Читать книгу Небесная механика - Дмитрий Лазарев - Страница 2

Степа, с плотно прижатыми к подлокотникам руками, прямой шеей, с дотошностью перфекциониста повторяя телом изящные линии фабричного литья, неподвижно сидел в своем любимом пластиковом кресле. Кресло было июньски желтым, оно всегда стояло по центру открытой веранды, а по сути – на улице и ни при каких обстоятельствах не имело права покидать отведенную ему территорию. Зимой, летом, в дождь ли, в ураган – с кресла сметали снег, вытирали сухой тряпкой, отыскивали валявшимся кверху ножками в траве у забора, бинтовали переломы хрупкого скелета скотчем и возвращали на прежнее место. Мыслей у Степы не было. Его текущему состоянию мог позавидовать любой из соискателей буддийских практик по остановке внутреннего диалога с целью окончательного просветления, но то, что испытывал в тот момент Степа, просветлением назвать было трудно, и буддийские монахи уж точно по-другому представляли себе это состояние. Степу безвозвратно поглощала немая, бездушная даль. Непослушные облака, когда то давным-давно, поссорившись с планетой, вытянулись над горизонтом в шерстяную полоску вещества и, презирая гравитацию, кувыркались в пространстве, беспорядочно меняя оттенки. Дело шло к закату. Огромное небо, сливаясь с таким же огромным полем, являло взору угасающую кардиограмму, готовую совершить последний удар обреченного на забвение дня. Вообще, вопреки всем ожиданиям, с этим местом все стало складываться не так однозначно, как предполагалось. Четыре года назад он купил участок земли в небольшой уютной деревеньке с честно пасущимися вдоль дороги коровами и водоплавающей птицей в пруду. Место поразило его с первого взгляда. Это был некрутой склон, сдержанно сползающий к петлявшему в зеленой мякоти кустарника студеному ручью с чистейшей родниковой водой, освежившись в котором, уворачиваясь от островков и мысов пушистого леса, зритель вновь взмывал по диким полнотравным заливам лугов аж к самому горизонту. Особенно впечатляла уединенность или скорее невинная отстраненность участка относительно близлежащих жилых построек, и, будучи расположенным на самой окраине населенного пункта, он открывал взору трогательнейшую картину, не обремененную ничем человеческим. Собственно здесь и пришлось впервые столкнуться с загадочной особенностью этого места – стоило хоть на секунду задержать взгляд на необыкновенном виде или попытаться уловить скрытый в причудливых линиях и пропорциях замысел, как у наблюдателя тут же наступал когнитивный паралич. Этот феномен всегда срабатывал четко и безотказно, что подтверждали многократные эксперименты, тайно проведенные Степой на своих близких и знакомых, имевших случай заглянуть к нему в гости. С гостями происходило ровно то же самое, при этом ни кто и не думал оспаривать эстетическую ориентацию Степы, но, случайно зацепившись взглядом за кромку леса под синими небесами, они тут же замирали и безучастно молчали напрочь позабыв о первоначальных целях своего визита. Тем не менее, не спеша, но не без определенных усилий, через четыре года, на участке вырос добротный каменный дом в полтора этажа, с флюгелем в виде черного спаниеля на крыше и открытой верандой с желтым пластиковым креслом посередине. После того, как сбылась мечта о бегстве из города, Степа с надеждой ожидал осуществления другой его мечты: он предполагал списывать с себя стремительный и качественный поток самых невероятных мыслей, которые, по его мнению, неминуемо должны были посетить его забрызганную сединой голову в этом тихом уединенном месте. Но увы, как впоследствии выяснилось, все предпринятые им попытки сгенерировать из деревенской тишины наполненные глубиной и смыслом тексты, при первом же взгляде в окно, расположенное в аккурат напротив письменного стола, в той самой тишине и растворялись. Впрочем, с подобным недоразумением можно было и смириться, так как завораживающие пейзажи средне-русской возвышенности с лихвой компенсировали творческие осечки Степы, включая довольно сомнительную продуктивность тезиса о свойстве природы располагать ум к художественному вдохновению, либо великие русские писатели что-то не договаривали.

И все бы ничего, но вместе с тем, со Степой начали происходить поистине удивительные и, в то же время, пугающие вещи. Если внимательно вспомнить, началось это одновременно со сменой места жительства, характер имело эпизодический, особых хлопот не доставляло и со временем благополучно забывалось. Однако тревожила необычность и новизна этих состояний и, чем глубже он погружался в чертоги своего разума, тем чаще и изощренней были формы его проявления. Например, Степа стал периодически замечать как во время прослушивания разговорного радио в машине, внезапно рвалась связь с осознанностью информационного потока, и он попросту не узнавал великий и могучий, и вроде бы слова оставались хорошо знакомыми, но вот содержание просачивалось сквозь извилины, как вода сквозь пальцы. То же самое повторялось при просмотре телевизионных передач с вечно орущими друг на друга персонажами и прилизанными дикторами: звук был, была картинка, но вот смысл ни в какую не хотел поддаваться идентификации. Конечно, при некоторых, совершенных над собой усилиях восприятие возвращалось, но сам факт, хоть и краткосрочного, но все-таки исчезновения знакомой реальности, требовал скорейшего объяснения.

Хочешь, не хочешь, а жить как-то надо, тем более, что известные альтернативы не оставляли другого выбора, и Степа как-то функционировал, стараясь приспособиться к своим новым сверх способностям. Тем временем, у сверх способностей начал наблюдаться неприятный рецидив – он все чаще стал замечать, как в магазинах, на заправках и прочих общественных местах, предполагающих некое общение с людьми, те самые люди, со стеснением заглядывая ему в рот, по нескольку раз переспрашивали его тоже самое, хотя в голове у Степы все звучало как обычно. Дошло до того, что приходилось покупать следующую пачку сигарет не докурив предыдущую, что бы молча показывать продавцу название марки (чему, не курящие работники торговли, откровенно говоря, были только рады) а в аптеках, куда он иногда забегал за противопростудными порошками, открывать рот в принципе не имело никакого смысла. Так, приобретенные за миллионы лет инструменты коммуникаций начали стремительно таять как лед на апрельском солнце, с каждым днем повышая вероятность напрочь выбить Степу из социума.

