Читать книгу Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь - Дмитрий Рокин - Страница 3

Молодая осень жгла листья и письма, мосты и рукописи, едким дымом пожарищ вырисовывая образы чего-то нового, созданного из ещё горячего пепла и уже остывшего тлена. Сквозь косую, рассеянную морось дождя, шепелявившую под ногами, тянуло гарью догоревшего лета.

Вова шёл в чернильный, налитый темнотой вечер, минуя почётный караул желточно-жёлтых фонарей, прожигающих сырость улиц. Размывались мелкой рябью падающих капелек размышляющие перекрёстки. Бродили впотьмах дома, жгли зернисто-мокрые, шахматно горящие окна. Незамысловато напевали водосточные трубы сквозящими простуженными голосами. Торопил шаг ждущий впереди лабиринт кареглазых проулков, в конце которого алел красный крест аптеки, точно указывал нужный путь.

Вова обогнул распоротый шов тротуара – ремонт. Сонно бормотала под ногами ливнёвка, процеживая сквозь жабры решёток муть, омытую дождём с мостовых. Пустая остановка постанывала на ветру, скармливая каждому прохожему скуку рекламных лозунгов и красуясь подсвеченной паутиной трещин в витрине, роптавшей о скором конце целостности стеклянной жизни.

С мощёного тротуара вправо заманивал рукав тропы, густо каймлённый с обеих сторон мокрой, ещё по-летнему зеленоглазой травой. Вова клюнул на уловку. Спешащие жить убедили его усердностью вытоптанной тропинки свернуть за столбом, пестрящем вымоченными объявлениями. Смягчился под ногами путь, грязью к подошвам почему-то не липнув. Кругом бережно клубились прерывистые волны дождя, ходящего прозрачными тканями, смягчёнными желтеющими, высокими кронами, внезапно, как и начавшись, закончившихся: Вова вышел к мосту. Во влажной полутьме вычертилась его угрюмая осанистая спина. Вова остановился, взглядом, сменившим за мгновение карюю чернь на слепую белизну, пройдясь по конструкции. Сбежав тенью по крутоватому, сыпучему бережку вниз, он зашёл под гулкий пролёт и ступил в студёную воду, предварительно обувь сняв и штаны до колен закатав. Сузилось холодное пространство под пролётом, согласно законам физики, сдавив грудь, стеснив виски, выжав из лёгких кислород. В кромешной тиши, нарушаемой лишь шелестом небесных капель и гремящими пролётами от редкой проезжающей машины, Вова извлёк кроткое пламя из зажигалки и передал его жадно ждущей сигарете, но тут же погасил огонёк о неотёсанный камень хмурой опоры. Стих. Смолк. Затаился. Цедил пар изо рта. Снова сделался лишь тенью, застрявшей где-то между чёрных вод и каменнотелым коротким туннелем, любой, даже самый незначительный звук в многогранное эхо усиливающим.

На мосту остановилась машина. Двигатель её испустил дух. Хлопнула, зевнув, дверь. Засеменил уродливый шаг. Лязгнул металл о металл. Затрепетали нездорово перила, зябко вздрогнув всем упругим телом. Что-то неопрятно легло на них, вызвав буйство противления. Что-то такое, чье присутствие изящный металл ограды не мог стерпеть, несмотря на братство происхождения. Два предмета с легко угадываемыми очертаниями – посторонние, чужие, чуждые, они, небрежно завёрнутые в тонкую кроваво-алую материю, должны быть изгнаны прочь.

Вова стоял под мостом, по колено в воде. Ждал, замерев. Наблюдал, не дыша. О камень свода настойчиво била волна. Проиграв и рассыпавшись, она стала мелковолной рябью и впопыхах убежала прочь в ночь. Правая рука Вовы медленно, по-змеиному, вытянулась вперёд, открытой ладонью взглянув в любопытные небеса и ловя россыпь юных капелек, из заботливых туч сбежавших. Левая рука держала крупный камень-кругляк за спиной, точно заготовленный сюрприз с последующим ударом о.

