Читать книгу Время лечит не спеша - Дмитрий Павлоцкий - Страница 3

2. Прошлое. Полина

Оглавление

– Если вы будете продолжать в том же духе, я сорвусь, – шепчу я и пытаюсь улыбаться. Получается довольно плохо. Я стою перед родителями и рыдаю.

– Как ты можешь такое говорить! – из маминых глаз брызнули слезы. То есть они действительно брызнули, не потекли, не полились. Брызнули. Никогда такого не видел.

И без того склонная к излишнему артистизму, мать с рыданиями упала в кресло.

– Как ты можешь такое говорить, – с точностью до ноты дублируя интонацию жены восклицает отец, бросаясь на подмогу рыданиям.

Только через неделю после того разговора, когда открытые переживания по поводу развода трансформировались в глухие хлюпанья в подушку, я понял, что, преисполненный трагизма мозг моей матери опасность нервного срыва преобразовал в падение с балкона. Так и казалось, что я вишу на балконе десятого этажа, из последних сил цепляясь за жизнь двумя пальцами и вот-вот сорвусь.

Бред какой. Никогда бы не решился на самоубийство.

Почему после развода я решил вернуться в отчий дом – отдельный разговор. Как выяснится много позже, я подсознательно искал убежища в том месте, где чувствовал себя в безопасности. К тому же, бонусом к переезду появилась возможность давить на нервы родителям: легче от этого не становилось, но возникала иллюзия абсолютной власти. Скоро сублимация перестала быть интересной, после этого – смешной, затем их реакция стала предсказуемой, а вскоре это и вовсе потеряло смысл. Процесс самостоятельного психоанализа и избранный метод выражения эмоций через причинение ущерба окружающим сменились глубоким и полноформатным чувством стыда. Ты развелся, развелся внезапно. Но кто в этом виноват кроме тебя самого?

Как хорошо, что меня хватило всего на неделю. И как же здорово, что ко мне успел заехать Глеб. Он привез с собой сигареты, книгу и железную уверенность в том, что все будет хорошо.

– Тебе уже тридцать лет. Надо что-то менять. – заводит он разговор, пока мы стоим на балконе и курим. Удобно, что он живет на самом севере города, рядом с моими родителями. На северном фронте без перемен.

– У меня есть контраргумент. – я вздохнул. – Мне уже тридцать лет и менять что-либо уже поздно.

– Тоже верно, – Глеб резким движением затушил сигарету. – И что ты ей сказал, когда она достала чемодан?

– Пакуйся с миром.

– Ну что же, ты как минимум жив. Выглядишь не очень, но зато хотя бы шутишь. – он оценивающе смотрит на меня. Не брился я недели две, а как только переступил порог отчего дома, сразу надел широкие мешковатые джинсы, которые не носил с первого курса института и безразмерную толстовку. Не понимаю, что заставило родителей оставить эти вещи в гостевом шкафу. Хотя и моя комната не изменилась за последние лет десять. Даже игровая приставка подсоединена к старому телевизору, будто дожидаясь, что я вот-вот вернусь.

– А во что ты вообще одет? – вот теперь Глебу нелегко скрыть отвращение. Он как будто не понимает, что любую фразу в свой адрес я могу расценить как атаку:

– Да потому что сейчас я одеваюсь так, как хочу. А тогда я выглядел так, как хотели. Потому что «ты же взрослый мужик, ты уже женат, оденься прилично, купи себе нормальную рубашку, а мне шубу, ну и что, что не хочешь, нет, мы поедем в театр, а не на концерт и вообще побрейся». Надоело!

Продолжать вечер ностальгии я не стал. Глеб тоже не стремился к расспросам, поэтому оперативно ретировался, вежливо отказавшись от чая, предложенного отцом. Он и так прекрасно знал, что за последние семь лет все менялось плавно, но по определенному вектору: сначала я планировал одеваться так, как хочу, потом я хотел поступать так, как хочу, а в ответ получал «Да, ты молодец, ты должен принимать решения сам, и только! Но…» и после этого «но» следовали аргументы, не только не совпадающие с моей картиной мира, но и противоречащие здравому смыслу. А я слушал, слушал с открытым ртом, мне казалось, что я воспринимаю и впитываю информацию и всего лишь стараюсь делать так, как хочет моя любимая, ведь что может быть важнее, чем счастливая жена. Хотя, как оказалось в результате, и одевался я все равно не так как надо, и вел себя неподобающе, да и жена была не сильно счастлива. Но это выяснилось потом, сильно потом.