К слову говоря, с социумом как-то сразу не заладилось. Перейдя в свое время призрачную грань между детством и ежедневной обязанностью нести ответственность за свои поступки, он в полной мере ощутил тяжесть и враждебность сей ноши, и мир вокруг стал напоминать театр военных действий, где короткие вылазки в магазин, дорога на работу в своем автомобиле и прочие передвижения по городу, невольно превращались в преодоление полосы препятствий. Но, как бы это странно не звучало, наблюдались и положительные стороны пребывания в новом общественном статусе. Степа стал неимоверно чувствительным и, так называемая интуиция в определенный момент достигла нечеловеческих значений.

Однажды, в выходной день, занимаясь бесконечными хозяйственными делами, Степа отчетливо услышал глубоко в груди некий позыв немедленно выйти на дорогу, как будто кто-то резкий и непослушный внутри, не дожидаясь своего владельца, выпрыгнул навстречу неким событиям как-бы стараясь предугадать их. Не придавая никакого значения природе этого сигнала, прикурив сигарету, он вышел за калитку, словно заводчик непослушного зверька вырвавшегося на свободу. По дороге, почти не отрывая от грунтовой дороги резиновых галош, в прозрачном облачке пыли под ногами, навстречу медленно плыл Пал Палыч с газетным свертком под мышкой. Пал Палыч был вполне себе бодрым стариком на восьмом десятке и добрым соседом Степы, он частенько забегал взять взаймы на пол литра или просто обсудить последние новости. «Да мало ли на свете происходит случайностей. Чистой воды совпадение,» – подумал Степа и тут же рассмотрел видение, как из этой самой воды, выпрыгнула серебристая рыбина с алыми плавниками, судорожно потрепыхалась в полете и плюхнулась обратно, окатив лицо воображаемой водяной пылью. Пал Палыч, подойдя вплотную к Степе, протянул сухую жилистую руку.

– Язь! – неожиданно для самого себя, выпалил Степа Пал Палычу прямо в лицо.

Пал Палыч на мгновение растерялся, зачем-то посмотрел на Степин лоб, но все же пробормотал приготовленные по пути слова.

– К Сашке заходил, он вчера с северов приехал. На вот – копченый, за уши не оттянешь, у меня все равно зубов нет.

Степа развернул сверток – на потемневшей от жира газете лежал медно-красный копченый язь.

– Спасибо, Пал Палыч, – с трудом выговорил Степа.

Пал Палыч с сочувствием посмотрел на Степу, пожал ему руку и, подняв под собой пыльное облако, поплыл дальше. Он догадывался, что по улице давно ходит молва на предмет его юродивости, и не читать это в глазах соседей было попросту неприлично, но вместо того, чтоб хотя бы попытаться развенчать этот миф, Степа предпочитал просто не давать поводов к его развитию, тем самым все глубже увязая в собственном затворничестве.

Хорошо запомнился еще один случай. Как-то раз, без всякой на то необходимости, Степа решил прогуляться по лесу, а заодно набрать воды из родника, который находился в километре от деревни. И вот, шагая по узкой лесной тропинке с канистрой в руке, высматривая по пути съедобные грибы, в степенном, постном потоке размышлений он успел уловить спонтанно лязгнувшее слово «Волк!». Разумеется, Степа не придал этому никакого значения, он совершенно спокойно, продолжал двигаться в заданном направлении, иногда, ради собственного удовольствия, постукивая канистрой по рыжим стволам сосен. И вот тут, в десятке шагов перед ним, на тропинку, из густых зарослей можжевельника вышел самый настоящий волк. Сутулая, выгнутая горбом спина и торчавшая клоками шерсть явно указывали на серьезный жизненный опыт и преклонный возраст зверя. Волк, увидев Степу, спрятал в пасти длинный бордовый язык и чистейшим, абсолютно безучастным к чужим делам взглядом, уставился на замершего от неожиданности человека с канистрой. Постояв так секунд пять, волк с нескрываемым удовольствием облизнул испачканный в запекшейся крови нос и сошел с тропы, потерявшись в плотной зелени. Степан, так и не успев опомниться, не испытывая особых эмоций пошел своей дорогой и только переступив порог дома осознал истинное значение случившегося. После этих и подобных им историй, проанализировав все доступные факты, он, наконец, нащупал некую закономерность в своих бзиках, а именно: перед тем как, напрямую или косвенно столкнуться с определенными событиями, касающимися непосредственно его персоны, в голове появлялись либо образы, либо определения этих образов в коротких ёмких фразах, а чаще и то и другое вместе и, немного додумав, можно было рассмотреть всю картину целиком. Так, завидев еще издалека Пал Палыча, Степа уже знал, что Леньку Назимого укусил клещ, и что вот-вот должны сообщить результат из лаборатории, или встретив на улице вечно угрюмого Вениамина из зеленого дома в конце улицы, возбужденно шагающего с палкой в руке к лесу, Степа знал, что ночью во двор к Веньке проник его сутулый знакомый и задрал любимую собачку его жены, чего в этих местах отродясь не наблюдалось. Любопытно, что соседи и знакомые (некоторые из которых уже откровенно избегали общества Степы) так же заимели привычку без спроса являться в его голову, а через две-три минуты благополучно материализовываться в натуре, вынуждая ссылаться на утверждение, что голова предмет темный и исследованию не подлежит.

Так сложилось, что к своим сорока с хвостиком, обзавестись семьей так и не вышло, а следовательно и жаловаться было совершенно некому, в связи с чем приходилось в гордом одиночестве, мужественно переносить все тяготы и невзгоды своего существования, одновременно не гнушаясь медленным растворением в иллюзии собственной самодостаточности. Были, конечно, некоторые отношения с противоположным полом, может даже чем- то напоминавшие любовь, но он скорее просто позволял быть рядом с собой, нежели позволял себе полноценно участвовать в семейных союзах, и поэтому союзы эти предпочитал не затягивать – слишком уж бесцеремонное проникновение в личное пространство, как назло полностью совпадавшее с полезной площадью его жилища, подразумевали эти союзы. Так и коротал свои дни Степа, балансируя между внутренней и внешней тишиной, и заваренный на ночь доширак продолжал испускать все тот же пьянящий запах свободы. Одним словом беспилотник был Степа. Хотя, оставались у него от двух браков две белокурые дочери, но и тех удавалось лицезреть лишь раз в год, когда он не без труда собирал их вместе на свой день рождения.