Неряшливое движение человека на мосту, ткнувшего под предводительством злого рока ограду неуклюжим телом, привело к расставанию невзлюбивших друг друга металлов. Пара предметов, щёлкнув о каменистый уступ моста, летела в тёмные воды, волчком завертевшись. «Блядь!» – всколыхнул округу ругательством отчаянно треснувший голос, руки в никогда не сочувствующей безнадёге хлопнули по перилам, а взгляд, запрокинутый за край моста, рыскал в поисках места падения нелюбимых предметов, ускользнувших из виду где-то на незримой границе отмели и плёса.

«Бу́льк!» С ощутимым ударением на длинно-глубоком «у» разлетелась блестящая крупа крупных капель. Предметы оказались в руке Вовы, а камень-кругляк умело сымитировал их падение. Взаимовыгодный бартер одарил Вову предметами, а счастливую темноту возможностью безнаказанно обмануть зоркое зрение человека, застывшего на мосту с глупым видом.

Недолго поколебавшись, инкогнито вернулся в автомобиль, в сердцах хлопнув дверью, оживил двигатель и скрылся в непроглядной ночи.

Вова, предметы за пазухой спрятав, носовым платком смахнул стылые капли с ног, обулся и вылез из-под оголодавшего брюха моста на обличительный свет ничего не понявших мокрых факелов фонарей.

Алёна вышла из офиса; нежно-розовая лёгкая куртка, губы напомажены в цвет, лилово-голубой пышный шарф. Ввела пароль. Цифирь замигала зелёным глазком на панели сигнализации, тонко запищав обратным отсчётом. Алёна долго рылась взглядом в сумке в поисках ключницы. Наконец нашла, и ключ, спутавшийся с оберегом-назаром, провернувшись в замке, подбросил Алёне неприятную мысль – она впервые в жизни засиделась на работе допоздна. В этом акте взросления Алёна ощутила скабрезное прикосновение убогой, немощной старости. В довесок навалилось проросшее, пустившее корни тупое, как боль, упрямое чувство одиночества – брат пропадал по два-три дня. Искал ответы через свёрнутое в трубочку изображение Бенджамина Франклина.

Короткий, простуженный кашель мелкой мороси в лицо. И вот Алёна уже внутри любимого автомобиля, загодя прогретого удалённым запуском. Навигатор проложил привычный путь домой. Но какой-то внутренний зов, интуиция, предчувствие, просветление, может быть, даже озарение с маленькой буквы «о», или простой порыв, навеянный осенью и приумноженный гормонально, советовал выбрать другую дорогу. Алёна, привычно чуть-чуть поколебавшись, доверилась настоянию внутреннего провидения и вывернула руль на бунтарское лево, вместо рутинного, надоевшего право.

Мокрые провода, влажные ограды, небесная роса на фонарях, блестящий от мороси, которую видишь, но не ощущаешь, асфальт. За идущим по безлюдной улице Вовой, только-только пойманные под мостом предметы в тайник-схрон заброшенного дома спрятавшим, медленно полз свет фар. И дополз-таки. Полицейский «уазик» резко остановился, мордой качнувшись к дороге. Двери его хлопнули, и сотрудники вмиг окружили Вову, только-только белизну глаз сбросившего. Паспорт был разменян на короткое невнятное приветствие и «есть с собой что-то запрещённое?». Нет.

– Всё из карманов на сиденье.

Вова достал связку ключей, пустой бумажник, сигареты, зажигалку и двойной телефон и опустил всё имущество на задние потёртые сиденья патрульного авто, в салоне которого тихо напевало радио: «Товарищ сержант, два часа до рассвета, ну что ж ты, зараза, мне светишь в лицо…» Фонарик влил фотоны в глаза Вовы. Зрачки выказали привычную непроницаемость.