На второй вечер у родителей, после очередного семейного совета, который закончился разбитыми бокалами, криками и хлопнувшими дверями, в своей комнате я нашел детские фотографии. В основном остались те, которые мама делала перед самым выпуском из моей школы, как будто подозревая, что с каждым днем она утрачивает связь с единственным сыном и пытаясь запомнить его как можно лучше. Вот мне лет шестнадцать-семнадцать. У меня длинные волосы, я стою во дворе. На мне фланелевая рубашка и рваные джинсы. И лицо очень открытое, с улыбкой, а рядом – папа с неуверенной бородой, потому что его бабушка была против бороды, и с сигаретой, потому что дедушка, на которого он так хотел быть похож, очень много курил. Он не улыбается. Стоит у меня за спиной и хмуро смотрит в объектив. Один в один с тем, каким я сейчас вижу себя в зеркале. Только фланелевые рубашки носить не перестал. Точнее опять начал. Недавно.

Все семь лет совместной жизни Полина пыталась сделать из меня взрослого мужика. Не мужчину, не молодого человека. Именно мужика. Черное пальто в пол, как на бандите из девяностых, гладковыбритые щеки, волосы уложены назад гелем. Ботинки-крокодилы с тупыми носами. Когда лето – дурацкий турецкий кожаный пиджак… Кстати, может быть это у всех так: в двадцать лет стараешься выглядеть как можно старше, а в тридцать радуешься, что тебе отказываются продавать сигареты и требуют предъявить паспорт?

И только один маленький секрет все эти годы помогал мне оставаться в состоянии зыбкого равновесия внутри собственной головы.

Бывают минуты, когда сопротивляться себе бесполезно. Вспоминаешь человека, который учился с тобой в одной школе на несколько лет младше, вбиваешь заветное имя в поисковую строку… и с фотографии на тебя смотрит какой-то дед, обрюзгший лысый мужик с тремя, а если повезло – с пятью детьми или взрослая женщина с усталой улыбкой. А потом смотришь в зеркало и думаешь: вот, ни одного седого волоса, морщин не так и много. Зато и детей нет. И жены. А как должно-то быть? Есть где-нибудь правила зафиксированные, как поступать нужно? Или хотя бы – как себя чувствовать полагается.

Когда завершается очередной этап жизни, всегда хочется отдать все долги без остатка. Мне посчастливилось обнаружить дома у родителей томик Генрика Ибсена, который я в старших классах одалживал у своей учительницы литературы. Я тотчас решил вернуть долг без предупреждения и поехал в школу ближе к концу учебного дня, чтобы точно ее встретить. В тот день я и обнаружил удивительное свойство мозга: появляешься в том месте, где был в детстве, и сразу ощущаешь себя моложе, младше, и даже по размеру как-то меньше. Как будто не тридцать тебе, а лет семнадцать. И как будто не на развод надо документы подавать, а к контрольной готовиться.

Школа.

Первой, кого я встречаю на втором этаже, оказывается старшеклассница. Когда я заканчивал школу, самое откровенное, что могли себе позволить девочки – это юбка до колена. А мне навстречу идет женщина в кожаном корсете, мини-юбке и с глазами, густо упакованными в тонну теней. Она улыбается. Наверное, приняла меня за предка кого-то из соседнего класса…

– Привет. Я тебя раньше здесь не видела. Ты в каком классе учишься?

Серьезно?

– Деточка, да я технически гожусь тебе в отцы!

Боже, как это льстит. Каблуки уносят свою изумленную хозяйку прочь от меня по коридору, а я испытываю то, что обычно в книгах называют «смятением». Но оно какое-то такое теплое, такое милое и сладкое, это смятение, что я не против забрать его с собой.

А можно я буду почаще сюда приезжать, чтобы чувствовать себя моложе? Это так приятно.

Это успокаивает.

А может быть это и есть тот самый кризис, о котором мне говорил Глеб.

***

Врачи говорят, что самый большой стресс человеческий организм испытывает от трех вещей. Что любопытно, смерть близкого человека не входит даже в топ-5. Итак, вот она, верхушка этого крайне полезного хит-парада:

Стресс от того, что споткнулся. Организм теряет баланс и считает, что его убили.

Стресс от того, что подавился. Организм считает, что его лишают кислорода и вот-вот убьют.

Развод.

Я люблю Полю. Очень сильно и по-настоящему люблю. Я готов ради нее на что угодно.

Мне пока очень сложно ее отпустить.

Я не хочу с ней расставаться.

Она от меня ушла.

