания преодоления социокультурного сциентизма.

Человек – не Бог, не субъект, независимый от мира и потому способный наблюдать мир и властвовать над ним. Человек также и не объект, подлежащий исследованию как часть, элемент мира, и подчиненный власти, основанной на знании о нем. Человек – деятель, и его мир – это мир деятельности, которому он сам и принадлежит. Деятельность человеко-размерна (категория, введенная М. Петровым). Именно русский деятельностный подход открывает перспективы развития теории содержательной, проектной экономики в противовес формальному (неолиберальному) экономизму, обслуживающему американский финансовый «насос».

С другой стороны, именно Россия сейчас находится в той точке цикла исторического развития, где необходимо, лишив научное знание об обществе его самоучрежденной позиции высшей власти, использовать его тем не менее в комплексе с социальным знанием, основанным на культуре, традиции и истории. И сделать это нужно практически. Тут лежат все наши действительные преимущества перед государством-проектом США в нашем неизбежном историческом состязании.

СССР не стал развивать свое научное основание власти, заменив его светской религией, что привело СССР к краху. Но и США идут тем же путем. Знаниевая база власти – принципиально непубличная в США, в отличие от СССР, – так же вытесняется структурами религиозного сознания, исповедующего светскую веру в демократию. Диктатура социально-гуманитарной науки неизбежно прерывается проблематизацией (фальсификацией по К. Попперу) научного знания, если оно, конечно, все еще действительно научно. На помощь приходит идеология (по тому же К. Попперу), представления, опровергнуть которые невозможно.

Положить знание в основание власти – и тем самым нормировать власть мышлением – потребовал уже Платон. В этом, собственно, и заключалась идея и социальный проект, – который мы, вслед за Платоном, называем «государством», – реализованный в ходе европейской истории и вошедший в фазу кризиса в Новое время. Но у Платона речь не шла о том специфическом знании, которое сегодня уверенно идентифицируется как научное, основанное на противопоставлении субъекта и объекта. Комплекс знания в основании власти как государства должен включать в себя разнообразный исторический и социокультурный опыт.

Научное знание революционизирует социокультурную ситуацию. Оно позволяет любому и каждому человеку создавать (воспроизводить) деятельность, претендовать на власть. Именно научное знание рождает войну «всех против всех» на социальном микроуровне вместо традиционной войны народов. Гоббс, пытаясь наметить пути реанимации, реставрации и воспроизводства государства в контексте социальной революции, постулировал не социальную структуру (т. е. сословия), как у Платона, а тотальное единство социума-государства, Левиафана. А чтобы показать, как возможно это метафизическое единство в социальной реальности, Гоббсу пришлось потребовать введения государственной религии, которую официально исповедуют и государь, и подданные, невзирая на то, во что они верят и чему поклоняются у себя на кухне. Так впервые родились идеология (она же светская вера – христианство Гоббса как государственная религия в самом Христе уже не нуждалось) и собственно тоталитаризм (в котором незаслуженно обвиняют Платона).

Общество, свободное от государства (а последнее всегда есть самоограничение, проведение собственных границ, даже если, и в особенности если, оно – империя), вооружившееся естественными науками в производстве и вооружениях, организовавшее себя социальным научным знанием (публичным – как в СССР, или тайным – как в США), учредившее собственную светскую религию, считает себя непобедимым субъектом власти.

Именно два общества описанного типа – СССР и США – стали после Второй мировой войны основными полюсами глобального мира, мировой сверхвласти. Их противостояние уже не имело смысла даже имперской борьбы за перемещение границ и колонии, хотя такая борьба была причиной мировых войн.

Вопрос был поставлен гораздо глубже: кто именно обладает абсолютной научной социальной истиной, которая дает основание и средства для абсолютной власти. Логичным дополнением картины стало наличие у обоих субъектов средств многократного полного уничтожения жизни на планете Земля.