– А теперь сплюнь три раза, – скомандовал самый резкий и высокий, тайну своего лица Вове и уличному фонарю не раскрыв.

– Может, мне ещё на руки встать и обоссаться? Я тебе, чё, вштыренная тринадцатилетка, а, командир? – низким голосом грубил мокрый Вова.

Стражи обменялись короткими улыбками, хамство оценив по достоинству.

– Дерзкий. Я смотрю? Ну ладно.

Пока один из стражей прошерстил бумажник и осмотрел телефон, показав его усмешливо главному, очередь дошла до сигарет.

– Сиги заряженные? Каждую третью ломаю – если ничё нет, отдаю.

– Одну оставь, остальные ломай, – с вызовом в голосе бросил Вова, легко понт раскусив. – Сам знаешь почему.

– Ладно, – главный бросил пачку на сиденье нетронутой. – Руки подними и в стороны.

Самый молодой потянулся обыскивать Вову неопытными руками, ещё не способными наощупь точно определять содержимое карманов и будущее человека.

– Стопе, стопе, командир, рукава закати сначала. У меня предубеждения.

Офицеры пересмехнулись, но обыскивающий юнец всё же закатал рукава – не до локтей, но до середины предплечий.

– Чё тут делаешь?

– Из тира иду. Стрелял.

– Из чего?

– Из «глока».

– А там есть «глок»?

– Теперь есть.

– Чё стоит?

– Косарь отдал.

– Хочешь из ПМа дадим шмальнуть за пятихатку?

– Не, командир, им надежнее кинуть, чем стрелять.

– Ну как знаешь. Забирай вещи. Доброй ночи.

За идущим Вовой вновь медленно полз свет фар. Качественно шелестела резина. Низко, породисто гудел двигатель. Алёна опознала его по походке – расправленный, голенастый средний шаг, чуть вывернутые по-футбольному стопы.

Машина и человек поравнялись. Алёна опустила тонированное окно, в понятный облик черты человека сложив:

– Куда путь держишь, медиум? – интересовалась она.

– Иду, – Вова бросил улыбчивый взгляд, шагая не останавливаясь и между двух длинных сигаретных затяжек слово уложив.

– Я надеюсь, вперёд?

Машина тихой сапой катилась рядом.

– Нет. Если идёшь, ещё не значит, что вперёд, – лавировал между смыслами Вова. – Вектор меняется в зависимости от точки отсчёта.

– А если серьёзно?

– Дело делал.

– Почему меня не позвал? Я бы помогла.

– Ты же знаешь. Я не умею прощать и просить о помощи. А не это ли делает человека человеком? – горели три огонька – пара глаз поверх мокнувшей сигареты.

– В широком контексте человечности, это в меру нравственное грехопадение. Запрыгивай, прокачу тебя с ветерком.

– Лады.

Алёна, чувственно выгнув тело, коротким, но качественным объятием приветствовала Вову, украдкой коснувшись его щетинистой щеки. Вова, Алёну к себе прижав, обстоятельно вдохнул благородный аромат её духов. Пряная пыльца райских садов, распылённая на её нежной шее, воодушевлённо будоражила обоняние на всю глубину.

Машина поплыла по каменным рекам города дорог куда-то вперёд. Косые чёрточки вслух молчащего дождя, высыпавшего из мокрой пепельницы туч, царапали лобовое стекло.

– Что нового в мире? – интересовалась Алёна, посматривая на Вову периферийным взглядом: скрипучая косоворотая кожанка, под ней лёгкая тёмная кофта, брюки, чёрные ботинки, мокрые волосы – ему шло всё.

– Да всё как встарь. Смыслы ищут людские головы, пули и любовь – сердца.

– А в мире экстрасенсорики?

– Там интереснее. Духи безобразничают, а люди не верят в их существование. Как у тебя?