Я просто заваривал чай, когда она зашла на кухню и села за стол. Тогда я думал, что ничего не предвещало. Сейчас я понимаю, что предвещало всё. Увидев ее грустные глаза, я спросил: «Ну что такое?» И она ответила: «Как обычно». И я парировал: «Надо решать тогда».

Не помню, что она мне ответила, потому что я сел рядом с ней с зажженной сигаретой и больше ничего не слышал. Смотрел перед собой в стол, как истукан и просто погрузился в вакуум.

Она от меня уходит.

Я не хочу и не буду ее винить, пожалуй. Точнее, буду, но потом. Я хочу ее вернуть и не представляю жизнь без нее и не хочу ее больше видеть. Или я не представляю себе жизнь в одиночестве, а без нее просто не смогу?

В наши общие финальные дни я сделал почти столько же ошибок, сколько за последние годы. Я не слышал ее. Когда она начала терять ко мне интерес, я закрывал на это глаза или она мне на это глаза не открыла. Но, судя по нашему предпоследнему разговору до шести утра, «наши отношения ее тяготят». Тяготят отношения. Город. Серый город. А внутри серого города я. Недвижимый я. Добрый, милый, прекрасный партнер и друг. Но не мужчина. Не мужчина, которому нужна поддержка и связь. Друг. Партнер. Давненько «мечтал» такое услышать.

Какая же это пытка.

***

– Мать так ее полюбила, – отец абсолютно спокоен. И это пугает. Обычно в сложные моменты он паникует, вращает глазами, бегает по квартире и вопит. Хотя то, что у его единственного сына рухнул брак, вряд ли можно назвать «сложным моментом». Скорее «ад», «апокалипсис», «конец света», но никак не «сложный момент». В любом случае, отец спокоен. В его руках тлеет сигарета. Он сидит за столом, уставившись на стену. Сидит. Не бегает. И спокойно говорит слова, сопровождая их клубами дыма. Спокойно говорит. Спокойно курит. Спокойно сидит. И это пугает.

– Сука, – делает он лаконичный вывод. А у меня даже нет сил пошутить, кого именно он назвал «сукой» – мою бывшую жену, мать, о которой он только что вспомнил, жизнь, кошку, которая случайно роняет с подоконника блюдце или же вообще меня.

Мне почему-то сразу становится стыдно перед отцом. Не оправдал. Не достиг. Не смог. Опять не получилось. Прости меня, папа. Я так хотел быть похожим на тебя, но я не виноват в том, что все детство у меня перед глазами была картинка семьи из разряда «раз и навсегда». Мои родители сидели в школе за одной партой, после этого поступили в один и тот же институт. На третьем курсе они поженились, а на четвертом родился я. Если бы Лиза не уехала в Москву после выпускного, я бы тоже сделал так. Я бы сделал так, как ты, папа. Но у меня не получилось. Опять не получилось.

***

Четверть двенадцатого. Старый новый год. Ненавижу зимние праздники.

Сижу у себя дома на новом диванчике, курю. Зачем мне этот диванчик, зачем Полина заставила меня его купить за неделю до того, как уйти? Не получилось сократить количество сигарет, опять почти пачка за сутки. Хотя нет. Удалось. Еще неделю назад было почти две пачки.

Скоро развод.

Жутко хочется тепла и ужасающе пугает возможность новых отношений когда-нибудь. Мне очень тяжело. Я не понимаю, почему. Потому что меня бросили? Да. Потому что мне врали? Вероятно. Но больше всего мне больно и тяжело от того, что ничего не получилось. Поля все дальше, уже через десять часов она будет в дома. Я не знаю, что она и кому рассказала, и мне на это наплевать, если честно. Я знаю, что я всегда был с ней честен. И другого мне знать не надо.

Как ни странно, уже получается многое анализировать. Я знаю, что я сделал не так. Но я так же знаю, что прошлое на то и прошлое, что прошло и надо попробовать начать строить нового себя. Я не затухаю, не загниваю, веду себя как обычно: много курю, сижу в сети и смотрю телевизор.

Сегодня я проспал десять часов с перерывом в час. Проснулся ночью с комом в горле и был готов плакать или умирать. Не стал. Потом были ужасные сны, в половине из которых Поля меня бросала.

Но после этого я проснулся в полдень в бодром и спокойном расположении духа.

А потом пошел разглядывать вещи, которые она не забрала. Зачем-то оставила серую кофту, старый зонтик, а в сумке под столом – куча ее домашней одежды. Вчера Глеб предложил сжечь эти вещи, а Наташа засмеялась. Пока не буду этого делать. Надеюсь, что вернется? Уже не думаю, что хочу этого.

