Читать книгу Брабантский мастер Иероним Босх - Дмитрий Овсянников, Дмитрий Николаевич Овсянников - Страница 7

Надпись на обложке книги гласила: «Видение Тундгала». Книгу совсем недавно напечатали в Хертогенбосе. Йеруну книгу передал его знакомый из Братства Богоматери, клирик отец Стефан. По его словам, «Видение» могло дать зримые образы ужасов и мук преисподней, проще говоря – богатую пищу для фантазии живописца. Любопытный от природы, Йерун охотно согласился и взял книгу домой.

Речь в «Видении» шла о некоем ирландском рыцаре Тундгале, при жизни успевшем побывать в аду в сопровождении своего ангела-хранителя. Якобы после этого грешник встал на путь праведный. Пропустив длинное посвящение, прочитав куртуазное вступление между строк, Йерун отметил, что грешный рыцарь не казался злодеем, достойным адских мук. Скорее – вполне добрым малым. Даже странно, что подобное откровение выпало именно на его долю.

Но, добравшись наконец до самого потустороннего путешествия, художник замедлил чтение. Вдумчиво вчитываясь в каждый абзац, он останавливался и подолгу не возобновлял чтения. Если бы кто-то видел Йеруна в этот момент, ему бы представился человек, молча сидящий над раскрытой книгой, то и дело закрывающий лицо руками.

Нет, Йеруну вовсе не хотелось смаковать описания ужасов и чудовищ ада. Не было ни малейшего желания видеть их своими глазами или же делать наброски. Дело было совершенно в другом. Жуткие небылицы, описанные в «Видении», напомнили художнику о давнем ужасе, пережитом много лет назад, пережитом не в видении, но наяву. Стертые милосердной памятью, поблекшие со временем, адские образы предстали перед воображением с новой силой.

* * *

Это было больше двадцати лет назад.

Погода злилась с самого утра. С наступлением сумерек ветер взъярился настолько, что не хотелось лишний раз выходить из дома. Порывы ветра норовили сбить с ног или, наоборот, подхватить прохожего за плащ и подбросить повыше. Скрипели флюгера, раскачивались вывески лавок и мастерских. Вода в каналах и та волновалась так, что могла бы захлестнуть небольшую лодку. Где-то завыла собака, вскоре ей отозвались другие – их тоскливая разноголосица упорно пробивалась сквозь ветер, и тот, кому доводилось ее слышать, поневоле начинал тревожиться. Призывал он святых или же поминал нечистого – все едино, в душе рождались тоска и страх, ощущение скорого несчастья.

На рыночной площади под напором ветра едва держались дощатые прилавки, уже закрытые на ночь. Взглянув за окно, мастер Антоний увидел, как одна из построек сорвалась с места и взмыла в воздух на высоту чуть выше человеческого роста. Ветер с грохотом поволок ее по крышам соседних лавок. Художник перекрестился.

Ближе к полуночи издалека, со стороны речного порта начал доноситься гул.

– Не к добру этот гул, Антоний, – обеспокоенно сказала художнику его жена Алейд. – Ветер так не воет.

Мастер Антоний встал и молча принялся одеваться, жена последовала его примеру.

– Алейд, поднимай детей! – крикнул художник, спешно выходя из спальни на лестницу, ведущую вниз. – Лизхен! Лизхен, поднимайся!

Служанку – крепкую, поперек себя шире, немку – долго звать не пришлось: она слышала то же, что и хозяева, и успела всполошиться не меньше них. Разбудили детей – Яна и Йеруна, Катарину и Берту. Гуссена не было дома – ему как раз пришло время нести службу в городской пожарной страже.

И тут же к отдаленному гулу прибавились крики множества людей. Вскоре крики начали приближаться, гул – нарастать. Затем на площади застучали копыта летящих вскачь лошадей, тревожно запели рожки глашатаев, поднимая горожан. И, словно в ответ рожкам, на колокольне собора ударили в набат.