За всю свою жизнь, Степа научился безупречно делать две вещи – ждать и уходить. Он ждал всегда. Вечером, засыпая один на двуспальной кровати – он ждал утра, если утром не происходило ничего значительного, уже с обеда он предвкушал наступление нового дня. Он ждал удачи, перемен, окончания различных невзгод, зарплаты, ждал когда кто-нибудь, наконец, позвонит, ждал когда закончится дождь, зимой он мечтал о лете, но уже после пары первых дней зноя задумывался о снеге. Было в этом процессе что-то философское и в то же время естественное и понятное. А еще ждать было легко. Это занятие не требовало специальных навыков и тренировок, полностью освобождало от какой-либо ответственности и всегда приносило результат, оставалось только грамотно на него среагировать. Эта мудрость пришла к нему после многолетней практики наблюдений – полноводная река жизни приносила в своих медленных водах самое необходимое прямо в руки, а трупы врагов, так и не постигших этой мудрости, беззвучно проплывали мимо, и лишь иногда, цепляясь рукавами раскисшей одежды за вросшие в ил коряги, они останавливались, виновато отмалчивались и плыли дальше. В конце концов, в запасе всегда был еще один прием мастера – в любой момент можно было просто уйти. Он уходил регулярно, внезапно и без видимых, на первый взгляд, причин. Сей акт не имел ничего общего с обидой или неприятием чего-либо, но нес некий сакральный смысл, так сказать, единовременное жертвоприношение состоянию души. В данном случае, перемешивались два неиссякаемых источника удовольствий – мысленная принадлежность к чему-то более важному и демонстрация безразличия и даже безгласного презрения к происходящей здесь и сейчас ерунде. Хотя, что греха таить, второе вдохновляло намного значительнее. Данный перформанс доставлял ему почти физическое наслаждение с оттенками, отдаленно напоминающими садизм. Помните этого человека в кинотеатре, который после пяти минут просмотра фильма встает и уходит? Так вот – это был Степа.

Такой, поистине безотказный способ привлечения к себе внимания, Степа начал практиковать еще в раннем детстве. Как только появилась физическая возможность безнаказанно покидать область влияния родителей, он тут же стал использовать эту возможность по полной. Он уходил в чужие, неизведанные дворы и кварталы, изучил всю береговою линию городского пруда, уходил в лес, спускался на самое дно гранитного карьера за городом, он знал как выглядят конечные остановки всех автобусных маршрутов, покорил все вершины близлежащих невысоких гор и шиханов, садился в электричку и уезжал черт знает куда, лишь бы снова испытать это перемешанное чувство страха и любопытства внизу живота, когда двери вагона с шипением разъезжаются в стороны, словно в звездолете, и ты сходишь на далекой неизведанной планете с иными мирами, населенной невиданными существами. Наверное, в тот самый период времени, в его детском пятилитровом рюкзачке уже подавал первые признаки жизни невидимый, гордый и непокорный эмбрион противостояния этому миру.

Следующей была школа. Он уходил с уроков, но делал это отнюдь не из хулиганских побуждений, а именно с потребностью насладиться продуктом своей непокорности перед теми, кто сильнее и могущественнее его. И сидя на подоконнике, как ветрянкой усыпанным названиями зарубежных рок групп, в театральной тишине школьных коридоров, довольно щурясь от весеннего солнца, он с упоением слушал симфонию собственной избранности. Степа убегал с продленки, принципиально не ходил в столовую со своим классом, а на мероприятия с тематикой субботников или сбора макулатуры, он приходил с целью публично хлопнуть дверью, вдыхая при этом полную грудь доступного детскому пониманию счастья, ведь в этот короткий момент все почитали его смелость и независимость, и, возможно, даже любили. Разумеется, не доучившись год, он бросил и саму школу, а один раз, будучи в подростковом диссонансе с внезапно навалившейся не него подлой правдой жизни, ненадолго ушел из дома. Степа взрослел, но все же оставался всецело предан, растущей вместе с ним, патологической зависимости к подобным выходкам. По инерции пришлось бросить строительный техникум, затем работу на одном заводе, по известным только ему одному причинам, он оставил пару тройку строительных организаций, развелся с двумя женами и собрался было покинуть сам город, а возможно и сменить страну проживания, но ему не хватало на это средств. Степа внезапно уходил с дней рождений, юбилеев и празднований нового года, сеял недоумение в сознании соседей на собраниях собственников жилья, а один раз, как ему показалось, он достиг совершенства в данном искусстве: Степа сразу не пришел на салют в честь дня города, но не испытав, при этом знакомых ощущений, решил больше так не делать.

Еще с раннего детства, Степой овладела одна страсть – он самозабвенно влюбился в астрономию. Ранним, морозным утром, когда его маленькую мумию, забинтованную шарфами и перевязанную резинками, везли на санках в детский сад, закинув голову и глядя в чудовищную глубину космоса с несчисленным количеством белых точек, он впервые начал осмысливать истинные масштабы этого мира. Впечатление было настолько глубоким, что немного повзрослев, он немедленно записался в городскую библиотеку, дабы с головой окунуться в первоисточники. Он с жадностью первооткрывателя перерисовывал себе в тетрадку звездные карты и зимними, ясными вечерами подолгу сверял их с оригиналом, приводя хаотичные россыпи в геометрический порядок, соединяя яркие голубые вершины между собой, как испокон веков задумывали древние греки. Попытка собрать свой личный телескоп потерпела фиаско, как, впрочем, и попытка самостоятельно сконструировать ракету. Когда выяснилось, что пухлые линзы упорно отказываются приближать к нему таинственные сверхновые, он предпринял отчаянную попытку самому приблизиться к таинственным сверхновым. Вычитав в библиотечной энциклопедии, что метал, необходимый в строительстве корпуса космического корабля, выплавляют из недр земли, он с единомышленниками принялся усердно обжигать куски запекшейся на солнце глины, но, как это обычно и бывает, все испортили вездесущие взрослые, открыв глаза на то, что практически в каждом дворе уже стоит готовая к запуску ракета из отличной стали, выкрашенной серебрянкой, и некоторые из них даже заправлены. «А на какой модели двигателя полетите?» – спросили взрослые, тем самым окончательно опустив юных космонавтов на бренную землю.