На столе лежит ее блокнот. Тот, который я купил ей на день рождения. Почему-то только сейчас, смотря на него, я начинаю понимать, как ей было тяжело. От всего. И не знаю, как она так долго держалась. И больше всего не понимаю – зачем.

Кстати, забрала все кольца, что я ей дарил. А обручальное оставила. Не понимаю, почему. Может и задам вопрос. Но только если напишет первая. А она напишет, потому что я просил сообщить, как доедет. И когда напишет отвечать ей я, конечно, не буду.

Практически уверен, что думает обо мне. Всю дорогу думает обо мне. Потому что люди не меняются. По телевизору прозвучала фраза «зона комфорта». Прелесть какая.

Мне надо научиться самому управлять своей жизнью. Как это сделать – пока не очень понятно.

На кухне открыто окно, потому что я курю в комнате. Оттуда веет холодом, уже все ноги промерзли насквозь.

До Доктора Ани не дозвониться и немного хочется спать. А спать страшно.

Вчера заезжали в гости Глеб с Наташей. Ребенка они предусмотрительно оставили у бабушки. Когда я попрощался с ними у своего дома и пошел к парадной – так захотелось плакать, сил нет. Люди иногда принадлежат людям. Это то вымораживает, то радует, то отходит на задний план. У них, кстати, так же: то Глеб находит новую девушку, то возвращается в семью. А иногда он и сам уезжает в деревню недели на две и никто, даже я, не знает, чем он там занимается. Где-то глубоко в душе появляются отблески надежды, напоминающие о кайфе одиночества. Можно поскорее, пожалуйста?

Я открываю книгу, которая лежит на полу. Оказывается, это сборник Маршака. Подсознание подсказывает, что надо погадать, я открываю томик на середине и вижу «Ищут пожарные, ищет милиция». Дальше мне читать уже не хочется, да и наизусть я все помню. Поэтому я просто начинаю плакать.

Вчера вечером, когда Глеб пытался привести меня в чувство, я заметил, что Наташа – будто его тень. Не потому, что она такая же высокая как он, а потому что ее можно не заметить, если пристально не смотреть. Весь вечер сидела, пила чай. Иногда хихикала, если Глеб шутил. Никакой поддержки от нее я лично не получил. И с Полиной она, кстати, так и не подружилась. Может быть ей вообще на меня плевать?

– Так если тебя родители в детстве научили, что раз и навсегда, что ты можешь поделать? – Глеб рассказывает мне очевидные вещи, которые понятны даже, наверное, Наташе. – Они всю жизнь вместе были. Прямо вот как в книжках: пока смерть не разлучила. Ты даже если сам так не хотел, ты все равно так хотел, неужели ты не понимаешь?

Голос Глеба как обычно спокоен. Даже крушение семьи его лучшего друга не вызывает никаких эмоций. Хотя то, что для меня – крушение, для него, вероятно, будни. Еще месяц назад ссора с Наташей была повесткой каждого нашего с ним разговора. Теперь же он – семья. Видал, дружище, даже у тебя рухнуло, а у меня – вон, сидит, чай пьет. И молчит. Вот такая семья. Крепкая, сильная. Настоящая. Интересно, а Наташа тоже так думает? А все его любовницы?

– Это все в детстве закладывается, чтобы как в книге – листочек к листочку, вплотную. – повторяется Глеб, открывая свою внутреннюю энциклопедию очевидного и вероятного. – Не убий, не укради. И семью себе заведи. Чтобы вплотную. – Он игриво двигает бровями, берет со стола маленькую коробку, трясет ею над головой как бубном и заговорщицки шепчет. – Канцелярские скрепы.

На следующее утро я принимаю четкое решение, что хаос, владеющий моей жизнью, закончится в тот же день. Я даже причесываюсь, впервые лет за двадцать. Как на праздник.

На развод.

Я проснулся новым и почти свободным человеком, но при этом все ещё женатым. Этот вопрос нужно решить как можно скорее. Как интересно получилось: Полины уже нет рядом, но я все равно делаю что-то для нее. И за нее. Все повесили на меня. Или я повесил. Теперь уже не так важно. Я выхожу из квартиры. Я выхожу из дома. Я сажусь за руль автомобиля. Я выезжаю из двора. Я еду по дороге.

