Читать книгу Рождение ценности. Очерк философии ценности - Дмитрий Николаевич Герасимов - Страница 4

Неклассический философский подход в исследовании проблемы ценности базируется на предположении существования двух равновеликих «начал» философии – сердца и разума, имеющих равное значение для всей ценностной проблематики. Однако чтобы такой подход получил достаточное теоретико-методологическое обоснование, он должен быть обоснован с точки зрения способности человека к познанию, т.е. рассмотрен прежде всего гносеологически.

Опытно-эмпирической базой такого рассмотрения является сам факт обладания человеком двумя способностями, одинаково значимыми для него как в повседневной практической деятельности, так и в деятельности теоретической – (1) способностью ценить (производить ценности) и (2) способностью мыслить (производить смыслы). Обе эти способности – в обыденности определяемые как сердце («переживание») и разум («мышление») – составляют естественную предпосылку гносеологического различения ценности и смысла и, следовательно, фундаментального утверждения самостоятельного характера ценности как таковой, что также необходимо для определения предметной области философии ценности как науки.

То, что ценность не есть смысл, а смысл не есть ценность, представляется вполне очевидным и бесспорным, во-первых, с формально-терминологической точки зрения (иначе они были бы дублирующими понятиями – даже в случае возможных понятийных взаимопереходов) и, во-вторых, с точки зрения интуитивно схватываемого содержания самих понятий. В русском языке слово «ценно-сть» (то, что ценится) и слово «с-мысл» (то, что мыслится), как самостоятельные языковые термины, характеризуют собой разные виды деятельности. Смысл представляет собой когнитивную, познавательную деятельность человека, а ценность – деятельность аксиологическую, эмоциональную: смысл мыслится – ценность переживается.

Насколько мышление отличается от переживания, настолько оба вида деятельности предполагают отличные друг от друга способности человека, в обыденности противопоставляемые друг другу по условной локализации в различных частях человеческого тела: если смысл относится по преимуществу к «голове» (мышлению), то ценность к «сердцу» («чувству», переживанию). При этом «переживание» вовсе не является противоположностью мышления, или «антимышлением», «мышлением наоборот» и т.п., как это иногда понимают, связывая с ним «весьма обширный опыт постижения иррационального, смутного, хаотичного, нестабильного»3 и, естественно, ведущий прямиком к «эзотерике, мистике, оккультизму»4, а образует именно отличную от мышления и вполне самостоятельную способность человека, его «сердце».

Классический дуализм сознательного – бессознательного (подсознательного) совсем не учитывает этого сложного состава сознания и описывает работу последнего монистически – исключительно с точки зрения рационального мышления и вопреки другой человеческой способности – способности к переживанию (или «ценению»). Здесь и далее условимся называть одномерным сознанием сознание без ценности, т.е. такое сознание, в котором слабо или совсем не задействована способность к переживанию. Соответственно, одномерное мышление – это мышление, не различающее ценность и смысл (отождествляющее, либо антиномически противопоставляющее их) в структуре собственного сознания. Переход к сознанию (как осознанию) осуществляется не от бессознательного (или «предсознательного») – что означало бы фактическое отождествление сознания с мышлением (!), а от неразличения ценности и смысла – к их различению. Недостаточно что-то сделать мыслимым – перевести из актуально немыслимого в актуально мыслимое, необходимо еще, чтобы то, что мы мыслим (что стоит за нашей мыслью), одновременно переживалось нами. Иными словами, в направлении одной вещи должны быть задействованы сразу обе способности, а не одна – что возможно только в том случае, если эти способности не направляются непосредственно друг на друга, а каждая из них актуализируется своим собственным предметом. Только это и может значить сознание как осознание. Или, как пишет один из творцов современной теории ценностей Р. Г. Лотце, самосознание «не что иное, как уяснение бытия-для-себя, состоявшееся с помощью средств познания, да и оно вовсе не необходимо связано с саморазличением Я от противоположного ему не-Я (курсив мой. – Д.Г.)»5.