– Ну, так себе. Уживаюсь с проекцией. Каждый день открывается что-то новое, какие-то воспоминания, потерянные ощущения. По-своему это интересно, но было бы лучше такую историю самой не переживать, а услышать от кого-нибудь, участливо кивая и вздыхая.

– Восприми это как некую форму дара, таких проекций я ещё не встречал. У неё как будто есть свои черты характера, есть своё видение, хотя обычно они просто копируют создателя. А твоя живёт своей жизнью. Вот это точно интересно.

– Попробую.

Автомобиль неспешно бороздил каналами вымокших улиц, согревая людей теплом своего двигателя, попутно развлекая их слух музыкой, а глаза открывающимися видами ночных огней, а где-то вдали, за исчезнувшей в ночи линией горизонта, перекатывались бело-фиолетовые всплески грозовых зарниц. Стена мороси кралась где-то позади, за быстрой машиной попросту не поспевая.

– Это чё за движение?

Алёна перевела взгляд на сборище ретивых автомобилей, нарезающих кружева в плотной чехарде поворотов и разворотов. Дымящие шины и пронзающие их отблики фар. Кутерьма хаоса разнонаправленных движений, ускорений и остановок.

– Магическая концентрация долбоёбов с громкой музыкой, стремящихся к алтарю парковки торгового центра, – вынес вердикт Вова. – Кстати, давай навалим музла и дрифтанём, покажем лохам, как надо.

– Вот это уже по-нашему.

Алёна с юношеским задором влетела на парковку, волчком вращаясь, а Вова по привычке бил ногой в несуществующую педаль тормоза, когда финал манёвра мнился неизбежным столкновением. Но каждый раз всё обходилось лишь журящей маловера-Вову усмешкой Алёны. Прочие авто настороженно замедлились, стараясь не приближаться. Но оглядевшись и пообвыкнув, быстро новичка в свой круг приняли. Мерседес умело влился в осенний вальс стальных машин: шины дымили, стачивая резину, визжал от удовольствия просушенный колёсами асфальт, жёг кислород адреналин, бросали свет яркие фары. Знойные, полунагие даже в студёную поздночасную прохладу чики подбрасывали вверх руки, взмывали в такт громкой музыке волосы их, вытачивали плавные движения бёдра на зависть качающей басами опустившейся ночи.

Алёна взяла на борт и остановилась на дальнем рубеже просторной парковки.

– Фух, аж голова закружилась.

– Давай передохнём.

Вова курил в открытое окно. Косил струйку дыма переменчивый ветерок, настойчивую серость в салон не пуская. Алёна переключала радиостанции, тихо поющие хорошие песни. Ночью меньше рекламы и качественнее музыка. Ночью многое лучше.

– Дашь порулить «мерином»? Детская нелюбимая мечта.

– Дам. Только если скажешь, какая любимая.

– Я думал, ты уже поняла.

– Нет.

– Дашь порулить – расскажу.

– Силь ву пле, – Алёна освободила место пилота, обстоятельно прохрустев кожей куртки о кожу кресла.

Вова сел за руль, своей ненатуральной (хоть и стильной) кожанкой из сиденья нужного созвучия не извлеча, и внимательно огляделся. Хорошенько прогазовал на нейтрали, размотав стрелку тахометра практически до красного сектора и прочувствовав каждой клеткой бешеный ход поршней и грозную мощь упряжи более чем полутора сотен лошадиных сил. Трансмиссия посредством лёгкого движения человеческой руки высвободила ревущего, рвущегося наружу, но запертого в статике зверя. Закрутились резво колёса, вцепилась зубами в асфальт резина, жгли ночь яркие фары, задымили густо трубы, понёсся ретиво-вольной рысью автомобиль.

– Ого-го. Взрывоопасная динамика!