Из оцепенения меня выбивает звук клаксона. Он такой громкий, что будильник, выдергивающий меня по утрам из тревожного сна, на его фоне кажется комариным писком. Мне в лоб летит КАМАЗ.

То есть самый настоящий КАМАЗ. Огромный, старый, с оранжевой кабиной. Я резко выкручиваю руль в сторону правой обочины, не успев даже мысленно выругаться.

Интересно, сколько я ехал по встречке? И как мне повезло, что на дороге так мало машин. Абсолютно пустой мозг никак не может угнаться за адреналином, подступившим через мгновение, и я не понимаю, чем забить голову, чтобы успокоиться. Голова пустая, пустая, пустая. Попытаться убедить себя радоваться тому, что жив? Да кому нужна такая жизнь. Я на всякий случай ощупываю свое лицо. Вроде бы все на месте. Ну что ж, выжил, а теперь езжай и разводись.

Я еду по дороге.

Подпись. Печать.

Улыбка девушки. Ух ты какие очки! В роговой оправе. Интересно, из чьих рогов она сделана? Надеюсь, не из моих.

Я выхожу из кабинета. Я выхожу из коридора. Я выхожу на улицу.

Мне тяжело дышать. Мне почти не вдохнуть. Мутит со страшной силой. Взмок, сердцебиение ускорилось, ноги-руки ледяные, задыхаюсь. Я вспоминаю, что у моей прабабушки была жестокая астма каждую весну и в панике пытаюсь просчитать, может ли заболевание проявиться не с самого детства, а через несколько десятков лет. От врача во мне только щепотка генов давно умершей бабушки, поэтому каждый виток размышлений приводит все к большей панике, и я начинаю безудержно кашлять.

Первая паническая атака случилась у меня в возрасте лет двадцати трех, аккурат под новый год. Тогда я еще не мог понять, что это такое. Дикое переутомление на работе, неуверенность в себе, постоянный стресс от ругани с Полиной, недосып и огромное количество алкоголя сделали свое дело. Тридцать первого декабря, в гостях, я обнял друзей, сел в кресло, поскольку закружилась голова и начал отключаться. На секунду показалось, что я умираю, но не было ни страха, ни паники. Они пришли через пять минут, когда ко мне подлетел боевой товарищ и с воплями утащил на кухню, где разболтал сухой витамин С в стакане воды и приказал выпить залпом. Помогло, черт возьми, даже виски до утра умеренными количествами потреблял.

Но шло время. Удовлетворенность жизнью пряталась все глубже, на смену институту пришла работа, на смену Свете пришла Полина, на смену радости пришел алкоголь. Врожденная закрытость характера, негативные эмоции, улыбки в лица неприятным, но важным людям при отвратительном расположении духа, граничащем с депрессией – все начало накапливаться и потихоньку искать выход. Все это время в фоновом режиме брезжило воспоминание, что примерно от такого же образа жизни скончался дед, который никогда не давал выход своим чувствам, а последние лет десять своей жизни запил. Постоянные переживания, бессонница даже после практически круглосуточной изнурительной работы и отсутствие поддержки от «самых близких», часть из которых не знала, что происходит, а вторая часть фыркала на жалобы – все это продолжало складывать маленькие монетки в копилку «бескрайних» нервов.

Улица. Никаких частей близких, никаких близких, никого. Я один. В детстве я любил рисовать знаки препинания. И вот меня уже выгибает форму вопросительного знака, и я чувствую, что меня выворачивает, но я не ел уже два дня, поэтому облегчения не приходит. Меня тошнит, у меня кружится голова. Ноги становятся ватными, но я почему-то не падаю. Скорее всего со стороны это выглядит забавно: утро, будни, на окраине города около дворца регистрации браков стоит одинокий лимузин с обручальными кольцами на капоте и одинокий я, уже в виде буквы «Г», как будто принимая решение, разогнуться или наоборот свернуться калачиком и лечь на землю. Нас обоих припорашивает снегом, и мне кажется, что мы похожи с автомобилем – он тоже таскал в себе людей, а теперь, как и я, стоит пустой и никому не нужный.

Один. Пустой.

Один.

Уже не чувствуя сердцебиения, направляюсь к своему автомобилю. В одном кармане – скомканное свидетельство о разводе, в другом – скомканное свидетельство о несостоявшемся счастье: записка от Полины, написанная на кусочке крафтовой бумаги, которую она сунула мне в карман, когда мы только начали жить вместе. С тех пор я всегда носил этот листок с собой.

Там написано: «Я тебя жду дома».

