Читать книгу Мой сенбернар Лондон - Дмитрий Раскин - Страница 10

Часто собаки недолюбливают ветеринаров, боятся, бывает, что ненавидят. Так у одних наших друзей дог при появлении ветеринара прячется под стол. Лондон же знал – ветеринар это к добру. Наш настрадавшийся Лондон ветеринару радовался. Любил ветеринара. Знал, какие действия доктора облегчают его скорбную участь. А те медицинские манипуляции, что недоступны его пониманию, разрешал делать с собой, потому что я сказал «надо». Он мне верил. Надо видеть его, преисполненный спокойной верой в меня взгляд. Это распространялось у него и на те медицинские действия, что были ему неприятны или же причиняли боль. Боль он мог выносить долго. Мы всегда поражались его терпению, понимая, что здесь, в этом нам его не повторить.

– Каждому свое, – умозаключил Мишка.

– Ну, да, – говорю, – кое-кому терпеть и стойко переносить, а кое-кому стенать, жаловаться на жизнь, предъявлять претензии Мирозданию.

– Кто бы говорил! – тут же, без паузы парирует Мишка.

Лондон, что бы мы с ветеринаром с ним ни делали, знал – его не мучают, его лечат.

Ветеринар входит к нам со словами: «Ну, и как поживает ваше тотемное животное»? Ветеринар, кажется, был единственным из всех людей вне семьи, кого Лондон обнюхивал так восторженно, с особой интонацией – не обнюхивал даже, обхрюкивал от радости. Еще бы, на его брюках столько информации о множестве неведомых для него собак, об их хозяевах, о лекарствах. По обилию персонажей это для него огромный роман.

Врачу нашему нравилось лечить Лондона. Столько нетипичного, усложненного, требующего осмысления. Ветеринарный детектив, словом. Он чувствует, как растет его квалификация. Подозревает (принципиально острит без улыбки), что Лондон наш вполне потянет на докторскую. А что-то вполне может остаться в научной литературе как «синдром Лондона», например. Я же, из скромности, говорю, что «синдром» должен быть назван в честь ветеринара.

Остроплечий, с бородой, прокуренный, в свитере, борозды морщин, дубленная кожа – ветеринар был вообще-то похож на типаж геолога, полярника, чего еще столь же героического из фильмов шестидесятых-семидесятых годов. При всей его субтильности, чувствовалось, что он довольно-таки крепкий. Потому, наверное, что постоянно приходится ворочать больших собак. Часто после лечения зверя оставался попить чаю. Неторопливый разговор о том, о сем, явно отдыхает душой у нас. Да и на меня это общение действовало умиротворяющее. Такие разговоры вообще-то надо бы вести не под чай, но он отказывается категорически. Говорит, все, кроме чая, на него «может подействовать». Как-то так постепенно сложилось, что он стал другом дома. А бывало, мы после лечения Лондона выходим с ним прогуляться, если погода позволяла. Говорим на темы, что интересны ему – я не против, для меня главное здесь не «о чем», а «как». Общение с ним действительно умиротворяло. Иногда он приходил ко мне просто так, когда ему нужно было выговориться, отвлечься, пожаловаться, посетовать на жизнь. Человек же не Лондон, ему так необходимо бывает пожаловаться на жизнь. Да и помолчать вместе у нас тоже получалось.

Он был охотник. Величайшее счастье для него – уехать на все майские праздники со своим спаниелем стрелять уток. Отдыхал, отключался от своей круговерти: работа, дети, быт. Нет, ничего страшного, все хорошо, благополучно у него, даже сча