Как умирают мечты? Они сгорают в сталелитейных домнах и покрывают тектонические плиты континентов слоем пепла. Этот пепел за десятки тысяч лет хоронит под собой целые города вместе с их строителями и архитекторами. Этот пепел несбывшихся надежд, цинично названный археологами культурным слоем, надежно хранит в себе проржавевшие насквозь фюзеляжи не взлетевших космических ракет, и лишь мелкие крупицы неприкаянных детских грез иногда умудряются вырваться с планеты и, уносимые солнечным ветром далеко-далеко в могучий звенящий космос, пропадают там навсегда, где- то между Проксимой Центавра и Магеллановыми облаками.

Когда Степа очнулся от своего безмыслия, солнце уже свалилось за холм. Приглушая громкие дневные звуки, соскребая бесполезные в темноте цвета, оно заботливо расчищало место новым обитателям неба. Захватывающая дух прозрачность, растворяла в себе остатки розового, обещая полный доступ в таинственные недра. Июньская ночь невесомой поступью юной девы в прозрачной ночнушке понеслась по молодой зелени брошенных колхозных полей, еле касаясь босыми ступнями самых кончиков самых высоких травинок, раскачивая их из стороны в сторону. Никто и ничто не могло помешать провести эту ясную летнюю ночь валяясь в траве и пялясь на свои любимые звезды, и Степа решил прогуляться, вернее уйти из этого места в другое, в какое – он еще не знал, но на всякий случай вообразил себе аккуратную полянку подальше от редких деревенских огней на покосившихся фонарных столбах. Он на минуту зашел в дом, не разуваясь, на цыпочках прокрался к столу, смахнул с него телефон, накинул на шею наушники и нетерпеливо выскочил на свободу. Он легко и быстро зашагал по пыльной грунтовой дороге, посыпанной нежной зеленой щетиной еще теплой от солнца. Покинув пределы деревни он поймал волну с песнями из старых советских кинофильмов и с удовольствием вспоминая знакомые куплеты в пол голоса подпевал. До наступления полной темноты оставался примерно час, и было решено двигаться, покуда различалась дорога под ногами, а пока Степа придумал развлечь себя, представляя некоторые, внешне особенные деревья, в образах вымышленных людей, сочиняя им имена и угадывая их нрав. Первой, кто привлекла его внимание, была склонившаяся к оврагу береза. Напитанная почвенным соком, пышущая жизнью, она пребывала в самом расцвете женских сил, а растрепанная, словно банным полотенцем копна вьющихся до земли волос, лишний раз подчеркивала ее стать. «Вот же бесстыжая баба, – подумал Степа, – в лицо бы ей посмотреть», но Степа понимал – с какой стороны не смотри, такие как она всегда оказываются спиной к таким как он – одним словом Анфиса. Анфиса определенно знала себе цену, она пренебрежительно разглядывала домики в низине ручья, и, будучи людского племени, ни за что бы не посмотрела в его сторону. Следующим по пути показался Игорь. Игорь был корявой, страшной лиственницей. На его долю выпало нелегкое испытание – всю жизнь ему приходилось бороться с шустрыми осинами за щедрый на свет и тепло верхний ярус. Битва не останавливалась ни днем ни ночью, и судя по его внешнему виду, Игорь проигрывал. Но, не смотря на численное превосходство противника, он продолжал отчаянно расталкивать врагов острыми локтями, отыскивая самые замысловатые пути к солнечному свету, от этого, конечности его вырастали нелепыми, ломаными, разбросанными в разные стороны. Игорь походил на огромного черного паука и сам был злой. Отдельно стоило отметить Олега. Олег был, как говорится, корабельной сосной. Он упивался безупречностью и вертикальностью своего тела. Наружу бросалась его нарцистическая надменность к прочим лесным обитателям, из-за чего Олег был обычным мерзавцем. Он не хотел смотреть вниз. Он мечтал, что из его плоти когда-нибудь построят корабль, покроют блестящим лаком и пустят в открытое море, тогда бы его касалась лишь теплая, соленая вода, и февральский ветер не гнул бы больно ветки, и дятлы не долбили бы тонкую, нежную кожу, а иначе для чего же еще он мог существовать на свете.

Развлекая себя подобным образом, Степа незаметно добрался до старой, заросшей просеки с обесточенной высоковольткой, обошел шестиногую опору, пересек пролесок и оказался на небольшой поляне. Дальше двигаться не имело смысла, потому как стемнело. Он оглянулся. Никого вокруг не было, да и быть не могло, и он с наслаждением завалился в прохладную траву, выгнав из нее облачко мошкары.

– Вооот, – Протяжно выдохнул Степа, пожирая глазами алмазные россыпи звезд. Небо, вне всяких сомнений, дышало жизнью. В самых неожиданных направлениях проносились метеоры, одинокими неспешными локомотивами ползли по небу спутники, белые огоньки, большие и совсем крошечные, перемигивались на космической морзянке, и оставалось только догадываться, какой производили шум, а ровно посередине угольного полотна, текла пыльная река, рассекая население на лево и правобережное. «Сокровища вселенной мерцают, словно дышат, звенит потихоньку зенит» – звучал бархатный, безмятежный голос в наушниках.

– Как по заказу, – Степа совсем разомлел и от удовольствия раскинул в стороны руки, приготовившись впустить в свои объятья все видимое и невидимое. Но тут он внезапно ощутил на себе некий дискомфорт, словно чей-то сверлящий, настойчивый взгляд, вцепился прямо в темя.

– Нее, показалось, – попытался успокоить себя Степан, но ощущение чьего-то присутствия не проходило, а наоборот, усиливалось и осязалось вполне очевидной тревогой.

– Опять этот Сутулый что ли? – он снял наушники и стал прислушиваться, и вроде как даже различил мягкие осторожные шаги приближавшиеся прямо к нему. Он продолжал неподвижно лежать, опасаясь спугнуть призрачную надежду на некое недоразумение. Из головы посыпались различные предположения и возможные варианты развития событий.

– Нет. Не волк, – размышлял он, стараясь сохранить самообладание, – тот подкрадется – и не заметишь. Может дурачек какой местный с топором за поясом?