– Йерун, и вы, девочки, бегом в кладовую, – на ходу распоряжался мастер Антоний. – Багры, топоры, ведра – сколько есть, на улицу. Ян, идем за лестницей. Лизхен, Алейд – бочка с водой во дворе. Сейчас понадобится еще вода.

Йерун не помнил, с чего началась та ужасная ночь, спустя несколько лет не сказал бы наверняка, сколько она продлилась. Помнил лишь, что она не пожелала уходить с рассветом. Быть может, даже пожрала и смешала в своем смрадном чреве несколько обычных ночей и несколько дней в придачу. Он запомнил ее на всю жизнь как ночь, когда чернота с ночного неба спустилась вниз, к людям. И заполонила все, на что бы ни упал взгляд.

Чернота повисла в воздухе едкой, удушливой хмарью, осела на земле, стенах домов, оградах и прилавках рыночной площади. Впрочем, это стало заметно позже, когда стих ветер. А прежде с чернотой соперничал огонь. Огонь и извергал черноту, и обращал в черноту все, до чего мог дотянуться. Хертогенбос охватил чудовищной силы пожар.

Йерун помнил, как люди из домов, окружавших треугольную рыночную площадь, высыпали на улицу – такого шума и суматохи не случалось в обычный базарный день. Огонь приближался к площади – его рев, усиленный воем ветра, напоминал голос исполинского чудища. Может быть, так мог звучать голос дракона, того самого дракона, которого молва в прежние времена селила на месте города. И сейчас могло подуматься, что болтуны прошлого разглагольствовали не впустую, и чудище, веками спавшее среди болот, пробудилось, чтобы напомнить людям о себе.

Над крышами то тут, то там поднималось зловещее багровое зарево. Оно колыхалось, но не уходило, делалось шире и ближе. По одним улицам куда-то убегали люди – обычно целыми отрядами. Они гремели ведрами, щетинились баграми, спеша встретить и остановить пожар, не допустив его до рыночной площади. С других улиц выбегали разрозненно – там огонь одержал верх, и уцелевшие спасались бегством. Без умолку трубили глашатаи пожарной стражи, причитали женщины, плакали дети. С колоколен церквей взывали колокола. В черном от дыма небе темными клочьями метались вороны, их хриплый грай сливался с адской какофонией – голосом и без того жуткой картины всеобщего бедствия.

Каждый сосуд снова и снова наполнялся водой. Люди обильно поливали деревянные балки и перекрытия домов – лакомую добычу подступающего огня. Пропитывали водой грубую ткань, спеша укрыть ею стены и кровли домов. Первым делом опустошались бочки, припасенные во дворе каждого дома, но этого было мало, и вскоре цепочки жителей протянулись до ближайших каналов – люди черпали воду, едва успевая передавать друг другу тяжеленные ведра.

Пожар ревел все ближе – неистовый ветер гнал огонь по узким улочкам, точно по желобам, перебрасывал искры и целые головни с крыши на крышу. Казалось, горит самый воздух над головой. Зарево разгоралось все ближе и все ярче, окрашивая страшную ночь в багровое и черное. Уже в трех местах пламя с грохотом вырвалось на площадь, выбросив клубы дыма и снопы искр. Скоро огнем занялись ближайшие дома.

Все это Йерун вспоминал много позже – то одна, то другая страшная картина внезапно вставала в памяти, а буйная фантазия художника с готовностью дорисовывала то, чего не примечал глаз мальчика, боровшегося с огнем плечом к плечу со всеми. В ту ночь он видел только людей вокруг, стены домов – неизменно черные либо охваченные пламенем – и бесконечные ведра с водой. Успевал ли Йерун хоть на минуту разогнуть спину? Кажется, нет. А вокруг было зарево – красно-черное, колышущееся повсюду, подобно раскаленной тьме преисподней.

Йеруну выпало стоять невдалеке от канала, в котором черпали воду; мальчик видел, как дома на противоположной стороне пылают и рушатся, а ветер силится перебросить огонь через канал, и в холодной воде багровое снова сходилось с черным, то вытесняя его, то отступая. Казалось, этой схватке не будет конца.