В конечном счете именно мы, русские, отказались от подобной позиции. США сочли это победой в битве Добра и Зла, в которой Злом они считали не себя, естественно, а нас. Нам и сейчас предлагают считать себя онтологическим Злом, неким аналогом дьявола. Впрочем, эта псевдохристианская аллюзия не совсем неадекватна для носителей светской веры в человека, захватившего место Бога.

Между тем мы пока лишь начинаем познавать на себе смертность, бренность существования субъекта как метафизической инстанции, ту самую смертность, которая так занимает постмодернистское созерцание современности. Ужас, терзающий постмодернистское сознание, рождается из забытья, в котором канула любая другая метафизика, кроме субъектной, из полагания невозможности никакой другой веры, кроме субъектной. И США ожидает тот же ужас, что уже переживаем мы и Старая Европа. Когда это произойдет, американское общество окажется перед проблемой, для решения которой ему не будет хватать исторических оснований.

Приход субъекта Нового времени идеологически осмысляется как прогресс, как развитие, как появление нового, того, чего не было. Соответственно, уход субъекта – вопрос вовсе не регресса и упадка, хотя такие последствия обязательно будут – и будут обязательно использованы против целых стран и даже континентов. Смерть субъекта – вопрос о воспроизводстве, вопрос о том, может ли наступившее будущее остаться в настоящем, а не уйти в прошлое.

Англо-саксонская цивилизация, разместившаяся в США, готовится к новым «темным векам», аналогу того, что происходило на Западе (но не в Византии) после падения Рима и до начала собственно Средневековья.

За действительно неуловимым и невидимым субъектом научного мышления, который «дышит, где хочет» и проявляется через кого угодно (вот она, подлинная свобода Нового времени), начинает проступать его самоназначенный наследник – обладатель финансовой системы. Всемогущество умирающего субъекта должно быть превращено во всемогущество финансов, сущности совсем не новой. Так сверхвласть пытается осуществить свое воспроизводство. Знания должны продаваться и быть недоступны тем, кто не в состоянии их купить, а у кого их нет, тот и не разбогатеет. Олигархия, претендовавшая на сверхвласть над государством еще во времена Данте, собирается присвоить и утилизировать активы научного субъекта.

СССР, в отличие от США, реализует не частный знаниевый проект, а предельно публичный и открытый. Каждый в СССР имел нормативный доступ к научным знаниевым основаниям власти. СССР также выступал за радикальный знаниевый интернационализм, знаниевый антирасизм и антифашизм, продвигая научные знания и технологии в страны Азии и Африки. США стратегически последовательно сдерживают продвижение и распространение знаний и технологий.

СССР продвигал практику коллективного действия, опирался во всех своих достижениях на коллективы, вплотную подошел к тому, чтобы практически поставить вопрос о коллективной мыследеятельности, в том числе массовой.

США постулируют в качестве основы социальных процессов успех или неудачу как базовую форму реализации индивида (в коллективной организации дела и то и другое бессмысленно). При этом коллективы все равно приходится создавать, и для этого в США приходится применять весьма затратные процедуры «этического бизнеса», преодолевающие индивидуализм при сохранении общей видимости успеха индивидов.

Индивидуализм социальных процедур и протоколов в США предопределен исторически, способом создания американского народа из беглых европейцев. Ни о какой особой эффективности такого способа организации социума для процессов деятельности не может быть и речи, исключая собственный американский идеологический дискурс. Индивидуализм затратен.

Нельзя забывать и о рабстве, определяя исторические рамки существования проекта США. В США существовало именно рабство, а не феодальное состояние крестьян, рабством не являющееся ни в Старой Европе, ни в дореформенной Российской империи. Черные люди, социально лишенные признаваемых признаков этнической принадлежности к конкретному народу и культуре (чего не было даже в Древнем Риме и Древней Греции, где рабом становился культурно и этнически определенный человек, побежденный в войне), стали неотъемлемым экономическим ресурсом молодого американского общества – и отнюдь не в Средние века. Американское рабство не было естественно-историческим наследием прошлого, оно было искусственно и целенаправленно созданным институтом.