Вова заправски крутил руль то двумя руками, то, манёвр закончив, одним пальцем, передавая миниатюрное усилие на ждуще-послушные втулки и шестерни, вмиг забыв про опротивевшее существование, в котором петля манила освобождением. Разгон, руль на борт, поворот с перегрузкой, кручение, газ в пол – рывок с места, педаль тормоза – моментальное торможение. И заново.

– Каеф…

В финальном манёвре Вова впритык остановился близ практически лежащей на земле «Лады» четырнадцатой модели, грохочущей басом, предварительно пару раз лихо её подрезав. Водительские окна оказались вплотную друг к другу. Чёрное стекло Мерседеса скользнуло вниз, тонированное окно «Лады» последовало его примеру. Музыка внутри её салона стихла.

– Волчонок, ты дохуя умный? – без предисловий угрожало лицо со шрамом.

– Не, но ума хватает, – задиристо бросил Вова в ответ, подбородок задрав.

– Выйдем?

– Не вопрос.

Вова выкрутил руль и мгновенно развернулся.

– Вова, не надо, пожалуйста, пусть едет! – взмолилась Алёна ему, уже покинувшему автомобиль, вслед.

Лицо со шрамом выскочило из машины и бросилось Вове в ноги – перевод в партер был выполнен с явным знанием дела. Алёна спешно нашла в бардачке перцовый баллончик, лежащий сразу за пистолетом (к появлению которого ситуация все-таки ещё не располагала). Она пулей вылетела из Мерседеса, найдя парней лежащими на асфальте и заливающимися смехом. Ребята поднялись и обнялись, крепко потрепав друг друга по-дружески. Алёна незаметно мыкнула баллончик в карман розовой куртки.

– Мадам, не обессудьте, – деликатно начало лицо со шрамом, держа руку со сбитыми костяшками на плече Вовы. – Этот господин мой давний хороший товарищ, приношу извинения за эксцесс.

– Алёна, это Лёха. Лёха, это Алёна, – представил Вова, тепло улыбаясь.

– А я уж перепугалась, – цокнула Алёна. – Приятно.

– Крайне рад знакомству, – по-джентльменски продолжило лицо со шрамом. – Тем паче, что такая невероятная, попросту вопиющая красота скрашивает вечера этому беспризорнику.

Вид Вовиного приятеля вызывал у Алёны неприязнь: выше Вовы на голову, узколобый, бритый налысо, с широким шрамом через всё криминальное лицо. Одновременно с этим, в контексте культуры речи, Вовин приятель вызывал одну лишь, совсем с образом не вяжущуюся, симпатию.

– Высока, стройна, смела, исчерпывающе красива, чистый эталон женственности, – сыпал плеяду комплиментов, не тонко вплетённую в и без того восторгающийся орнамент речи Лёха.

– Да ну хорош меня в краску вгонять, – улыбчиво отмахнулась Алёна, не принимающая излишнюю фамильярность от незнакомых людей.

– Как прикажете. Ну а ты как живешь, бродяга? – лицо со шрамом, вмиг переключившись на Вову и понизив голос, знатно потрепало его по голове.

– Явно лучше, чем ты, – дружески борзел Вова.

Лёха залился выразительно-заразительным громогласным хохотом, широко распахнув ковшеподобные челюсти.

– Эх, Вованчик, давай, может, как в старые добрые, тачки опять гонять начнём? – предложил Лёха, хлынув сквозь настежь прокуренный голос ностальгией. – В Литве опять те ребята расчехлились.

– Не, я завязал, – строго заявил реалист Вова, взмахом пальца мысль подчеркнув. – А старые добрые у меня ассоциируются лишь с заливанием жала палёной водкой, меняющей район и наделяющей нас широкими качествами. Нужно жить сегодняшним днём.

– Да ты в поряде живёшь сегодняшним днём, я смотрю, жируешь в крысу, пока кенты на подсосе, – смеялся Лёха. – Подумай, тема-то ровная была, может, всё-таки развяжешься? Одна сгоревшая машина – это не повод бросать то, в чём ты хорош.