В любом случае, все сводилось к извечному выбору – либо ты Степа бей, либо ноги в руки и беги безо всяких выяснений причин. Пока он выбирал, как ему поступить в сложившейся ситуации, звуки шагов затихли прямо за его головой. Воцарилась еще более ужасная, играющая на нервах тишина, иногда нарушаемая отрывистыми взвизгами сверчков, похожих на лязг стали трогающей точильный камень.

– Бог в помощь! – игриво прозвучало совсем рядом.

– Спасибо. Сам справлюсь, – так же игриво ответил он в кромешную темноту. Эта незапланированная на сегодняшнюю ночь беседа, сразу началась с оттенком викторины с неустановленными правилами, и Степа не думая вступил в состязание, показывая сопернику и себе, что он вовсе не боится.

– Надеюсь, не разбудил? – вежливо поинтересовался голос.

– Нет. Я не спал, – так же вежливо ответил Степа и почему то вспомнил, с каким искренним счастьем виляют хвостами старфордширские терьеры перед тем, как разорвать в клочья своего противника.

– Что, интересно? – продолжал спрашивать незнакомец.

– Что именно? – продолжал отвечать Степа.

– Слушать, как Звезда с звездооою говорииит, – вторую часть вопроса голос пропел на мотив той самой песенки, которая только что звучала в плеере, а воздух рядом наполнился отчетливым кисло-сладким запахом земляники.

После очередной фразы на горизонте океана неизвестности появился спасательный плот любопытства, на борту которого находился комплект сухого анализа, и он стал рассуждать: «Голос мелодичный, даже приятный, уверенный, без фальшивых нервных нот, нет, точно не дурачек с топором». Степа опирался на одно жизненное наблюдение, указывающее на то, что любой голос имеет своё особенное звучание, что-то вроде аудиопаспорта и, при наличии хорошего слуха или органа схожего с ним, можно определить характер, душевное состояние, и, возможно, интеллект собеседника и желательно при этом не видеть сам инструмент, ибо то, что приходит через глаза, зачастую мешает и лишь вводит в заблуждение, да и где это видано, что бы хомо поющий имел при себе злые помыслы…

– А вы сами послушайте, – уверенным тоном, где-то даже дерзко произнес Степа.

– Я по ночам только этим и занимаюсь, – с легкой досадой в голосе пожаловался таинственный гость.

Степа все это время продолжал лежать на спине с широко раскрытыми глазами, как это бывает в полной темноте и пытался угадать образ своего собеседника: и рост, и устройство фигуры, выражение лица, одежду, социальный статус и, вообще, не мешало бы прекратить этот бессмысленный разговор и увидеть, наконец, самого нарушителя покоя. Но стоило Степе подумать об этом, как тут же в его апертуру медленно вползла и заслонила половину небесной сферы, огромная бесформенная голова с острой черной мордой. Блеснув бездонными зрачками, морда изобразила что-то отдаленно напоминающее улыбку и, оголив ряд ровных, сияющих, словно фосфор зубов с чудовищными клыками, произнесла человеческим голосом:

– Если не ошибаюсь, вы хотели меня увидеть?

– Вы уж не обессудьте, что так получилось, – добавила морда после короткой паузы, показавшейся Степе вечностью.

Что-то внизу живота беззащитным, испуганным ребенком, прижалось к позвоночнику и сообщило телу такой импульс энергии, что Степа отрикошетившим осколком вылетел из-под нависшей над ним тени и, не чувствуя под ногами земли, в несколько прыжков оказался на краю поляны. Лишь когда получилось сообразить, что метрах в пятидесяти перед ним находится дорога, ведущая в деревню, он отважился обернуться, дабы убедиться в оправданности своего столь быстрого перемещения. После увиденного им, оправдывалось исключительно быстрое перемещение – посреди поляны невозмутимо сидел огромный черный медведь. Зверюга и не думал пускаться в погоню, застыв на месте неподвижной глыбой, он с любопытством наблюдал, как отчаянно спасает жизнь его случайный знакомый. Степа тем временем, не прикладывая особых усилий, приближался к первой космической скорости, пытаясь преодолеть гравитационные силы своего ужаса. Возможно, в этот самый момент, самовлюбленная береза Анфиса, сдалась перед натиском любопытства, и впервые за много лет обернулась посмотреть, что же там такого могло случиться. Если бы очень далекие предки Степана имели возможность наблюдать, как эффективно используются, приобретенные в процессе эволюции необходимые для выживания навыки, то их, предков, неминуемо обуяла бы гордость за одного из представителей своего вида, ну и, разумеется, за оставленную в наследство школу выживания в целом, а школа, что и говорить, действительно была хорошей, о чем свидетельствовал сам факт Степиного существования.

Добежав до деревни, по дороге промочив в ручье ноги и больно сломав о коленную чашечку толстую сухую ветку, обезумевший любитель астрономии ввалился в дом и впервые в жизни запер дверь на замок изнутри. Этот ночной кошмар остался где-то далеко за забором его убежища, и здесь, в полной безопасности, рассудок требовал объяснений, объяснения же, в свою очередь, требовали утра, и обессиленный, еще пока ошарашенный Степа, не раздеваясь, рухнул на кровать и еще долго лежал так, слушая перекличку скучающих деревенских псов.

Уснуть удалось лишь под утро, и уже к обеду тяжелая муха во всю щекотала очнувшийся ото сна мозг, а две одновременно завизжавшие друг на друга в разных концах улицы газонокосилки и вовсе вынудили открыть глаза. Он по привычке потянулся к ночному столику, на котором обычно оставлял на ночь свой мобильник, и с ужасом обнаружил, что мобильника на столике не было, не было его и в карманах одежды. Бессмысленно описывать значительность этого творения в жизни современного гоминида, со всеми его невидимыми связями, ничем незаменимыми контактами и прочими прелестями, и все же, несмотря на то, что траектория полета человеческой мысли поглощенной экраном данного чуда, больше напоминало пикирование, с такой существенной частью своей жизни Степа расставаться так просто не собирался. Обстоятельства вчерашнего происшествия постепенно приобретали резкость, рассеивая туман с еще дремлющей памяти, и тут он проснулся окончательно. «Неужто вчера в лугах посеял? Этого еще не хватало», – подумал он – «Но постойте… Медведь? В километре от деревни? Постойте. Постойте. Говорящий медведь? Нет. Безумие какое-то. Может, приснилось?» Но внезапно занывшее колено тотчас убедило его в обратном. Что бы там вчера ночью не произошло, а личное имущество необходимо было вырывать из хищных лап окружающей среды, тем более в репертуаре имелся один нехитрый, проверенный способ. Кое-как растолковав Пал Палычу суть приема, Степа одолжил у него старый кнопочный телефон и, непрерывно набирая цифры своего номера, слегка прихрамывая на правую ногу, отправился сканировать вчерашний маршрут в надежде разобрать знакомую мелодию в траве, наполненной грохотом чужой жизни. Первая же попытка вселила уверенность в успехе операции – вызов шел, «значит, не утонул и не разбился, уже неплохо», – утешался он, но на третьем или четвертом звонке, не успев выйти за пределы деревни, вызов внезапно сбросился. «Так. Это уже интересно», – он набрал еще раз. На той стороне опять сбросили.