Освобождение черных мало что поменяло – ведь они освободили себя не сами и, следовательно, не на своих исторических условиях. Они и сегодня по-прежнему остаются отделенным, подавленным и подчиненным социумом. Этой проблемы нет у исторического содружества народов России в рамках единого имперского государства. Именно государство, а не общество решает задачи интернационального общежития. Приоритет общества над государством в англосаксонской цивилизационной структуре никогда не позволит покончить с расизмом, как внутренним, так и внешним.

Маркс считал, что уже в его время в самой передовой экономике мира – Англии – с государством как самодостаточной сущностью покончено, что оно есть лишь полицейский аппарат, средство в руках правящего класса, необходимое для господства над классом подчиненным и эксплуатируемым. При таком выборе эмпирического материала следовало бы, в принципе, сделать поправку на цивилизационный тип британского государства, исторически всегда находившегося в руках общества (стоит вспомнить хотя бы «Хартию вольности» XII века). Тем более в эпоху капитализма, когда британское общество полностью подчинило себе государственные институты.

Однако, по той же причине, по которой взгляды Маркса на настоящее и будущее государства не общезначимы, общественная классовая модель Маркса принципиальна для социологии современности. Классы – социальные воплощения самодостаточного и самополагающего себя субъекта мышления Нового времени. Правда, в отличие от Бога, этот субъект несовершенен и не может положить себя в своем единстве и самотождественности, вместо этого он полагает себя снова и снова. Воплощения субъекта обречены на борьбу между собой, то есть на противодействие, имеющее целью полное уничтожение противника, ведь каждое воплощение считает себя единственным подлинным субъектом. Тут невозможно проведение границ между персонами, изначально не считающими себя происходящими от себя самих, изначально ограниченными и признающими свою ограниченность при любом достигнутом уровне могущества.

Классовая модель Маркса неплохо описывала противостояние США и СССР после мировых империалистических войн. С империями-государствами было покончено. От их суверенитета не осталось ничего. Два субъекта сверхвласти, стремящиеся к глобальному доминированию, представляли собой класс капиталистов всей планеты и класс трудящихся соответственно. Один из классов умер. Скорее даже, покончил самоубийством, проявив финальную свободу воли. Как казалось, наступил конец борьбы и конец истории.

Подобной конструкции уже не нужен и т. н. «средний класс», помогающий бороться с трудящимися. Осталось одно: «подлинное» воплощение субъекта – США. В качестве такового оно занимает место живого, спустившегося на Землю Бога. Так и понимают США свое положение в мире. Их исключительность есть проявление большой идеологической скромности, обычной англосаксонской маскировки.

Между тем сама эта идеология окончательного превосходства является существенно марксистской. Класс пролетариата, по Марксу, должен был победить так же окончательно и бесповоротно.

Постмарксистский, постнаучный методологический анализ способен видеть и контролировать как рождение, так и смерть субъекта научного мышления. Эта постнаучная школа мысли, как мы уже отметили ранее, преимущественно и существенно русская. Она выражена не только в работах философов, логиков, методологов, но и в мыследействовании русских политиков, интеллектуалов, представителей многих профессий. Русские будут действовать и мыслить в постнаучном, постсубъектном мире свободнее тех социумов и культур, которые еще не пережили смерти своего субъекта и тем более его добровольного ухода из истории. Эта добровольность, столь часто осуждаемая в русской рефлексии ХХ века, возможно, сыграла нам на руку и создала резерв исторического времени для воспроизводства культуры и традиции.

Маркс преувеличил роль собственности, рассматривая ее как нечто самостоятельное, в то время как отношения собственности – лишь превращенные и тиражированные отношения власти. В понятии капитала у Маркса слиты власть денег и экономических отношений и, собственно, новый цивилизационный фактор научного знания, который Маркс рассматривать сам по себе не берется, абстрагируя его как производительные силы. В результате Маркс не рассматривает законов деятельности и вообще деятельности как таковой, а лишь ее проекцию – труд, отчужденную в экономическое энергию, жизнь и сущность человека, не затрагивает анализа человеческой сущности деятельности.