Данное различие между двумя фундирующими способностями человека (поскольку оно апеллирует к переживанию) нельзя вывести иначе, как опираясь на опыт – методом психологического самонаблюдения. На это в свое время указал уже один из наиболее известных представителей философии жизни В. Дильтей, отстаивавший независимый от мышления характер чувства («переживания»), однако так и не сумевший до конца выйти за пределы традиционной гносеологии, требовавшей превращения чувства пусть и в особое (или только частичное), но все же «познание», которое могло бы составить основу специфически психологического «понимания» или «толкования» жизни, отличного от естествоведческого объяснения явлений (метод «тотального психологизма»): в языке, мифах, литературе и искусстве, во всем, чего касалась рука человека, по В. Дильтею, «мы видим перед собою как бы объективированную психическую жизнь: продукты действующих сил психического порядка, прочные образования, построенные из психических составных частей и по их законам»6. Таким образом, в своих работах В. Дильтей стремиться обосновать, что «психологическое» является «сквозным» для всего процесса развития мышления и познания, что психическое не только ценностно нагружено, но нагружено положительно, и не только в бытийном плане, но и в познавательной сфере.

Тем не менее, никаких теоретических предпосылок для различения двух фундаментальных способностей человека не существует и существовать не может, поскольку оно касается двух предельных понятий – (1) мышления, которое будучи первичным понятием «нельзя определить с помощью других понятий»7 и (2) переживания, которое, на наш взгляд, является столь же мало определимым, интуитивным понятием, как и мышление. Здесь нельзя не согласиться с одним из основателей современной аксиологии М. Шелером, утверждавшим, что существует «вид опыта, предметы которого закрыты для разума, в познании которых он слеп, подобно тому как ухо и слух слепы к восприятию цвета; это такой вид опыта, в котором мы постигаем… ценности»8. Поэтому в случае, если конкретный философский дискурс запрещает какие-либо ссылки на опыт, в частности, личный опыт исследователя, данное положение (о различении двух способностей человека) должно рассматриваться в качестве аксиомы – далее не доказуемого положения, принимаемого на веру в рамках нашей философии ценности.

Невозможность выведения логическим путем доказательства отличия того, что есть мышление, от того, что есть переживание, является также главной причиной, почему исчерпывающаяся данным тавтологическим различением традиционная философская методология почти никогда не делает следующего необходимого шага во взаимной дифференциации ценности и смысла. А именно отказывается, а в некоторых случаях и прямо не допускает их различения по предмету. Тем самым последовательно отстаивая эссенциалистский, существенно одномерный подход, основывающийся явно или неявно на принципе неформализованного тождества (не только мышления и бытия, но также ценности и бытия, языка и мышления, а следовательно, ценности и смысла). С точки зрения «классического» дискурса предполагается необходимым, что ценность и смысл обладают предметным единством точно так же, как они могут относиться к одной и той же вещи одновременно. Точнее сказать, здесь, на предметном уровне они просто не различаются – и ценность как таковая (как нечто, отличное от смысла – а это и есть ее определение) отсутствует! Не случайно в классической философии до XIX в. проблемы ценности не существовало вовсе (как и самого термина «ценность»), и впервые формулироваться она начинает только с появлением неклассического дискурса.

В контексте наших рассуждений здесь и далее условимся называть классическим философским дискурсом все типы и направления философии, относимые к античной греческой философии, а также связанные с библейской традицией мышления, либо так или иначе ориентирующиеся на греческие и еврейские образцы. Соответственно, неклассическим философским дискурсом будем называть все типы и направления философии, вступающие в полемику и порывающие как с библейской традицией мышления, так и с традицией античного философствования.

Главным отличием классического философского дискурса является его онтологизм – строгая зависимость гносеологии от онтологии, нерасторжимая связь всех разделов философии, включая этику и эстетику, с онтологией как учением о бытии. В частности, феномен классической философии, несомненно, базируется на предельности понятия мышления (разума – как фундаментальной способности) и его фактической неустранимости, полностью обусловливающей существование человека. Ведь невозможно не только помыслить, что есть мышление, ибо «сознание всегда на один порядок выше порядка элементов содержания, составляющих опыт сознания»9, но невозможно даже просто «задержать» или «остановить» собственную мысль. «Мыслить – то же, что быть» Парменида (в отрицание всякого «психологизма») впервые устанавливает данное обстоятельство в границах «мыслящего себя разума».