– Я подумаю, – лицо Вовы просветлело искренностью улыбки, взгляд скосив на авто друга. – А зачем тебе другая тачила? Вот же есть аппарат: тонирнул вкруг, шильдики поснимал, чётки на зеркало повесил, на пол уронил и даёшь угла. И пацане ебаться стал.

Лёха вскинул вверх грозовой смех, разомкнутую пасть к небесам вновь вознеся, и запрыгал остроконечным кадыком, явно преувеличивая маститость шутки.

– Ладно, братан, не буду отягощать вас своим присутствием, такую красоту нужно делить только с ночью! – завидующе произнёс Лёха, одарив Алёну почтенным взглядом.

– Что верно, то верно.

– Кабану и Мескалину привет!

– Передам!

Лицо со шрамом крепко обняло Вову на прощание, с лёгкостью его над асфальтированной землёй подняв, и, впрыгнув в свой грозный чёрный автомобиль, угнало грохотать басами в спальные, никогда не спящие районы.

Ребята вернулись в Алёнину машину, недоуменно застывшую с открытыми дверьми.

– Видок у твоего друга тот ещё, конечно. Хотя в таком шраме есть какой-то странный шарм.

– Ну, я ж их не по внешности выбирал.

– А как выбирал?

– По законам вселенной – по родству души. Печально, что их всегда судили лишь по внешности, сразу вешая ярлыки, а ярлык в нашей стране – это ярмо, с шеи просто так не снимешь. А у ребят-то россыпь положительных качеств и талантов.

– Вопрос в том, как применять эти положительные таланты, если на «ровные темы», то…

– Я ты не промах.

– Кабан – это Евген?

– Ага.

– Такие типичные районные клички. Дай угадаю – у этого твоего друга, наверно, Лысый прозвище?

– Не, у него хорошая ритмика имени и фамилии – Алексей Данилович Кирпильский, так что бери выше – Кирпич его погоняло, – улыбался Вова. – Всё далеко не так тривиально, как ты думаешь.

– Да я вижу, – Алёна действительно ощутила породу в произнесённом ФИО. – А у тебя какая?

– С моей фамилией и выдумывать ничего не нужно.

Неподалёку развесёлая шумная компания, крича, пенясь и танцуя, запустила фейерверк. Сноп искр вмиг возрос до небес и распустился огромным ярким шаром. Грохот расколол округу, а россыпь разноцветья огней всколыхнула восторженное ночное, явно заскучавшее небо.

Внезапно возникшие проблески синих и красных огней патрульных машин спровоцировали суету. Визги людей и свист шин слились в один развесёлый вой лихого, надуманно рискованного бегства. Несерьёзная погоня состоялась – патрули гнали шумную компанию, в момент растасовавшуюся по автомобилям, пару кварталов, а потом бросили хулиганье с терпкой мыслью об их монументальной победе над системой. Алёна и Вова остались одни на опустевшей парковке в единении мысли о кофе.

Снотворная, утробная теплота сумрака таяла. Дотлевающая ночь распихивала проступившие сквозь узорчатые просветы в ненастье звёзды по карманам. Чары сумерек увядали, и покров медленно стягивался лёгкой ладонью зари. Тонко забрезжило утро, сторожащее тишину. Ребята взяли два больших, практически гигантских капучино в авто фастфуде. Алёна протянула к окошку позолоченную карту, с которой вспорхнула крохотная толика денег, на ней содержащихся.

– Спасибо, конечно, но меня дико морозит, когда платит девушка, – виновато произнёс Вова, благодарственно напиток приняв.

– Гуляй, рванина, я банкую, – дерзновенно заявила Алёна под стать слогу лица со шрамом, когда оно обращалось к Вове.