«И волновались воды озера, подобно морю, и не было видно неба за его огромными темными волнами. И метались среди волн адские твари размером с башню, и жаждали они разорвать бедные души грешников в клочья. И разевали чудовища пасти, исторгая пламя. И казалось грешной душе Тундгала, что сама вода в озере и та пламенеет».

Кое-где на фасадах домов появлялись черные фигурки с топорами и баграми – смельчаки торопились подрубить горящие перекрытия, обрушить их внутрь здания, чтобы не дать огню перекинуться дальше. Йерун видел, как один из них потерял равновесие, наклонился, взмахнул руками – и сгинул в пылающем провале. Мальчик готов был поклясться, что расслышал вопль несчастного.

По мосту через канал бежали люди – невозможно было разобрать, стражники или простые горожане. Да окажись они хоть монахами – неважно: черные в кроваво-красных отсветах, издалека люди больше всего напоминали сонмище бесов. Торчащие во все стороны крючья и багры еще больше усиливали сходство.

«И взял ангел душу Тундгала за руку, и подошли они вдвоем к темному провалу. „Смотри же!“ – промолвил ангел. Но не было видно дна – лишь тьма и огонь представали перед взором. И доносились оттуда стоны и крики мучающихся там грешных душ. И поднимался из провала дым от горящих там в серном пламени тел. И обонять тот дым было для всякого, кто случился поблизости, еще страшнее, чем гореть в бездне.

И качался над провалом подвесной мостик, лишенный перил, длиной в тысячу шагов и шириной только в один фут. Дрожал он и раскачивался в серном дыму, и трепетал так, будто сам был соткан из зыбкого дыма и копоти. Лишь избранные могли пройти по этому мостику. И видела душа Тундгала, как множество душ, обреченных на испытание, пытались перейти по мостику, но снова и снова срывались в провал. И слышала душа Тундгала крики и вопли горящих внизу.

Только один смог пройти над бездной. Был он священник и в руках держал пальмовую ветвь. И вот ангел взял бедную душу Тундгала за руку, и они прошли по мостику».

– Куда? Куда, мать вашу? – кричал охрипшим голосом один из командиров городской стражи. Свою алебарду он держал обеими руками перед собой, загораживая дорогу нескольким мужчинам – тех было человек семь или восемь, не меньше. – Бежать решили? Тут каждый человек дорог!

– Божья кара! – кричал в ответ страшный здоровяк в обгорелой одежде, с перекошенным, как у безумца, лицом. Он без конца тряс кулаком и показывал пальцем вспять, в сторону пылающих домов. – Бесполезно противиться! Это конец, конец!

– Отливать против ветра бесполезно! – не уступал стражник. – А ну, быстро взяли ведра – и в строй, мать вашу! Рук не хватает!

– Бежать! Божья кара! – Казалось, здоровяк то ли не слышит стражника, то ли притворяется, что не слышит. При этом он не забывал нависать над стражником – тот был ниже ростом и вдвое тоньше. В какой-то момент беглец вцепился обеими руками в древко алебарды; между ним и стражником началась борьба, весьма похожая на борьбу человека с медведем. Все происходило настолько скоро, что прочие беглецы не успели ввязаться, или, быть может, они полагались на силу своего товарища.

– Кто говорит о каре Божьей, дети мои? – Рядом со сцепившимися из темноты вывалился могучего сложения монах. В длинных полах и широких рукавах его рясы зияло множество прожженных огнем дыр. – Сие есть ложь, что исходит от лукавого! Образумьтесь, дети мои!

Видя, что дерущиеся не слушают его, монах подскочил к ним и одним размашистым ударом повалил здоровяка навзничь. Затем, стоя над ним, разинул рот пошире и вызверился не хуже бывалого ландскнехта. Вмиг все стихло; монах, перекрестив собственный рот, протянул лежащему руку и рывком поднял его на ноги.