Необходимой предпосылкой «онтологизации» мышления является неизбежная деформация человеческой природы – вместе с подавлением человеческой способности ценить (производить ценности, любить, желать и т.д.) ведущая к утрате такой важнейшей ее составляющей, как непосредственное (т.е. неопосредованное мыслью) восприятие действительности, в котором только, или благодаря которому, человек может отстраняться от смыслов, в то же время не нарушая работы мышления! Человек «мыслящий», но утративший способность переживать, остается наедине с собственным мышлением и тем самым отдается на растерзание бесконечной тирании смыслов, по сути – человек страдающий, наделенный «безутешным» мышлением (рождающим философии и религии). Не случайно первая «благородная истина» Будды Шакьямуни всё объявляет страданием: Будда – «философ» по преимуществу и типичный представитель одномерного (онтологического) мышления, дерзающего все свести к одной мерке, из которой вырастает важнейший принцип мироотрицания, декларирующий, что все (без исключения) человеческие привязанности (желания, цели и т.д.), всякое стремление к счастью, всякое развитие, имеющее своей целью себя (а не отличное от себя) – т.е., по сути, всякая ценность (!) человеческого (не говоря уже о мире, природе в целом) – «все это… всегда заканчивается разочарованием, смертью и утратой всего, что достигнуто»10. Буддизм точно так же строит себя на подавлении ценности (систематическом отстранении от переживания), как и любое иное одномерное, «логизирующее» мышление, что делает его несовместимым с философией ценности.

Ценность же напрямую связана с переживанием, и чем свободнее последнее от нескончаемой «тирании» смыслов, тем меньше вынужденных «остановок» в переживании, тем меньше страдания! Поэтому понижение ценности, отказ от нее в одномерном мышлении неизбежно оборачивается «страданием» – невозможностью переживания действительности, прерванным переживанием. И наоборот, свободное сочетание двух способностей – способностей к осмыслению и к «ценению» – свело бы первую благородную истину знаменитого индийского проповедника к элементарной логической ошибке в рассуждении, т.е. к тому, чем она и является на самом деле – «поспешным обобщением», возведенным в философский принцип.

Одномерное тождество мышления и бытия (или их единство, единосущее, взаимозависимость и т.д.) для самого мышления, в конечном счете, обречено представляться рабством у действительности, вечно несовпадающей с идеальным бытием (в котором ценность и смысл совпадают). Что же касается явного противоречия между наблюдаемым эмпирическим фактом несовпадения «сердца» и «головы», с одной стороны, и метафизическим тождеством ценности и смысла в «Абсолюте» (т.е. в самом мышлении), с другой, то оно не только не противоречит классической философской методологии, но даже предполагается ею. Ведь всякая философия и должна начинать с недоверия к действительности и опровержения ее «кажущейся истинности». Философия в этом смысле очень схожа с религией, более того – должна обладать силой религии, чтобы сметь спорить с последней! Только отвлеченная от жизни мысль («жизнь в мысли») есть подлинная мысль и подлинная жизнь! Вопреки мнению Г. Маркузе, ценностно противопоставлявшему классическое философское удвоение действительности в качестве идеала «одномерному человеку» современности – по мнению Г. Маркузе, «достижения развитой индустриальной цивилизации кладут конец конфликту подрывных элементов Разума», который «восходит к самым истокам философской мысли (курсив мой. – Д.Г.)»11, очевидно, что одномерным в точном значении слова является как раз мышление, обходящееся без сердца и решающее для себя проблему ценности методом удвоения действительности (будь то в религии или в философии). Если философия – это безграничная вера в разум, или сам разум, то религия – это верующий разум, или разум инвертированный. Но и в том и в другом случае мир приобретает странное свойство «двоиться».