Мы не находим у него анализа найма не как эксплуатации, а как новой социальной власти, не контролируемой государством, замаскированной экономическими отношениями, которые Маркс рассматривает как первичные. Эта новая беспощадно эффективная власть позволила ввести все буржуазные «свободы» без какого-либо опасения, что ими смогут воспользоваться массы.

Сверхвласть США технически является властью денег, финансов, финансовых потоков, хотя сами по себе финансы не могут обладать могуществом субъекта. Напротив, они нуждаются в кредите, то есть доверии. В глобальных масштабах этот кредит невозможен без провозглашения решающего военного превосходства, цивилизационного лидерства и, в конечном счете, без провозглашения обладания конечной социальной истиной. Научный базис субъекта власти Нового времени обещает такое обладание, но не в состоянии выполнить обещание. В результате наука вырождается в идеологию с одной стороны и в технологию с другой.

Функционируя в системе сверхвласти субъекта, финансы не создают никакого ресурса, если только не считать таковым долг. Субъект не знает проблемы воспроизводства, его активность накапливает негативные последствия, которые должны быть подарены кому-то другому. Долг окажется способом перенесения убытков не-субъектам в результате отказа платить по нему, списания, современного аналога реформ Солона. США пытались покрыть долг нефтью Ирака и других стран разоряемого исламского мира, но из этого ничего не вышло, поскольку выгодополучатель и держатель долга – разные лица. Выгоды получил частный бизнес, а не США.

Более фундаментальное, стратегическое полагание состояло в том, что за счет финансовой концентрации США удастся сосредоточить у себя основные научные ресурсы планеты. Даже если это отчасти и произошло, научное мышление и знание от этого не перестали быть экстерриториальными, транслируемыми и воспроизводимыми. Но главная неприятность для субъекта сверхвласти состоит в том, что проблемы возникли в самой науке. Количество фундаментальных открытий значительно сократилось. С другой стороны, в системе сверхвласти наука перестает быть свободным поиском и, следовательно, утрачивает свою сущность.

Теоретически в коммунистическом обществе научная деятельность должна стать основной, всеобщей, массовой и свободной деятельностью, именно ее возрастающие потребности должны обеспечивать основные общественные фонды.

Англосаксы обеспечили по итогам Второй мировой войны только одно научно-техническое преимущество перед нами – информационное (в это понятие попадает в конечном счете и генетика – исследование информационной основы воспроизводства организмов). Неудивительно – войну в океане вели в основном не мы, а Великобритания и США. Единственный канал связи на воде – радио. Немцы создали шифровальную машину, англичане – дешифровальную, то есть компьютер.

Эта часть военной деятельности осталась вне нашего опыта и, соответственно, не получила у нас развития, защиты со стороны военной корпорации. А жрецы светской религии сочли нужным генетику и кибернетику запретить. Возможно, что ситуация в квантовых вычислениях сегодня будет иной – в этой области мы активно работаем. Прогресс в этой области обесценит основную массу программных и технологических разработок, которые сегодня обеспечивают прибыли на рынке информационных технологий.

Возвращение на историческую сцену государства как основного цивилизационного института, отвечающего за человека, определяет и позицию социального проектирования – поиск масштабов, форм и механизмов имплантации новых социальных явлений, основанных на социальном знании научного типа в воспроизводящиеся и управляемые традицией социокультурные организмы. Само государство должно пережить акт развития, чтобы выполнять функцию института воспроизводства, решить проблему своего системного кризиса, созданного Новым временем.

В подобном русле стоит размышлять о государствах-проектах, создавая человеко-размерную, как сказал бы М. Петров, историческую социокультурную практику. Именно в качестве государств-проектов имеет смысл рассматривать Россию и США, чтобы понять их прорывы и провалы, их историческую конкуренцию, во многом определяющую ход мировой истории.