– Нашли и сбрасывают. Когда успели? Бестолковые, почему бы просто не отключить. – Он остановился и огляделся по сторонам, затем вновь набрал заученные наизусть цифры. На сей раз наконец то ответили:

– Алё, – громко сказал Степа. В трубке молчали.

– Алё. Алё, это мой телефон, я его вчера случайно выронил. Где вы находитесь?

– Добрейшего времени суток! – прозвучал в трубке вчерашний голос.– Простите, не сразу разобрался в алгоритме работы этой штуки. Как ваше колено? Не сильно ушиблись? – У Степы зашевелились волосы на голове, но собравшись с духом, хотя и не своим голосом, он ответил:

– Спасибо, конечно, за беспокойство, бывало и хуже. Послушайте, кто бы вы там не были, вы сейчас разговариваете по моему телефону. Верните его, пожалуйста. Это важно. Я отблагодарю.

– Что вы, что вы. Это я вам должен. Вы вчера с такой скоростью оставили мое общество, в чем, несомненно, исключительно моя вина. В связи с этим, я хотел бы принести вам свои извинения за доставленные неудобства и я их принес. Уверяю, я не имел на вас злого умысла, а ваше устройство лежит ровно на том же месте, на котором вы меня вчера покинули, там же, в качестве компенсации, я приготовил вам небольшой подарок. Обещаю впредь, не смущать вас своим присутствием, но если вдруг, когда-нибудь вы отважитесь удовлетворить своё любопытство – милости прошу, я уверен, мы быстро найдем общий язык.

На этот раз трубку бросил Степа. Абсурдность ситуации неумолимо возводилась в степень, оставляя все меньше шансов забыть ее навсегда. Отчаявшись что-либо понять, поминутно озираясь по сторонам словно вор, он засеменил в сторону вчерашней лежанки, теша себя глупой мыслью, что очень скоро его начнут искать, так как пропадет не только он, но и единственное средство связи Пал Палыча. Добравшись до поляны, он легко узнал место, не входившего в его планы контакта и стал осторожно приближаться к нему словно к краю пропасти. В пятне примятой травы на надломанных стеблях овсяницы, в относительной целости и сохранности покоился его телефон, а рядом стояла голубая пластмассовая банка из-под майонеза, с горкой наполненная мелкой лесной земляникой вперемешку с крошечными листьями.

Степа сидел за письменным столом, одной рукой подпирая висок, а в пальцах другой вращая неприлично длинный карандаш. Он поймал преломленный оконным стеклом солнечный луч и, прищурившись одним глазом, баловался с ним без толку, то раскладывая его на цвета радуги, то на сотни острых иголок. На столе прямо перед ним лежал исцарапанный когтями телефон. Рядом стояла майонезная баночка земляники. Степа старательно собирал разумные составляющие этого происшествия в логическую цепочку, но кусочки этого пазла принадлежали совершенно разным композициям.

«Допустим, пустые банки в лесу не такая уж и редкость, – рассуждал он. – Вороны в клювах таскают – сам видел. Но как он такими когтищами умудрился ягод насобирать? Да лес с ними с ягодами, разговаривает то он как? Главное губы, кукольные какие то, шевелятся синхронно словам и взгляд как у профессора – мудрый, глубокий, среди наших пойди поищи такой – устанешь. А манерный какой – „милости прошу“, „извините за неудобства“ – интеллигенция, блин. Может я всё – того? Говорили мне добрые люди – „Свихнешься ты, Степа, рано или поздно в своем отшельничестве, не дело это одному по жизни корячиться“, – предупреждали. И то правда, тоже мне, изгой, принял обет святого Селькирка, а вот тебе и Пятница, что б не скучал. Как по сценарию. Однако, стоп! Вчера четверг был. Ну вот, уже и имя ему придумал…»

Он аккуратно вытащил из банки одну ягоду, вытянул перед собой кисть, макнул ее в луч солнечного света, задумчиво повертел нанизанный на тоненькую ножку как на шампур мясистый плод и, откинувшись на спинку стула, резко закинул ягоду себе в рот.

«Может к Ромке охотнику сходить, рассказать ему все как было? Нет. Не поверят. На меня и без того как на слабоумного смотрят, а что уж там про себя думают и представлять не стану».

Степа снова глянул на землянику и, как бы невзначай, съел еще пару ягод.

«Ну надо же – компенсация! Нет, к этим коновалам я всегда успею. Я хочу сам разобраться. Два раза подряд не сожрал, с чего бы ему на третий передумать, а сожрет – так и не заметит никто», – от этой мысли ему стало совсем не по себе, ведь по сути, он просто вытаскивал наружу давно созревшее решение, подсознательно перебирая оправдывающие это решение доводы.

И Степа стал собираться. Что-что, а собираться он умел. Еще в детстве, перед тем как оказаться в незнакомом месте, он закрывал глаза и запросто воображал себе подстерегавшую его картину, а заодно и порядок предстоящих действий. Тогда дельные вещи легко организовывались сами собой, исключая вероятность в самый неподходящий момент оказаться в лесу без спичек или без мелочи в кармане на обратную дорогу. Однако, было очевидно, что в сложившейся ситуации данный метод абсолютно бесполезен, и он решил действовать от обратного. Подойдя к стеллажу с хозяйственным инвентарем, он забегал глазами по полкам, как по строчкам книги про выживание. Каждый предмет, генерировал около себя характерные только ему ассоциации, указывая тем самым на свою незаменимость или, напротив, бесполезность. Взгляд перелез через заглохшую еще в том году бензопилу, скользнул по свисавшим до самого пола цепям и верёвкам, спотыкаясь о ножовки, лопаты и кувалды, перепрыгнул две алюминиевые канистры, стопку ведер и коробку с болтами, опасно долго задержался на топорах, молотках, гвоздодерах и остановился на старом выкидном ножике с лезвием в пол ладони.

