Читать книгу Как мы мыслим. К основам христианского мышления - Дмитрий Николаевич Герасимов - Страница 2

Хорошо известный тезис Н. А. Бердяева об антиномичности познания русского бытия в силу внутренней противоречивости последнего, вынесенный в качестве эпиграфа настоящей статьи, отличается несомненной интуитивной истинностью и соответственно определенной методологической значимостью. И все же, фиксируя действительную сложность познания феномена русской культуры, он, на наш взгляд, не дает удовлетворительного ответа на вопрос о сущности и причине данного противоречия. Как представляется, происходит это вследствие неявного смешения онтологического и гносеологического в проблеме культуры вообще (не только русской).

Гносеологически, в соответствии с исходным – кантовским – пониманием природы антиномий, следует различать два подхода к осмыслению культуры. Рациональный, или объективный, реализуется в рамках предметного мышления, предустанавливающего исходные формы постижения действительности. Ему противоположен, ценностный, или субъективный подход, отличающийся интуитивностью и внерассудочностью своих форм познания. Иными словами, антиномично не то, что мы видим в культуре, но противоречиво само наше видение культуры. Причем, противоречие между разными способами познания культуры не есть уже гносеологическое противоречие – антиномия в собственном смысле слова, но есть именно онтологическое противоречие, поскольку различие между способами познания обусловлено различием между объектами познания – разными уровнями бытия самой культуры. Если оба похода – рациональный и ценностный – имеют основания в условиях бытия культуры, то это значит, что и источник их конфликта (антиномии, теперь уже в бердяевском смысле) следует искать тоже в недрах бытия самой культуры.

Культура по определению есть творчество, возделывание человеком себя. И это творчество всегда есть историческое делание. Возделывание предполагает временную протяженность. Раскрытие творческой природы происходит во времени и истории. Но любой, пусть даже самый малый акт культурного творчества уже содержит в себе момент освобождения от власти истории и времени, ибо он утверждает себя как нечто, что ценно само по себе и вне его отношения к какому-нибудь месту и времени. Творческий акт в своей действительности есть акт свободы, акт утверждения предельной онтологической независимости человека от всепоглощающей и необходимой власти бесконечной временной перспективы. Это «другая земля» и «другое небо», реально присутствующие наряду с историческим временем. Культура есть исхождение из истории в действительность, или подлинность как уникальное и неповторимое, в то, что в открытом опыте человеческой жизни выпадает из рамок всеобщих, «исторических» закономерностей. Культура есть поэтому обратимость истории.

Дуализм подлинности как конца и истории как бесконечного продолжения, дуализм «горнего» и «дольнего» лежит в основе существования культуры. Ее бытие открывается уникальными духовными прорывами («очагами культуры»), в которых действительность таинственно пересекается с историей и как бы прерывает ее поступательное линейное развитие, обнаруживая в ней не только горизонтальное (имманентное), но одновременно и вертикальное (трансцендентное) измерение. Но в этом же сокрыта и основная проблема культуры, ибо не в отрицании только истории и всего исторического, а в преображении истории – подлинный смысл и жизненный нерв всякой культуры, тем более жизненный, чем более определена в ней трагическая разделенность между подлинностью и историей, их взаимная несводимость и противоположность. Это то, что образует внутренний «крест» культуры, ибо «вертикаль» ее есть не что иное, как те ценности, вокруг которых она созидается, а «горизонталь» ее образуют те смыслы, посредством которых она существует. И если трансцендентные ценности образуют ядро всякой культуры, то не менее существенную роль в ней играют и имманентные смыслы, составляющие видимое, историческое тело культуры: через раскрытие смыслов реализуется историческая жизнь культуры, осуществляется ее движение во времени и истории.

Именно ценности и смыслы как равно необходимые условия бытия культуры и создают возможность для возникновения в рамках единой культуры двух совершенно разнящихся, но одинаково приемлемых способов ее постижения – ценностного и рационального. Однако действительность культуры, ее реализация в истории задаются не просто внутренней дифференциацией ценности и смысла, но их параллельностью – онтологическим дуализмом со-присутствия, т.е. именно культурной необходимостью их равного присутствия.