Как раз удвоение действительности, вытекающее из автономной способности «одинокого» смысла к бесконечному самоотрицанию (наподобие отражения, пойманного меж двух зеркал, – ибо каждый смысл по определению заключает в себе свое отрицание), подменяет собой ценность. Ценность составляет собственный предмет переживания, а смысл – собственный предмет мышления. Так, во всяком случае, следует из различения двух способностей (сердца и разума), одновременное присутствие которых обеспечивает исходное метарациональное единство восприятия действительности; так что при наличии двух способностей не остается силы, способной «оторвать» человека от универсума и взаимно противопоставить их друг другу. Следствием же объединения предмета переживания и предмета мышления в один предмет («идеал») становится неизбежное разделение действительности в самой себе на две резко противопоставленные (по смыслу!) части – (1) ограниченную чувственным восприятием, обманчивую действительность «для человека» и (2) идеальную сверхчувственную, независимую от человека, умопостигаемую реальность «в себе». Последняя – в силу действия компенсаторного механизма, замещающего «ценностную» деятельность сердца, – становится вместилищем идеально представляемых «ценностей». Так любое удвоение действительности, наделение ее «потусторонней копией», резко противопоставленной «оригиналу» будь то в виде платоновского Мира Идей или христианского Царства Божия, есть верный симптом одномерности мышления, прямое следствие его расщепляющей действительность деятельности (онтологический дуализм оказывается следствием гносеологического монизма). И напротив, неразделенное, целостное восприятие универсума означает, что в основе его наряду и одновременно с осмысляющей деятельностью мышления задействована также и переживательная деятельность сердца (онтологический монизм следует из гносеологического дуализма).

Так, благодаря неявному, неформализуемому отождествлению двух способностей в одномерном мышлении античной философии, напротив, происходит отрыв смысла от осмысляющей деятельности мышления и их взаимное противопоставление; смысл превращается в самодовлеющее начало, существующее независимо от способности человека к осмыслению – идеал, Абсолют (или абсолютный смысл). В идеале, как «идеальном виде» («эйдосе»), смысл, вопреки собственной природе, становится предметом переживания («созерцания»): не будучи вещью, абсолютный смысл (в отличие от конкретных смыслов) переживается подобно вещи. Сама идея Абсолютного является следствием гносеологического неразличения двух фундаментальных способностей человека и их предметного отождествления в «идеале». «Природа» вещи есть по преимуществу то, что открывается в опыте (а не в мышлении!) переживания ее ценности, и для вещи «быть ценной» как раз и значит быть ценной безотносительно к умопостигаемому «Абсолюту», быть само-ценной! Иначе говоря, ценность, поскольку она есть, делает бессмысленным Абсолют (любой – моральный, идеальный или божественный – божественное Ничто).

Одним словом, либо «начал» два (сердце и разум) – и тогда мы имеем дело с единственной, всецелой, неразделенной в самой себе действительностью жизни, либо начало одно – «первоначало» (какой-либо «абсолют»), и тогда неизбежно появление двух «действительностей», одна из которых будет иерархически принижаться и отрицаться во имя другой. Поэтому «двуначалие» философии, признание и «сердца» и «разума» в качестве равновеликих начал на основе несовпадения ценности и смысла, не является бессмысленным удвоением сущностей, а напротив, является необходимым, и необходимым прежде всего с точки зрения самой жизни, стремящейся реализовать себя «в целости» и «без остатка». Философия ценности, отстаивающая самостоятельный статус ценности и являющаяся естественным предположением, или следствием неразделенности жизни (мира и человека), в такой же мере опирается на разум, в какой и на другую человеческую способность – способность к переживанию (или «ценению»). Более того, именно способность к переживанию, ответственная за появление ценности, связывает мир в «единое» (с точки зрения смысла) «целое», которым не исчерпывается жизнь мира, всегда несовпадающая с любой «абсолютной» мыслью о ней.

Так, если с точки зрения смысла мир всегда предстает как единство во множестве (или множество в единстве), то с точки зрения ценности – как сочетание в несовпадении (или несовпадение в сочетании). Последнее и не допускает редукции универсума к какому-либо одному началу, обнаруживая сложное «многоначалие» мира, что «начал» много и благодаря сердцу – как минимум, два. Напротив, одномерный, монистический разум, отвлекаясь от ценности (будучи по природе своей таким отвлечением) принуждает мыслить мир единоначальным, даже в случае бесконечного множества атомов Демокрита, Эпикура или монад Г. В. Лейбница (принцип плюрализма, внесенный в идею единства). Тем не менее, переходя в парадигму неклассической рациональности, ориентированную, к примеру, на квантовую механику, можно, опираясь на мышление, предположить высокую вероятность существования неисчислимого множества «начал». Однако, с точки зрения философии ценности, достаточным и необходимым является предположение существования всего двух предельных начал – сердца и разума, несовпадение которых составляет подлинное волшебство мира.