– За мной, дети мои! Дружно и нечистого бьют! In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti![2]

Подхватив оброненный кем-то багор, могучий монах ринулся в сторону горящих домов. Люди, только что помышлявшие о каре свыше и бегстве, послушно последовали за ним.

«Бедная душа Тундгала увидела ужасное чудовище. Голова его была больше горы, его глаза величиной были схожи с холмами и полыхали огнем. Пасть его, казалось, могла вместить десять тысяч воинов. И видно было двух великанов в самой пасти чудовища. Один стоял на нижних зубах, а голова его подпирала ряд верхних зубов, другой же, наоборот, стоял так, что голова оказалась внизу, а ноги вверху. Так они стояли там, подобные двум живым колоннам, подпирая собой страшные ворота исполинских челюстей. Темное пламя вырывалось из пасти чудовища. Тысячи безобразных демонов загоняли ударами бичей и железных крючьев в жуткую пасть чудовища несчастные души грешников. Невыносимый смрад исходил из глотки чудовища, а с ним доносились оттуда вопли и стенания тысяч мужчин и женщин, испытывающих там неописуемые страдания. „Гляди же! – сказал ангел душе Тундгала. – Гляди и запомни! Оно пожирает корыстолюбивых“».

– Петер, не зевай! Чего уставился, в этом доме сотни три золотых! Я знаю, где ван дер Гроот сделал тайник! Я работал в его доме!

– Он не вынес его?

– Клянусь небом, нет! Сам видел, как он сокрушался! Идем, дело верное!

– Ты в своем уме? Дом горит, того гляди, обрушится! Да ну их к дьяволу!

– Кого к дьяволу?

– И тайники, и монеты! И тебя с твоей жадностью!

– Да ну тебя, лодырь! В пропое трехсот золотых ты не участвуешь, так и знай!

Йерун видел, как двое парней бранились у входа в горящий дом. Видел, как один нырнул в пышущий огнем и дымом дверной проем. Видел, как тот, что остался снаружи, вытягивает шею, вглядываясь в пылающее нутро чужого дома, – сейчас он больше всего напоминал рассерженного гуся. Слышал, как он криками подбадривает своего приятеля, шарящего в поисках тайника. Слышал, как изнутри донесся грохот – должно быть, обрушилось перекрытие. И сразу же – два вопля, раздирающих душу: один донесся изнутри дома, другой издал прохвост, оставшийся снаружи. Он закрыл лицо руками и бросился прочь.

Йерун не видел, как горел собор Святого Иоанна, хотя от него до рыночной площади по прямой было не более четверти часа пути. Позже об этом рассказывал Гуссен. Именно там с огнем боролся отряд пожарной стражи, набранный из горожан. Но не только пожарные бросились на защиту красивейшего из городских храмов. Монахи, строители, жители окрестных домов изо всех сил отстаивали здание, раз за разом сбивая со стен и кровли собора подступившие вплотную волны пламени. Люди задыхались в дыму, еле стояли на ногах от усталости, но продолжали держаться с невиданной стойкостью, даже когда огонь, одолевая людей, ворвался внутрь собора и принялся пожирать церковное убранство. Позже Гуссен рассказывал, как в тот миг, когда казалось, что собор отстоять не удастся, четверо монахов, обернув лица мокрыми тряпками, вбежали в собор и вынесли из него драгоценную реликвию – старинную статую Богоматери, сработанную из дерева. После они говорили, что статуя воссияла навстречу им божественным небесным светом, и это укрепило их дух. Сияла ли статуя, Гуссен не знал – еще внутри собора монахи поспешили обернуть ее мокрой тканью, но в том, что люди воспрянули духом, он убедился на собственном примере. И часа не прошло, как огонь на хорах был погашен. В великом пожаре, спалившем едва ли не большую часть Хертогенбоса, собор Святого Иоанна пострадал, однако же не сгорел.