Всякая культура начинается с открытия определенных ценностей, отличных от ценностей иных культур. Это заключено в самом понятии ценности, фиксирующем уникальное и неповторимое. Ценности есть то, что отличает одну культуру от другой, смыслы, напротив, есть то, что их объединяет. Поскольку ценности обладают уникальным, неповторимым «бытием», постольку культура существует лишь в просветах первоначально открытых ею трансцендентных ценностей, утрата которых означает для нее гибель и разрушение. Всякое обнаружение иных ценностей означает лишь появление возможности иной культуры, полностью самобытной, ибо ценностное измерение культуры определяет собой не только данный внутренний характер ее, но и направленность, основную интенцию ее последующего исторического развития. «Смыслы», напротив, всегда временны и преходящи. Не обладая неизменным бытием, они имманентны историческому становлению и подвержены частой смене и отрицанию, но, в отличие от ценностей, они всегда причинно необходимы, ибо не только несут на себе печать окружающей их обстановки, данной исторической эпохи и времени, но и связаны между собой рационально-логической формой, посредством которой осуществляется их последовательное выдвижение и отрицание. И вместе с тем, именно смыслы образуют содержательную сторону культуры, высвечивая собой все бесконечное многообразие ее проникновений в историю. Больше того, вне смыслового поля никакая культура в собственном смысле слова невозможна, ибо смысл – это как раз и есть то, посредством чего становится возможным само исхождение из истории в действительность, а, стало быть, и культурная обратимость истории.

Трансцендентная ценность в своей глубине (эссенции) никогда не может быть постигнута разумом и дается лишь интуиции, лишь творческому интуитивному прозрению (откровению), ибо по «бытию» своему предшествует всякому индивидуальному мышлению, или сознанию живущих ею людей. Смысл, напротив, всегда рационален и связан с конкретным историческим и индивидуальным мышлением, а потому именно в нем происходит осознание трансцендентно-ценностной основы культурной деятельности, и тем самым организуется все ее содержательное пространство. Культурные ценности открываются совокупным действием, коллективным творчеством множества людей, связанных между собой общностью исторической судьбы. В них бессознательно сказывается самобытная душа народа – творца данной культуры. Напротив, культурные смыслы являются по преимуществу продуктом индивидуального творческого усилия, требующего для своей реализации выделения в особый культурный слой людей, занятых исключительно духовной деятельностью. Интеллигенция как «носительница» культурных смыслов собственной жизнью, исторически воспроизводит внутрикультурные процессы смыслопорождения. Вместе с тем, всякий подлинный культурный смысл в глубине своей светится той трансцендентной культурной ценностью, на осознание которой он в истоке своем всегда направлен (в силу «интенциональной» природы смыслов). Самоотверженная попытка удержаться в просвете трансцендентного разрыва истории, в состоянии метарационального свечения культурного смысла и есть то, посредством чего становится возможным пересечение действительности и истории, исхождение истории в подлинность, т. е. в конечном итоге сама культура и ее крест. Таким образом, интеллигенция по своему положению особого культурного слоя, самим существом культуры призвана нести крест культуры, без которого последняя была бы вовсе невозможна и который означает вечную трагическую отделенность трансцендентной, метарациональной, по своему характеру и положению, культурной ценности от всегда направленного на нее, имманентного культурного смысла, обреченного тем не менее блуждать в круге исторической обусловленности, живущего в истории и вместе с историей.

«Антиномичность» русской жизни, наличие в ней жутких противоречий и взаимоисключающих тенденций – одним словом, все то, что признается Н. А. Бердяевым и другими русскими мыслителями в качестве сущности русской культуры, и что нашло себе замечательное выражение в тютчевском «В Россию можно только верить»3 есть ни что иное, как наивная, почти инстинктивная попытка отрицания внутренне присущего ей метафизического конфликта ценности и смысла – отрицания, вырастающего на почве сколь традиционного, столь же и обыденного, в духе метафизического «всеединства», отождествления ценности и смысла. Именно неявное смешение последних внутренне подрывает историческое бытие русской культуры, неминуемо ведет к последующему разрыву и распаду ее фундаментальных составляющих: исторические смыслы русской культуры, будучи не определены по «этосу» как иное, отличное от ценностей бытие, потому и не светятся более светом трансцендентных культурных ценностей.