– Таким снарядом только карандаши точить не стыдно, – немного покрутив железку в руке, он брезгливо цыкнул и вернул нож на прежнее место, так ничего и не выбрав. В голове барахталось посредственное «будь что будет», «была не была», «у страха глаза велики» и совсем неуместное «двум смертям не бывать, а одной не миновать», но прочие мысли заслоняла одна единственная, мысль о неравной, короткой схватке и эта мысль больше всех не нравилась Степе, наверно потому, что была правдоподобнее остальных.

– Пожалуй, завтра в полдень и схожу, – сказал себе Степа. – Может его и нет давно поблизости. Может по своим делам ушел. Бывают же у медведей свои дела?

Но отметив для себя, что незаметно сваливается в малодушие, он постарался о завтрашнем дне больше не думать.

Завтра наступает почти всегда и почти всегда от тебя совершенно не зависит, каким будет это завтра. И в этот раз не произошло ничего неожиданного, кроме того, что Степа покинул свое жилище полностью убежденный в том, что сегодня в его жизни изменится все или же все останется, как было. Он чувствовал себя неуязвимым перед возможными хитросплетениями судьбы, потому как оба варианта его вполне устраивали. До краев наполненный отвагой, он взбирался на холм, запрещая себе рассуждать о ближайшем будущем и, освежившись прохладным встречным ветерком, хватил таки неподвижность долгожданной тишины, как оказалось, других мыслей сегодня не было. Остановившись метрах в ста от плотной стены леса он оглянулся – пути к отступлению были свободны. Оставалось справиться с самой волнительной частью сегодняшней программы – ожиданием, и что бы как-то отвлечься, он вообразил перед собой выросшее ровным строем тысячное войско, обернувшееся стволами деревьев, невозмутимое и безжалостное, но совершенно бесполезное без своего вожака.

«Ну, выходи же! – прошипел сквозь зубы Степа: – Мой меч иссох и потускнел за эти годы, но он помнит вкус густой, еще теплой крови, и сегодня я намерен утолить его жажду! Возможно, мне будет стоить это жизни, но меня ждет вечный пир среди верных, лихих товарищей, а тебя, тебя ждет таксидермист и кусок стены перед камином».

Он, широко расставив ноги, выдвинул вперед нижнюю челюсть и раздувшимися ноздрями отпил пьянящего ветра будущей победы. Для полноты ощущений не хватало лишь развивающейся на ветру средневековой стрижки и рысака, в нетерпении выбивающего из-под себя копытами дерн.

Враг появился от куда не ждали – к Степиной шее прилип огромный слепень, намериваясь утолить свою жажду густой и теплой крови, и несмотря на то, что враг был тут же сражен звонким шлепком ладони, вместе с этим звуком с поля боя исчез и бесстрашный воин, оставив Степу один на один с коварной неопределенностью. Около получаса не происходило нечего. Степа монотонно нарезал круги, заглядывал в чрева распахнувшихся полевых цветов, нюхал теплый воздух вокруг себя и откровенно скучал, но на битву так никто и не выходил. Он протяжно зевнул, вспомнив про послеобеденный сон и начал было посматривать в сторону дома, как вдруг от дальней кромки леса послышался хруст сухостоя, и стая маленьких птичек с недовольным писком выпорхнула из листвы, указывая на возможное место появления возмутителя спокойствия. Из густых зарослей, точно из того места откуда он и предполагал, медленно выползла фигура медведя и, увидев человека, остановилась. На таком расстоянии зверь выглядел вполне безобидным и даже каким-то трогательным, каким-то беспризорным. Создавалось впечатление, что он родом из совершенно другого мира, и что в лесу этом он на самом деле заблудился, но это случилось так давно, что он и сам перестал помнить, поэтому привык и теперь просто в нем живет. Повисла пауза, по обе стороны которой, каменными истуканами застыли два существа, ожидая, кто из них начнет первым. Первым начал медведь. Он встал на задние лапы, очевидно для лучшего качества обзора и махнул на себя лапой, приглашая Степу на сближение.

– Ага, щас, – произнес Степа почему-то вслух, прекрасно понимая, что его никто не слышит.

