Читать книгу Христианский разум. От ценностно-расщепленного сознания к ценностно-личностному мышлению - Дмитрий Николаевич Герасимов - Страница 2

Не с благой ли вести о том, что приблизилось Царствие Божие, или Небесное, начинает Свою деятельность Иисус в проповеди, высказанной при море2? Это – безусловный исток христианского движения и сознания. В нем же сокрыта тайна христианского мышления.

– Вышед же в тот день из дома, Иисус сел у моря (Мат. 13, 1).

Море – перспектива без ясной цели, определенного конца; горизонт, бесконечно расширяющий восприятие. Будучи движением, оно не знает покоя твердых оснований. Его сущность в сомнении и в тревоге. Свободное от внешних предписаний, оно не связано внутренней необходимостью того, чему «должно свершиться». В нем нет каузальности предустановленных границ, но есть свобода избрания и есть глубина свободы. Оно не ограничивает, а открывает; не сдерживает, а отпускает. Жизнь моря отлична от жизни земной поверхности, но жизнь зародилась в море. Рыба – символ первых христиан.

Меньше других на море как специфический элемент евангельской топографии обращает внимание самый эллинизированный и самый «метафизичный» из евангелистов Иоанн. За ним по частоте упоминания морской стихии следуют в порядке возрастания Матфей и Лука. Только у Марка приморская проповедь Иисуса занимает пространство, достаточное для выделения моря в самостоятельный смысловой центр, наряду с привычными возвышенностями и иерусалимским храмом: Иисус пришел в Галилею приморскую после того, как предан был Иоанн Креститель, – с того времени Он начал впервые говорить (проповедовать): Мат. 4, 12—18; Мар. 1, 14—16, о чем Лука лишь глухо упоминает как о возложенном на Него исполнении (Лук. 4, 17—21), а Иоанн и вовсе опускает. Проходя же близ моря Галилейского, Иисус обрел и своих первых последователей (оба события у Матфея и Марка следуют непосредственно друг за другом, образуя четкую, нерушимую последовательность рассказа). Так проповедь, по своему географическому местоположению «высказанная при море» и предшествующая «нагорной», уже самим фактом «эмпирически-исторического» существования (в противоположность «отвлеченно-метафизическому» и «символическому») указывает на принципиальные отличия мышления, необходимые для ее восприятия и понимания (верификации). Но исторического опять же в синоптическом смысле – ибо вся проповедь высказывается независимо от контекста возможных причин и следствий, независимо от истории. Здесь нет и упоминания о Голгофе, о предстоящем, о каком-либо смысле. Единственная причина, как и смысл, – само содержание проповеди, опрокидывающее любые возможные ожидания и заставляющее искать для себя специальные формы выражения. Подобно морю, непрерывно обрушивающему собственные берега, содержание Приморской проведи «раньше» любой метафизики, «прежде» любой истории и любого смысла, ни в коей мере не подчиняясь им – а лишь собственным – «подводным» – течениям, приливам и отливам.

– И вышел Иисус опять к морю (Мар. 2, 13).

Только здесь, при море (и нигде более) Иисус благовествует о подлинном – о Царствии Небесном. «Покайтесь, ибо приблизилось» (Мар. 1, 15). Не то важно, что «покайтесь», ибо это есть уже следствие (а не причина, или условие, как это представляется с обыденной точки зрения), а именно – «приблизилось». Именно голая фактичность (в отличие от любого, самого изощренного метафизического «обоснования») открывает бескорыстную чистоту и ясность выражения Приморской проповеди, ограниченной простой констатацией о том, что «приблизилось». Ни прошлые, ни будущие события ее никак не определяют, и именно потому, что «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лук. 17, 21). Царствие Божие – это не компенсация (потому что), не терапия (для того чтобы). Все, что оно содержит в себе, оно показывает, пока оно «внутрь вас есть». Есть только это «Царствие Божие внутрь вас» (Лук. 17, 21) – поскольку «Бог есть дух (курсив автора. – Д.Г.)» (Иоанн. 4, 24), постольку все остальное – вещи, имена, события – по ту сторону подлинного. Нет, они существуют, но как бы параллельно подлинному. Нельзя ни отрицать их, ни тем более бороться с ними как с майей, ибо они не обман и даже не «сон» разума, а самая настоящая реальность. Они бытийствуют как «простые факты» – также точно, как «вот эта» смоковница, увядшая при дороге, как «вот эти» рыбацкие лодки, отплывающие от берега. Как можно было бы словом, мыслью «отрицать» или, наоборот, «утверждать» их? Но наряду с этим, параллельно этому есть еще и то, что есть «внутрь вас». «Царствие Небесное» – это не что-либо «выше земли» или приходит «после смерти». Это не награда и даже не «цель» жизни, а то, что актуально присутствует, «длится» одновременно с нею, никак с нею не соприкасаясь и не смешиваясь: «не придет Царствие Божие приметным образом. И не скажут «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть (курсив автора. – Д.Г.)» (Лук. 17, 20—21). Предметы, лица, отношения пусть будут, но будут как предметы же, лица и отношения, т.е. нечто по природе своей пребывающее вне какой-либо их оценки и «освящения», отдельно от «Царствия Небесного» – «по ту сторону добра и зла». «Не судите» их. И только тогда, параллельно обыденному и привычному откроется то второе, которое «внутрь вас есть» – «Царствие Небесное». Иначе говоря, первое – обыденное – постигается разумом и обладает смыслом, второе – действительное, или подлинное, – есть ценность, опытно открываемая в переживании. Обыденность мыслится, все мыслимое обыденно, но «Царствие Небесное» переживается. Смысл и ценность существуют как такие, в своей «определенности», пока не пересекаются…