Мерседес вернулся на опустевшую парковку торгового центра, расчерченную белыми ровными полосами мест и перечёркнутую чёрными кругами следов бунтарских шин. Вороная, смолящая улицы ночь больше не углилась в тусклых фонарях: брезжил сквозь подпалённый зарёй прохладный влажный воздух невесомый восход. Синеющая сумерками бирюза его яснее вычерчивала редких людей, вырывала по одному ночные силуэты из лап тьмы.

– Даже не помню, когда последний раз встречала рассвет. Именно встречала, а не тусила где-то в подземелье клуба до утра. Теперь кажется, что именно спозаранку мир полон чудес и открытий.

– Ночь – это время мечтать. День – время претворять мечты. А рассвет и закат переходные состояния между «хочу» и «сделаю», – Вова помешивал сахар древесной ложечкой-палочкой в необъятном кофейном стакане.

Алёна зачерпнула из омута светлых воспоминаний фрагмент памяти, в котором она отливала в плавильном котле ночи из звёзд мечту. Но поделиться ей не решилась.

– Когда расскажешь мне про любимую мечту?

– Скоро, – Вова интригующе улыбнулся.

– Скоро… Скоро мы погрузимся в переходное состояние, – Алёна взглянула на оживающий вдали свет. – С другой стороны, вообще хорошо, что у тебя всё-таки есть мечта. Это значит, что вселенная не нема к тебе…

Алёна сделала по-рассветному вкусный глоток кофе.

– А что вселенная говорит, когда обращается именно к тебе? – задалась она.

– Если вселенная говорит со мной на одном языке, она, по-моему, посылает меня нахер.

Хрусталики красивых Алёниных глаз пронзили Вову предсказуемой укоризной.

– Твой мировоззренческий мрак смущает меня. Будь я психологом, я бы диагностировала у тебя глубокий экзистенциальный кризис. Но ты, я думаю, сам себе неплохой терапевт.

– Есть такое. Но я постараюсь быть менее депрессивным. Хотя недосгущённые краски порой лишают красоты.

– Главное, будь настоящим со мной.

– Я и так настоящий, – сообщил нечто очевидное Вова, пожав плечом. – Я просто чуть сложнее твоих знакомых. Правда, я по-прежнему сомневаюсь, что я с тобой надолго. Сразу прости, если я кану в лету через месяц-два или раньше. Прости за всё, чего не было.

– Не прощу. Ты так легко об этом говоришь. Я офигеваю просто.

– Смерть – часть жизни, и это тоже один из важнейших законов нашей вселенной.

– Я слышать больше не хочу это слово. Никогда. Я хочу говорить только о жизни.

– Давай поговорим о ней.

По телу Алёны разбегалась холодная оторопь от одного лишь произнесения вслух слова «смерть». Горячий напиток должен был нивелировать неприятное послевкусие коробящих мыслей об ушедших из этого мира любимых людях, полноценно смысл этого слова постигших. Но не сделал этого.

– Я понимаю, почему тебе неприятно говорить об этом. Поэтому поговорим о другом. Расскажи, что изменилось в твоей жизни с тех пор, как мы знакомы.

– Ну… Ты появился очень вовремя на самом деле. Я редко говорю такое людям, но ты же телепат, от тебя ничего не скроешь.

– Я же не всё время копаюсь в твоей голове. А последнее время так вообще там не бываю. Так же нет никакой интриги. А теперь поясняй.

– Ещё полгода и со мной бы вообще перестали общаться все друзья и знакомые. Пригласила как-то подруг в гости, ну знаешь, посплетничать, пообъедаться сладким, посмотреть слезливые мелодрамы. Сидим мы на кухне, пьём вино, и заходит брат, держа в руке телефон. Но они видят, как по дому просто летает айфон… Я вижу их остекленевшие взгляды и говорю: «Ну да, брат всё ещё не купил «6 Plus» и ходит как лох с пятёркой». Они в буквальном смысле слова вылетели из дома и больше со мной не общались, а мы с Алексом лишь посмеялись им вслед. А теперь мне как-то не сильно смешно. Причём эти воспоминания были в голове у проекции, я начисто их забыла, и всё вернулось с её «возвращением». Так что всё очень вовремя.

