Читать книгу Основной вопрос русской философии - Дмитрий Николаевич Герасимов - Страница 2

Главную причину особенного, внеисторического характера русской культуры, а следовательно, и русской философии следует искать в несформированности христианской мысли, отсутствии школы рационального мышления в христианстве. Последнее было предопределено бесписьменным характером древнерусской культуры, к которой искусственным образом прививалось богатейшее древо христианской письменности и связанной с ней мысли. Неравные стартовые условия, связанные с наличием глубокой языческой традиции, составившей интеллектуальную оппозицию на Западе, и отсутствием таковой в Восточной Европе (христианскую книжность на Руси просто не с чем было сопоставить), в дальнейшем сильно повлияли на процессы христианизации двух культур, сформировали различные пути христианского Востока и христианского Запада.

Позднее образование государства и недолгий период существования крупных городов не способствовали появлению языческого текста2. Пришедшие на Русь вместе с христианством письменность и книга не имели стимула идейной дискуссии и не могли существенным образом повлиять на развитие культуры, основной массив которой и много веков после принятия христианства продолжал транслироваться прежним – дохристианским, доцивилизованным – способом, характерным для всех родоплеменных обществ – через устный рассказ, различные «художества», пение, сказку и т.п., исходившими из родового, мифологического сознания, свойственного языческой культуре. Христианское просвещение не могло затронуть глубочайшие слои народной души, оставшейся во многом языческой и по сей день, не потому только, что даже простая грамотность была мало востребована сначала древнерусским (допетровским) обществом, а затем и петровским просвещением, охватившем небольшую культурную прослойку, а потому прежде всего, что сама культура в том, в чем она и держалась – в народном, культурном сознании, не нуждалась в книге и чаще всего рассматривала последнюю в качестве не своего собственного, а основания «другой», хотя и более «высокой», но привнесенной (и в этом смысле – необязательной), сначала церковной («греческой»), а затем и западной («латинской», «немецкой» и т.п.) культуры.

Точно так же и в христианстве бесписьменная культура восприняла прежде всего то, что в нем самом было бесписьменного – культ и обряд. Так в русском христианстве на первый план выдвинулись основы не концептуальные, а внешние и производные от них. Христианство было воспринято прежде всего «сердцем» (эстетически), а не мыслью (с включением рациональных структур), мысль так и осталась нехристианской или даже дохристианской – синкретичной по форме и языческой по содержанию (духу). Образовалась устойчивая традиция недоверия к рациональному мышлению, лишь по видимости отражавшая христианскую направленность мысли: «Аз бо не во Афинех ростох, ни от философ научихся, но был падая аки пчела по различным цветом и оттуду избирая сладость словесную, и совокупляя мудрость, яко в мех воду морскую» («Послание» Даниила Заточника)3. Как бы не были замечательны сами по себе храмовое зодчество и иконопись, сколь бы не было велико значение богослужебной практики, обрядов, постов и т.п., а все же этого совершенно недостаточно для формирования «формальной», отвлеченной христианской мысли, способной «на равных» конкурировать и с развитой языческой мыслью классической древности и с новейшими умственными движениями и интересами. Здесь показательны история вольнодумной ереси «жидовствующих», в конце XV – начале XVI в. получившей широкое распространение в силу умственной отсталости тогдашнего русского общества – его «малокнижности», начетничества и просто невежества4, а так же история выдающегося русского просветителя и проповедника Максима Грека (Триволиса) – европейски образованного представителя христианской мысли XVI в., в столкновении с русской действительностью чья жизнь превратилась «в житие, в трагедию»5. Вообще, когда древнерусский книжник с восхищением и благоговением отзывается, к примеру, о греческих философах или «мудрости» как таковой, здесь нельзя обольщаться – такое отношение свидетельствует скорее в пользу того, что сам он остается сторонним наблюдателем, а не живым участником диалога мысли. В условиях полного безмыслия и «невегласия», каковых являло собой русское общество, даже то малое, что удавалось сделать русским книжникам (например, имевшая первостепенное значение богословская полемика вокруг монастырского «стяжания»), все же представляло собой настоящий подвиг мысли.

Христианская книжность, необходимость которой диктовалась жесткими условиями языческой образованности (составившей светские «квадривиумы» средневековых университетов) проще говоря – Библия, книги Ветхого и Нового Завета, положенные в основание Западной культуры, вызвали к жизни уникальный феномен средневековой мысли, получившей название «схоластики» (от лат. «школа»). Возникшее в результате пространство текста сформировало адекватное этому пространству мышление, ориентированное прежде всего на работу со словом как понятием и с выражением (высказыванием) – как логикой отвлеченной мысли: уже с XII—XIII вв. (с т.н. спекулятивных грамматик) начинается европейская семантическая традиция по разработке чистого универсального языка, формально не противоречивого и однозначного, столь необходимого для жестких теологических споров6