***

Каждое утро я просыпаюсь с пустой головой, как будто предыдущего дня не было. Или словно грядущего дня не будет, пока не понятно. Совершенно не появляется ощущения нового начала, всегда все знаю наперед: за каким действием какое последует, сколько чашек чая выпью перед тем, как выйти из дома, как буду чистить зубы, какую рубашку надену. И каждое утро, каждое чертово утро у меня перед глазами Полина и наше с ней знакомство.

Бывают дни, когда выкинуть ее из головы не получается ни на секунду. Я пытаюсь переключиться, смотрю фильмы, разглядываю фотографии других девушек в интернете, выхожу на улицу, пялюсь в лица прохожих, рассматриваю людей в транспорте, но в каждом втором я вижу ее лицо. Иногда это пугает, но все чаще вызывает только легкую грусть. Грусть, о чем – пока не слишком понятно.

Говорят, ощущения после расставания похожи на качели или американские горки. Но нет, это настоящая карусель. Карусель, вокруг которой расставлены люди и события из моей жизни. И пока на три четверти она состоит из картинок с Полиной, и лишь в четверть круга влезает вообще все остальное, что со мной происходило.

Один день проще. Другой день тяжелее. Один день легче. Другой день очень плохо. Потом опять проще.

А потом воспоминание, которое переворачивает меня и вытягивает последние эмоции наружу. Как говорил Майкл Джордан: «Более девяти тысяч моих бросков не достигли цели. Я проиграл в трёхстах матчах. Двадцать шесть раз я мазал решающий бросок в конце игры». Знать бы наперед, какой именно бросок попадет в цель, жить было бы настолько легче.

Но, наверное, и скучнее.

С Полиной все было классически просто. Лиза уехала. Света ушла. Бог троицу любит, уже начал шутить Глеб, забывая, что с Лизой мы были всего лишь друзьями. Мы только-только зашли с Полей из параллельной группы в «Честный», и тут вот пожалуйста:

– Он старше, сильно старше. Он реально на десять лет меня старше. – она стала говорить вполголоса, как будто боялась или стеснялась своей истории. – Мне мама всю дорогу говорила: мужик хороший, ты чего, работа есть стабильная, серьезный. Начальник, наверное. Ты что размышляешь? Хватай! А он, оказывается, врал. Сначала врал о том, что на машину сам заработал, потом – о том, что по службе продвижение и потому сидит в офисе долго. А на деле к своей этой Настьке сбегал. К жене своей. Да. О том, что он женат, тоже не говорил. А я влюбилась в него, верила. Представляешь? Маме рассказываю, а она: да брось, уйдет он от нее, ты же лучше гораздо, да и моложе. А я и верила. И ждала. Уже имена нашим детям придумала. Такой он красивый. Да что я тебе говорю, ты же мужик, ты красоты мужской не поймешь. Он врал. А я верила. И вся ему открылась, все о себе рассказала. О том, какой в детстве была, о каждой мечте своей. О том, чего боюсь, о том, как с папой стало сложно говорить, когда он от мамы ушел. Все ему выложила, – голос Поли дрожал с каждым словом все сильнее. – А он растоптал. Взял и растоптал. Каждую частику наружу вытащил, разорвал и растоптал. И сверху плюнул. И бросил. И все. И нет меня. И зачем?

Сколько эмоций. Откуда столько эмоций? Такая красивая, нежная девочка, за что он ее так? Зачем он ее так? Ее же в карман к себе хочется посадить и носить в нем, чтобы под дождиком не намокла. Чувствует как. Таскает в себе, как будто сама бережет и отпускать боится. Разве можно с ней так? Вот зараза, еще и кареглазая. Как Светка. Я затянулся сигаретой сильно, глубоко, как будто всю целиком в себя втянул. А потом выплюнул дым и начал говорить. Я говорил, говорил, и мне было не остановиться. И я уже не понимал, кому я это: Полине или самому себе.

– Знаешь, вот это все, то, что произошло – этого ты не заслужила. Ты вполне права, что я ничего не знаю и не уверен, что мне надо это знать. Говорят, что у каждой истории есть три стороны: твоя, моя и правдивая. Так вот, мне вполне хватает двух сторон из трёх для выводов. Ты не заслужила к себе такого отношения, ты не виновата в том, что за твой счёт он повышал свою самооценку, ты не виновата в том, что все равно верила, это не твоя проблема, что люди сами не знают, чего хотят и это не твоя задача эти вопросы решать.