– Может, так, может, нет. Время покажет, – эмоционально нейтрально, по-восточному, вывел простоватую аксиому Вова. – Может, эти подруги тебе не очень-то и подруги, и вас так банально пыталась развести жизнь.

– Если так подходить, то вечно непонятно, хорошее ли случается событие или плохое.

– Нужно рассуждать как истинный христианин. Если случается всякое дерьмо – это ты виноват. Если хорошее – это бог руку приложил.

– А как рассуждаешь ты?

– Скоро ты вступишь в мой клуб анонимных релятивистов, и всё устаканится.

– Не хочу. Скорее, ты примкнёшь к моей банде умеренных оптимистов. А ты говорил, что духи обычно не могут двигать предметы и тем более водить машину?

– Разум не сразу способен принять смерть тела, отгораживаясь от этого непреклонного факта разными психологическими защитами. Но потом они обычно спадают. Как правило, они только день-два после смерти могут физически взаимодействовать с миром, пока до конца не осознали, что случилось. Могут, например, пойти по привычке готовить, открывают газ, но пугаются огня. Он их как будто отрезвляет, напоминает о свете, в который они должны вернуться. Поэтому открытый газ часто остаётся незакрытым. Правда, есть и шикарные исключения, которым плевать, куда они там должны вернуться – если свету что-то нужно пусть сам приходит, побазарим по душам. Можем и один на один выйти.

– Как раз знаю одно такое исключение.

– Надо же.

Заря почём зря увядала, растворялась иллюзией ночи, банальностью отсутствия света. Восток хмелел, разгораясь. Гасла последняя звезда.

– А твой друг Лёха упомянул о сгоревшей машине, это он тот случай с Алексом той зимой имел в виду?

– Нет, мы раньше гоняли тачки, он находил, а я с Евгеном пригонял. Коди всё по документам ровно делал. Лёха сбывал. Ну там, с Приморья в основном поток шёл, с юга иногда, но и из других городов и весей бывало. Вот одна из заказанных и сгорела.

– Последняя, значит, которую Курьер спалил, третья по счёту была? Многовато.

– Четвёртая. Да это просто знак о смене жизненного цикла. С одной стороны. После первой начал более активно заниматься медиумными делами, после второй завязал с перегонкой тачек и всяким околокриминальным движем, после третьей начал получать ответы на давно мучающие вопросы. Вопрос, что значит номер четыре.

– Может, плохой цикл завершился. И всё пойдёт на лад. А с другой стороны?

– Вторая была, скажем так, с очень дурной энергетикой. Всякий, кто садился за руль, умирал в течение полугода. И таких было уже пятеро. Сильное проклятие на ней висело. Я только к ней подошёл, сразу почувствовал. Евгена на поезд определил, а сам заночевал в отеле. Утром прихожу на парковку – там пепел.

– Может, это и к лучшему.

– Это умеренный оптимизм?

– Он самый.

– Может, так. Обычно жизнь идёт восьмилетними циклами. И с тех пор как всё началось, в следующем году пройдёт два полных цикла. Так что история близка к завершению.

– Мой нумеролог мне говорила, что цикл девятилетний. Но я надеюсь, что близка к завершению не твоя история. Надеюсь, не наша.

– Я тоже. Ладно. Надо ехать спать. Хотя мои циркадные ритмы молчат об этом, но мне сегодня на работу к девяти. Надо иногда на стройке появляться, чтобы поспать в бытовке. Приходи завтра на крышу. Встретили рассвет, проводим и закат.

Алёна тепло улыбнулась, впервые осознав две банальные истины: а) световой день зажат между рассветом и закатом, б) мир каждый день начинается заново.

– Договорились. Поехали, отвезу тебя домой. И буду приставать в пошлой темноте подъезда.

– Это заявка на победу.