– Он был у моря (Мар. 5, 21).

Всякая мысль есть поверхность, конструкт: глубину (интенсивность, подвижность и жизненность) мысли составляет переживание. Истинность мысли есть ее осмысленность, но не ее ценность. Ценностью обладает переживание. Как проявление внутренней активности человеческого духа, переживание есть предельная действительность, или подлинность – то, дальше и глубже чего в человеке ничего нет и быть не может. Если философия до сих пор не смогла выработать адекватных понятий для выражения внутренней стороны жизни духа, то не потому только, что она ориентировалась по преимуществу на обыденный разум (разум классической античной философии), а потому что в естественном, или обыденном, языке, составляющем неустранимую основу нашего мышления, нет и не может быть соответствующих слов («означающих») для ее выражения. Ни восприятие, ни представление (даже в специфически кантовском смысле), ни тем более негативистские психоаналитические понятия «по определению» (в силу того, что они суть именно рациональные понятия, ограниченные «объективирующей», опредмечивающей функцией языка и связанного с ним мышления) не могут без логического противоречия фиксировать ничем не обусловленной извне внутренней активности человеческого духа. Последнее есть то, что предшествует мышлению, делает его возможным, изливаясь «из глубины» «во вне», и потому доступно лишь в опыте непосредственного переживания. Собственно «переживание», используемое для обозначения данных состояний, также является скорее символическим понятием, употребляемым более конвенционально, нежели по существу, т.е. не по «смыслу» самого понятия (определяемого со стороны своего отличия от любой «жизни» и ее «проживания»).

«Ошибка» разума не в том вообще, что он выражает невыразимое, в то время как его нельзя выразить, а в том именно, что разум допускает лишь собственную, логико-рациональную дедукцию невыразимого (как в апофатической традиции, к примеру). Здесь происходит та же подмена, что в отношении интуиции, когда мы мыслим ее в единстве с дискурсивным мышлением, т.е. полагаем необходимость выражения интуиции на языке логических определений, и тем самым утверждаем ее подчиненность дискурсу, и, следовательно, отрицаем, рационально скрадываем ее самостоятельную (внерациональную) ценность. Ценность невыразимого, как и ценность интуиции, заключается в их непрерывности, т.е. в них самих. Данная «ошибка», ибо, формально, «о чем невозможно говорить, о том следует молчать» (Л. Витгенштейн)3, проистекает вследствие обыденного (обусловленного бытием в мире и, следовательно, необходимого) отождествления ценности и смысла.

– И опять начал учить при море (Мар. 4, 1).

Иисус «много учит» при море. «Без притчи же не говорил им» (Мар. 4, 34). Притча – пограничный жанр, в ней символически переосмысляются и разрушаются предвзятые, априорные формы мысли, открывается возможность непроизвольного перехода от обыденно-рационального мышления к мышлению, интуитивно обращенному в переживание, в опыт внутренней жизни: «чему уподобим Царствие Божие? или какою притчею изобразим его?» (Мар. 4, 30). Любая мысль всегда есть только мысль о чем-то, отношение (интенция к действительности, противостояние). Мышление предметно. Беспредметный смысл – не от разума (не мысль). Разум есть то, что закрывает, скрадывает собой подлинное. Слово убивает; все, что устойчиво, то убивает4. Подлинное, опыт подлинности противится всякого рода слову, формуле, закону, вере, догме. Подлинное в мимолетном жесте, в случайной мимике, в неповторимом поступке, а не в слове, мысли.

Вот почему важно не конкретно-рациональное содержание притч, а то, ради чего они высказываются. И только из обыденной потребности в привычных схемах и стереотипах вырастает интеллигибельное содержание притч, соотнесенное с опытом наивного, рационально сокрытого существования: «о сеятеле», «о зерне горчичном», «о закваске», «о закинутом неводе» и т. д. «Не «вера» отличает христианина. Христианин действует, он отличается иным образом действий. …Не «раскаяние», не «молитва о прощении» суть пути к Богу: одна евангельская практика ведет к Богу, она и есть «Бог»!»5. Поведение перед судьями, преследователями, обвинителями и всякого рода клеветой и насмешкой, поведение на кресте… «Он не сопротивляется, не защищает своего права, он не делает ни шагу, чтобы отвратить от себя самую крайнюю опасность, более того – он вызывает ее