– Да хоть каких ты способностей, но что б так, по собственной воле, в лес к медведю, нее, уж лучше вы к нам, – Степа в ответ аналогичным жестом пригласил медведя к себе. Немного постояли. Медведь второй раз махнул лапой, подзывая к себе Степана. Тот, в свою очередь, амплитудно замотал головой в стороны и вновь повторил то же самое движение, подзывая медведя. Опять постояли. Тут медведь вытянулся во весь рост и взволнованно замахал лапами в разные стороны, словно семафорщик с потерявшего винты судна – он четко указал лапой в сторону человеческого жилья, затем, этой же лапой резко чиркнул себя по горлу, уронил голову на плече и развел лапы в стороны. Сообщение предельно ясно передавало суть возможных последствий в случае обнаружения его случайными свидетелями. Конечно, Степа все прекрасно понял, но остатки инстинкта самосохранения крепко держали его в первобытных объятьях, и он решил выйти из игры. Ещё раз внимательно посмотрев на своего собеседника, он мысленно попрощался с ним. Облегчение, перемешанное с легким сожалением, наполнило его необычным составом, он развернулся по направлению к дороге, ведущей в деревню, поднял глаза и оцепенел. Представшее перед ним зрелище обожгло лицо резкой пощечиной, перила горизонта качнулись, лишив опоры тело, внезапно ставшее посторонним и бесчувственным, ноги не слушались, отказываясь нести его домой. Он в недоумении наблюдал доселе невиданную сущность казалось бы хорошо знакомой ему картины, представшей сейчас отвратительным откровением. В низине ручья, по обе его стороны, хаотичной пестрой мозаикой рассыпались домики с переливающимися на свету чешуйками крыш. Они, как части единого, размазанного по земле замысловатым лишаем организма, расползались, врастали корнями фундаментов в мясо холмов, медленно обращая окружающее пространство в свою плоть, и его, Степино, жилище, как оказалось, всегда было неотъемлемой частью этого уродливого существа. Существо уже много лет жило подлой, невидимой для глаз жизнью, грелось на солнце, питалось березовыми дровами, медленно росло и выдыхало из труб теплый дым, а по ночам, выпускало на свободу из натопленного тела, шумных постояльцев. Они гуляли по вымершим, кривым улицам, что-то пили, орали песни, дрались и плакали, а под утро возвращались в родные избы, плотно задергивали занавески и смотрели сны о том, как беззаботен и совершенен их мир. Степа стал вспоминать этих людей. Он перелистывал лица соседей и знакомых и понимал, что никогда, ни-ког-да не видел там ничего, кроме брезгливого недоверия и сочувствия к себе. Он совсем не хотел идти в лес, но еще больше он не хотел возвращаться туда. Он без труда, словно в увеличительное стекло не собранного в детстве телескопа, отыскал свой дом и собрался было презреть бренность его существования, но увидел вдруг, как в доме распахнулась дверь, и на веранду вышел некто в его выцветшем бордовом халате и закурил. Выпустив перед собой облачко дыма, он сел в желтое пластиковое кресло и, будто почуяв, что за ним наблюдают, открыл лицо мгновенно отыскав Степины глаза. Во рту появился металлический привкус свинца, в ушах, с нарастающей частотой что-то зазвенело, натянулось и лопнуло, оглушив на время. Он узнал этого человека. Его голос звучал в голове Степы еще громче и ближе, чем звучал бы его собственный.

«Даже не думай, – произнес голос по хамски, – обязательно сожрет! Ты мозгами-то пораскинь. Ну зачем ты ему еще нужен? Вон и земляничкой тебя приправил, гурман. Ты читать-то умеешь? У него же на морде пожизненный сертификат на человечину напечатан. Дурак ты, Степа. Позорник.»

Он явно издевался, не желая иметь ничего общего с принадлежащей ему проекцией, и вместе с тем, наружу прорывалось и отчетливо звучало, что-то жалкое, беспомощное, страдающее и беззащитное, хорошо знакомое Степе. Он знал все про того человека: его помыслы, желания, привычки, слабости, а еще, он знал, что-тот человек, который сейчас с надменной ухмылкой смотрит на него, обречен, и что с ним ничего не произойдет, то есть больше Вообще Ничего Никогда не произойдет.

«Сам там сдохнешь когда-нибудь». – с презрением процедил сквозь зубы Степа, отвернулся и твердо зашагал прямиком на дикого зверя.

Медведь сидел в траве, с интересом разглядывая приближающегося к нему человека. Не дожидаясь, пока тот подойдет слишком близко, дабы не давать поводов остановиться, медведь поднялся на лапы, молча мотнул огромной головой, предлагая тем самым следовать за ним, и сам погрузился в прохладную глубину леса.

«Скорее всего, сожрет», – произнес про себя Степа с монотонностью молитвы, прекрасно понимая, что в настоящий момент молиться совершенно бессмысленно, глупо, да и собственно некому. Медведь шел по-хозяйски медленно, вальяжно покачивая жирным махровым задом, обозначая каждым движением полное безразличие к происходящему. Он иногда оборачивался с недовольным, ленивым видом существа, оторванного от важных дел, убедиться, не отстал ли его сопутник, подбирая по пути разбросанные по земле запахи и тут же громко их отфыркивая. Медведь особо не утруждался в выборе дороги, он обходил стволы и совсем не замечал молодую поросль, похоже специально оставляя за собой проломанную тропу, но Степе все равно приходилось большей частью пути смотреть под ноги, что бы не угодить в капкан какой-нибудь коряги или приваленную прошлогодней листвой канаву. Лишь изредка поднимая голову и поглядывая на жутковатую, раскачивающуюся как маятник кочку, Степа осторожно размышлял: «Интересно, куда он меня ведет? Мы и так достаточно далеко зашли. Навряд ли отсюда кто-то услышит мои душераздирающие вопли. Ясен пень – сожрет. К гадалке не ходи».

Спустя некоторое время они спустились в овраг с высоченными сильными стеблями, под ногами захлюпала пропитанная влагой трава. Степа в своих кроссовках был нисколько не готов к такому развитию событий, в памяти мельком пронесся абзац из прочитанного накануне руководства по выживанию, где в аккурат между газонокосилкой и рулоном пленки для теплицы, в ровном ряду прочей обуви, мирно покоились новые болотные сапоги, но теперь это уже не имело никакого значения – «Не сожрет – так покалечит. Наиграется и бросит тут», – не успокаивался Степа, покорно следуя за своим проводником, звонко чавкая насквозь промокшей обувью.

Скоро топь закончилась и сменилась на сухую надежную твердь, и прямо перед ними показался правильной формы холм, будто специально созданный для того, что бы по самому его центру выросла огромная, неестественно идеальной формы черемуха. Дерево обладало настолько совершенными пропорциями, что охотнее верилось в его художественное происхождение, нежели в природное. Отяжелевшие от размеров и почтенного возраста ветви, усыпанные плотными, не пробиваемыми светом листьями, со всех сторон опирались на землю, образуя подобие купола, особые токсины не подпускали остальные растения, и около дерева образовалась свободная от поросли прогалина.

Медведь остановился, задрал кверху морду и стал внимательно принюхиваться.

«Ну вот. Началось. Сейчас сожрет». – позволил себе последнюю в жизни мысль Степа, а его тело само собой отвердело и съежилось притворяясь жалким и несъедобным.

– Да не сожру я тебя, хватит уже. Голова кружится от этих твоих качелей «сожрет – не сожрет», – неожиданно выпалил медведь, резко повернувшись к своему спутнику. Он тяжело сел в траву, по -турецки подобрав под себя задние лапы, и распял жалкую человеческую фигуру испытующим взглядом. Степе более ничего не оставалось, кроме как опасливо поглядывая на черные, тонкие губы медведя, принять наружностью вид безропотного смиренного слушателя.