Я все вижу довольно просто, двумя глазами: тебя очень легко любить, но тебе очень нелегко соответствовать. Вывезти нелегко. И ты сейчас усмехнись, покачай головой, опровергни, а теперь слушай дальше: вывезти нереально тяжело. Ты этого не чувствуешь, ты считаешь, что это не так, а это страшно. Потому что человек смотрит на тебя, человек влюбляется в тебя, человек узнает тебя поближе, и вся твоя коллекция качеств, которую он изучает с течением времени, она может легко от него ускользнуть, потому что соответствовать тебе нелегко. Потому что не понятно и не верится, что может быть все по-настоящему и честно. Потому что соперничество –страшно, потому что всегда может появиться кто-то получше, кто заберёт, потому что юмор, внешность и мозг неординарны и черта с два этому сможешь соответствовать. А ты еще и моложе его на десять лет. Он же боялся тебя потерять, это же очевидно!

Это огромная несправедливость, что происходят вещи, которые могут надломить. Огромная. Но это реальность, другой она не будет. Учись с этим жить. Поговори с подругами о том, что теперь не можешь нормально верить людям.

Я знаю, что это такое, я понимаю, что это такое, когда жрет изнутри, я знаю, как это, когда в желудке появляется дыра, а потом вдруг приходят кашель, ком в горле, сдавленное дыхание на фоне абсолютного здоровья. Это тяжело. Это неприятно. Это плохо.

И это можно преодолеть.

Можно не есть, не спать ночами, чувствовать себя ничтожеством.

И преодолеть. Самой, самой преодолеть.

И это не сила. Это просто жизнь. Этот навык нужен, чтобы беречь, а не уничтожать себя. Чтобы жить и стараться радоваться. И чтобы потом, когда получится, взять и поверить.

Мне очень жалко. Мне очень горько и тяжело.

И я знаю, что ты справишься.

Потому что я в тебя верю.

Последнее слово я уже не сказал, а прошептал, потому что она вытерла слезы и поцеловала меня. Впервые поцеловала меня.

Прошло столько времени, а я как будто все тепло отдал Поле, и себе ничего не оставил. Искал, не понимая, чего не хватает. А тут вон как просто – тепла. Я на кухню захожу, окно закрываю, батарею на максимум выкручиваю, а все равно тепла нет. И так каждый вечер. Каждый вечер.

Каждый вечер на кухне полумрак. Откровенный такой полумрак, как в детстве иногда пожирал, как в детских кошмарах. Будто из-за занавески пробивается лунный свет, но он не голубой и не холодный, а просто целиком черный. Поэтому полумрак. Полусветом такое не назвать. Сижу на стуле на кухне, холодно, полумрак. На шкаф смотрю, а он мне снится как будто. И страшно до жути. И проснуться очень хочется. А я не сплю. И сидеть так неудобно. Две недели назад Глеб сел на этот стул и стал качаться. Ножки расшатал. А я не починил. Сел и сижу. Неудобно.

Неудобные стулья. Всю жизнь неудобные стулья. Стулья и диваны, одежда, табуретки, кровати, люди, шапки. Неудобно. Не нравится. Почему не сделать удобно? Почему не пересесть? Как будто сам себя наказываю. Зачем мне это? За что?

***

Не могу, не могу есть. Не хочу, не могу есть. Ходить, ходить. Куда угодно ходить. Вот как умеешь – так и ходить. Ногами ходить. Чтобы шевелиться. Главное – не сидеть. Свежего воздуха, не дома сидеть. Ходить. Идти, чтобы делать хоть что-то, только не в квартире сидеть.

Я в четырех стенах провел две недели. Пропасть глубиной в четырнадцать дней. Иногда, казалось, сутки напролет не двигался. Двигаться не хотелось и было страшно. Только ноги на пол спускаю – сразу готова кружится. Полное ощущение, что упаду, а вот встану после этого или нет – это вопрос. Но проверять не каждый день хотелось.

Ел я за это время раза четыре. Может быть пять. После второго считать перестал. Думать о еде и о том, как она попадает в рот, не хотелось. А когда хотелось, спал. Или казалось, что спал. Во всяком случае, еда мне не снилась.

Ох, какой воздух свежий. Головокружительный и ненадежный. Опять голова качается. Или это земля качается?

Нужно было всего лишь встать с кровати, надеть на себя какую-то одежду, а потом найти ключи. Это заняло около трёх часов. Как интересно, настоящая заместительная терапия! Если сбоит, то вообще все. Даже голова. Чтобы она думать не могла.