В свою очередь, проблема ценности основывается на простом «факте» существования независимых от мысли переживаний (обладающих своим предметом) в составе человеческого сознания, т.е. собственно говоря, на переживании! И, стало быть, в основе своей предполагает, по крайней мере, наличие такой способности у человека – ценность существует только при условии переживания ценности! И чем интенсивнее переживание, тем «яснее», «действительней» ценность. Потому что переживание – это как раз и есть то, что есть «ценение», а «ценение» и есть то, что есть переживание (т.е. динамическая, а не статическая характеристика, поэтому способность ценить и не совпадает с осмыслением: ценность размыкает плотину бытия – смысл, напротив, ограничивает, создает запруду на пути существования). Вот почему возможно как повышение ценности, так и ее понижение, вплоть до полного угасания. Как возможен анти-смысл (абсурд), так возможна и анти-ценность (нарушенное или прерванное переживание). Но всякое безразличие к ценности (аксиологически нейтральное мышление), поскольку оно выходит за рамки когнитивной (к примеру, научной) установки и распространяется на «человеческие вещи» или жизнь в целом, оборачивается понижением ценности, ее обращением против себя и превращением в анти-ценность. Иначе говоря, никакого мышления «в чистом виде» (без сопутствующего ему переживания) существовать не может. Мышление без ценности – это мышление, «рядом» с которым переживание пребывает в подавленном (инвертированном, остановленном, «защемленном») состоянии, а ценность бесконечно стремится к нулю – бесконечно понижается. Анти-ценность – это ценность понижающаяся, а не возрастающая. И соответственно, ценность – это всегда ценность возрастающая (а не статическая, подобно «неизменному» смыслу).

Борясь с переживанием (как мешающим дополнительным условием «недостоверности») – именно в этой борьбе заключался ее исток, античная философия боролась с фундаментальными человеческими ценностями, боролась с самой греческой культурой – с ее религиозностью, культами, обрядами, мифами, Богами и героями, короче, с сущим как ценностью. По отношению к исходной языческой культуре классическая греческая философия носила уже явно рецессивный характер – в ней происходило рассудочное, нигилистическое разложение язычества. Софисты, поддерживавшие собственное существование на средства, выручаемые от обучения ценностно безразличной технике мышления, явились одним из наиболее заметных и далеко не единственных явлений новой культурной реальности. Вся греческая мысль от начала и до конца была проникнута духом адиафоры (греч. ἀδιάφορα – безразличие), воплощая в себе античные идеалы апатии и атараксии – «невозмутимости» (аксиологической нейтральности).

Появление и конституирование в античной философии одномерной мысли, враждебно настроенной по отношению к собственным природным истокам, вместе с тем означало появление и выдвижение на первый план особого типа людей – людей, отличавшихся специфическим способом мысли, с самого начала недооценивавшим, либо целенаправленно подавлявшим в себе способность к переживанию. Большинство профессиональных философов до сих пор «придерживаются когнитивистской позиции в понимании эмоций» как раз потому, что не способны «ясно различать чувства-перцепции, которые не несут в себе интенционального начала, и чувства-эмоции, которые не обладают когнитивными свойствами (курсив автора. – Д.Г.)»12. Неспособность к пониманию здесь жестко детерминируется прирожденным, или целенаправленно воспитываемым («философическим», т.е. одномерным) складом ума, преодолеть который как на практике, так и в теории оказывается делом чрезвычайно сложным. «Когнитивизм» мышления, в данном случае, выражается в сведении всей чувственно-эмоциональной сферы человека исключительно к познающей деятельности.

Одним из наиболее фундаментальных требований классической онтологии, служащих одновременно способом ее самообоснования, является требование игнорировать чувственный опыт и доказательно опираться только на собственные данные мышления, как наиболее достоверные с точки зрения мышления. Даже в случае крайнего эмпиризма, где в качестве основного или единственного источника знаний выступают ощущения, последней инстанцией, через которую проходят полученные знания, все равно оказывается мышление, пусть и сведенное к простой абстракции от эмпирических данных или к простому выражению чувственно-созерцаемого общего в сознании.

Однако, вопреки распространенному мнению, следует признать, что как раз исходя из этого требования одномерного разума его претензия на верховное положение в иерархии познавательных средств не может быть обоснована простым указанием на непостоянство и обманчивость наших чувств. Чувства никогда