Одно из величайших заблуждений русского культурного сознания состоит в предположении, что будто бы возможно творческое создание культурных ценностей, и что каждая отдельная историческая эпоха являет собой такое творчество новых ценностей. Но ценность не есть то же, что умопостигаемый смысл. Она не есть ни платоновская идея («образ»), ни отвлеченный идеал, но действительность, стоящая «по ту сторону» бытия. Ценность не осмысляется, но переживается. Она может лишь присутствовать в разуме, лишь приоткрываться ему, возбуждая в нем смысл. Смысл же не исчерпывает собой культуру, которая движется в истории посредством изменения смысла: смысл и «достигает» ценности только благодаря своему непостоянству – и то лишь на краткий миг, чтобы затем снова сорваться в пучину собственных определений и определенностей, соотносимых более с «вечным» языковым контекстом, нежели с опытом конкретной человеческой жизни. Даже в случае утверждения рациональности в качестве фундаментальной культурной ценности, последняя не становится от этого более рационально определенной, а лишь раскрывается во множестве преходящих исторических типов рациональности. Полагать, будто монархическая форма правления или рыночные формы хозяйствования (как идеи, или исторические, умопостигаемые смыслы) могут составить ценностную основу русской культуры – значит просто не иметь развитого исторического мышления, разума культуры. Именно отсутствие последнего и влечет за собой удвоение русской культуры, разделение ее на два исторически противоположных культурных потока.

В одном глубинные, метафизические ценности русской культуры не находят для себя осмысленного выхода в историю, ибо не имеют направленных на них рациональных смыслов, опосредующих исхождение из истории в действительность, и тем самым как бы застывают в «вертикальном» измерении, убегая истории, культуры и мира (поэтому подлинная и действительная жизнь русской культуры проходит мимо истории). В другом, напротив, любая сколько-нибудь осмысленная культурная деятельность совершается слепо – не просвещенная изнутри светом трансцендентных ценностей, и от того почти без остатка смешивается с «горизонтальными», исторически преходящими формами социального устроения жизни (обретающими в сознании культуры в этом последнем случае статус метафизических) и также растрачивается вне собственного культурного пространства.

Утрата историческими смыслами их первоначальной и исходной культурной функции – функции онтологического опосредования между «горним» и «дольним», между историей и действительностью, с необходимостью ведет к действительному распаду русской культуры в истории. Поэтому не в «противоречивости» и катастрофичности, не в крайних ее состояниях, а в метафизическом параллелизме со-присутствия фундаментальных составляющих – ценности и смысла (т. е. в разуме культуры) – подлинный залог ее исторического осуществления и раскрытия. Культурная, созидательная работа русской интеллигенции состоит, стало быть, не в том, чтобы в пространстве русской культуры пытаться одной крайностью подавить другую, или сохранив, «законсервировав» обе противоположные тенденции в качестве как будто изначально присущей атрибутики культурной самобытности, примирить их в некоем «антиномическом» видении (т.е. в представлении, идеальном образе культуры), а в том, чтобы устранить реальную причину их возникновения. И это есть задача предельная, онтологическая, а не гносеологическая только, спекулятивная.

Всегда наличествующий в русской культуре огромный теоретический интерес к собственной истории свидетельствует прежде всего об отсутствии последней в живой действительности. Отсутствие в действительности подлинной культурной истории – вот скрытый мотив (и одновременно – симптом) выдающихся по своей силе и глубине исторических исканий, характерных для многих периодов русской жизни. Затерянность в истории, неопределимость своего места в ней, всецело обусловленная подавляющим чувством враждебности истории (при отсутствии исторического разума культуры), и есть то, что не только искони подвигает русских мыслителей к историческим исследованиям, но одновременно определяет собой и самый облик русской культурной мысли в целом. Но несомненно также и обратное. Пока сохраняется историософская направленность русской мысли, сохраняется и надежда на последующее преодоление внутреннего смешения ценности и смысла на путях обретения русской культурой собственного исторического разума, ибо ничто так не свидетельствует о скрытой жизненной силе ее, как именно эта метафизическая тоска по «окончательному смыслу» собственной истории, т.е. ее ценности И смыслу.

2000