Интересно, я потерял вес? Главное, что себя не потерял. Во всяком случае, весы я не нашел. Я не нашел весы в однокомнатной квартире. Кому расскажу – вот смеху будет! А может быть я их выкинул? Прямо с Полиной одеждой взял и выкинул. Тогда, когда силы были. Две недели назад. В прошлой жизни.

Отец почему-то не звонил. Наверное, у него все хорошо. Ну, конечно, жена умерла, сын не в себе. Все у папы отлично. Вообще человек не страдает.

Идти, идти. Идти, чтобы ходить. Чтобы хоть что-нибудь, но только дома не сидеть.

Надо же, как холодно.

Глеб почему-то не пишет. Наверняка испугался за меня. Хотя, если бы испугался за меня, то писал бы. Или скорее бы даже звонил. Значит он испугался меня. Ну ничего, ничего, дружище. Где наша не пропадала! Позвонишь ещё. Или я сам позвоню. Так ведь интересно, что там у тебя. У меня вот ничего, сидел один, иногда телевизор пытался включить. Получалось через раз. Нелегкие, нелегкие времена. Но ты не боись, все путем. Мы ещё с тобой побарагозим. Как в старые-добрые. В жизни позапрошлой.

Чего-то много воздуха как. А людей, кстати, мало. И славно. Не надо людей. Вот не хочу сейчас людей. Пусть бы я сам.

Дедушку вспомнил. Будь, говорит, мужиком. Да я и так, вроде, не девочка, дедуль, только как это – мужиком быть – ты почему не объяснил? Мог бы рассказать ведь, но не рассказал. Не успел? Понимаю, понимаю. Столько всего было, а такую мелочь не успел. Ну не беда, наверстаем. Когда-нибудь. Через недельку. Или год.

Надо же, я ходить умею. И не задыхаюсь даже. И одышки нет почти. Иду сам, своими ногами, по земле. Иногда по асфальту, правда, у нас тут район такой: то земля, то асфальт. Но это ничего. Ноги на месте. Иду вот.

Отвлекаюсь. Удивляюсь, какое целительное свойство у кислорода. Ну ничего себе, прочищает как, плечи аж расправляются, чувствую, что жить могу. Не хочу пока, но могу, могу прямо. По-настоящему могу. Хожу, дышу. Полину вспоминаю. Это ещё мне зачем? Организм, ты чего? Паниковать перестаешь? Оборонительная тактика сменилась? Ничего. Переживём. Все переживём. Семь лет коту под хвост. А все опыт. Бесценный. Бесценный опыт бесцельно прожитых лет. Зачем мне это все? Почему вспоминать стал?

Сигарет надо купить. Эх, и хлеба в доме нет. Вообще ничего нет, все закончилось! А погода-то какая хорошая. Разноцветная какая! Надо папе скорее позвонить, а потом Глебу. Но сперва надо, пожалуй, зайти куда-нибудь, передохнуть хоть немного. И что-то так поесть захотелось.

***

– Ты где был? – спрашивает отец, по привычке не здороваясь. Он всегда так звонит: не здоровается и не прощается. Бывает и так, что только начав очередную фразу я понимаю, что отец бросил трубку. Как истинный интеллигент бросил трубку не только не попрощавшись, но и не поняв, что я не закончил разговор. Или поняв. Но он всегда выходил победителем из любой, даже непродолжительной беседы: оставлял последнее слово за собой.

Он звонит мне на стационарный телефон. С одной стороны, это довольно ярко его характеризует, с другой – это оптимальный способ проверить, дома ли я. Если бы он звонил на домашний, пока я ходил по улицам, у него был бы козырь в виде переживания за сына. Но он мог бы и на мобильный позвонить. Но не позвонил. А теперь звонит. Мог бы и поздороваться.

– Гулял.

– С кем гулял?

Это на самом деле происходит?

– Папа, какая разница, с кем я гулял?

– Отвечай. Это закрытый вопрос.

– Да.

– Что «да?»

– Это мой ответ на твой закрытый вопрос.

– Я тебя спрашиваю, где ты гулял и с кем.

– Пап, мне тридцать лет.

– Тебе не тридцать лет.

– Хорошо, мне почти тридцать лет. Ты мог бы привыкнуть к тому, что я самостоятельный мужик?

– Ты мог бы говорить, куда и с кем ты ходишь!

– Ты серьезно сейчас?

– Еды купи.

– У меня есть…

Гудки. Отец опять бросил трубку, но на сей раз даже не обидно. Ненавижу врать отцу. Холодильник же пустой.

Время лечит не спеша

Подняться наверх