Йерун помнил божественный свет. Таким показалось ему удивительное зрелище восхода солнца, что забрезжило над горящим городом. И туда, где всю ночь багровое спорило с черным, где ад соперничал с довременной тьмой, пришло золотое. Поначалу несмелое, едва заметное свечение набирало силу, делалось ярче. Было оно нежным, но казалось, что ужасающий адский свет пожара бессилен перед светом небесным. Первые лучи пробились сквозь дверной проем сгоревшего дома на другом берегу канала, затем забрезжили в окнах, наконец утренняя заря поднялась над черной, иззубренной кромкой разрушенных и покрытых гарью стен. Йерун видел, как лучи осветили понурых людей – и они уже не казались обреченными на муку и поражение. Еще тут и там пылали гигантские костры пожара, но над городом уже вставал рассвет. А рассвет всегда приносил людям надежду.

Подходя к дому, Йерун почувствовал легкое прикосновение к плечу – откуда ни возьмись прилетела сова Минерва. Сейчас птица уселась на плечо своего хозяина.

– Привет, умница, – пробормотал мальчик. Он уже не ожидал увидеть свою птицу живой. Потянулся, чтобы погладить ее, и лишь тут заметил, что натруженные пальцы почти не разгибаются.

– Ты сейчас как черт, ни дать ни взять! – проворчал Ян, неодобрительно глядя на брата. – Мало что весь в саже, так еще и с совой на плече!

– Так и ты не лучше. – Йерун, несмотря на усталость, не удержался от шутки. – Но ты хотя бы без совы. А то два одинаковых черта на улице – это скучно.

– Слава Пресвятой Деве и Иисусу Христу, – произнес мастер Антоний, увидев всех своих домочадцев в сборе, живыми и невредимыми. (Гуссен прибежал ненадолго, чтобы проведать родных, – сейчас ему предстояло вернуться к товарищам по пожарной страже.) Больше в тот день Антоний, кажется, не сказал ни слова.

Ван Акенам удалось отстоять дом – многим соседним домам повезло меньше, часть зданий сгорела дотла.

Йерун не чувствовал ни сил, ни желания привычно болтать – усталость вытеснила все. Пережитый страх пылающей ночи и тот до поры затаился, чтобы вскоре вернуться и напоминать о себе всю оставшуюся жизнь, снова и снова проявляясь на картинах с изображением ада.

«Вся долина была покрыта горящими углями. На углях лежала железная решетка, и красный свет исходил от нее, ибо была она раскаленной. И невыносимым смрадом несло от той огромной жаровни. Несметные толпы обреченных душ грешников восходили на страшную жаровню и изжаривались на ней до тех пор, пока их тела не таяли как сало на огне и не стекали каплями сквозь решетку жаровни в пламя. Но и этим не завершалось их мучение, ибо продолжилось оно в горящих углях».

Еще одним ярким воспоминанием о том пожаре стал образ пепелища – кажется, того самого дома, который в ночь пожара привлек двоих мародеров. Тогда, случайно задержав взгляд, Йерун заметил мертвое тело, вернее, то, что от него осталось. Обугленный труп, придавленный упавшей балкой, прижимал руки к груди, словно готовился к кулачному бою, и скалился на небо уцелевшими зубами…

* * *

– Как вы находите это сочинение, мастер Иеронимус? – поинтересовался отец Стефан на очередном собрании братства, когда Йерун возвращал ему «Видение Тундгала».

– Благодарю, весьма любопытно, – кивнул художник. – Автору не занимать фантазии.

– Вы смогли почерпнуть что-либо, нужное вам в работе?

– Пожалуй, смог. Здесь написано, что души праведников, прежде чем достигнуть рая, становятся свидетелями мук ада, чтобы осознать тот ужас, которого смогли избежать. Это же навело меня на мысль, что те люди, кому довелось видеть нечто подобное аду при жизни, должны сделать все, что в их силах, чтобы это не повторилось вновь.

– Истинно так, – коротко ответил клирик.