Читать книгу Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин - Страница 3

Старые желто-белые табло с надписью «Пристегните ремни!» мигнули и вспыхнули вновь. Внизу, под крылом Ту-154, уже почти не осталось облаков, и черно-суриковый мартовский Мангазейск был хорошо виден. По-своему этот потрепанный восточносибирский город был даже красив. Озеро среди домов, кольцо сопок, сплошь покрытых лесом, и огромная, кажущаяся поистине безкрайней, грязно-желтая степь… В этом было свое очарование, которое не могли отравить даже многочисленные нагромождения типовых пяти- и девятиэтажек, с высоты казавшиеся нелепыми и безпорядочными.

Преосвященный Евсевий, епископ Мангазейский и Новоезерский, не отрываясь смотрел в окно. Мангазейск, город, где находилась его кафедра, он видел впервые. Евсевий был сравнительно немолод (пару месяцев назад он отметил свое сорокавосьмилетие), но епископом он стал совсем недавно. Два раза его рассматривали в качестве кандидата на архиерейскую хиротонию, но каждый раз что-то срывалось. Уже успев попривыкнуть к своим неудачам, он и в декабре 2000-го года не рассчитывал на епископство. И вдруг, вскоре после его дня рождения, вышло определение Священного Синода о том, чтобы ему, Евсевию (в миру Никодимову Александру Николаевичу), архимандриту и наместнику Павловского Покровского монастыря, что в Центральной России, быть епископом Мангазейским. Пусть и далековато от Москвы, и на бедной невлиятельной кафедре, но сразу – правящим архиереем. А ведь могли воткнуть и викарием для начала.

Внешне новопоставленный Преосвященный пока еще не очень походил на архиерея. Избыточной полноты, возникающей, согласно общепринятой политкорректной версии, «от нарушений обмена веществ», у него не наблюдалось. Он был строен и весьма благообразен: шатен с обильными вкраплениями седины, ростом чуть выше среднего, с узким и прямым, почти аристократическим носом и длинной прямой бородой – в общем, выглядел он почти иконописно.

Заметив стюардессу, пробирающуюся между рядов, епископ Евсевий застегнул и слегка затянул ремень, после чего привычным жестом обмотал четки вокруг запястья левой руки. Через несколько минут самолет с тихим жужжанием выпустил закрылки – Ту-154 вышел на глиссаду, и скоро его шасси должны были удариться о бетонную полосу.

– Похоже, прилетели, – сказал он, повернувшись к сидевшему рядом келейнику. Келейник Георгий (Егор по паспорту) – он же иподиакон, а также и водитель, ничего не ответил. Никаких эмоций на его угреватом лице, покрытом короткой белесой растительностью, не отразилось. Он был одним из трех спутников Евсевия, точнее – единственным, ибо остальные были не спутники, а спутницы – две монахини-келейницы, знакомые архиерею еще с тех пор, когда он был духовником в их монастыре. Георгий одной из них приходился племянником, по этой причине он и попал в ближнее окружение нового архиерея. После назначения на мангазейскую кафедру перед Евсевием встала обычная для всякого новоназначенного архиерея проблема: подобрать свою команду, вокруг которой образуется его ближний круг на новом месте службы.

Взять такую команду ему, монаху и священнику, было неоткуда, ведь после Духовной академии он жил только в монастырях. Поэтому пришлось довольствоваться минимумом: двумя монахинями, Варварой и Павлой, и племянником Павлы Георгием. Что до монахинь, то он их знал давно. В свое время они были духовными чадами его собственного духовника, многими почитаемого за старца, а после его кончины их духовным отцом стал он сам, Евсевий. Много ли стоила такая команда? Пожалуй, что немного, ибо ничего кроме щеток, тряпок и кастрюль, им доверить было нельзя. Но выбирать не приходилось…

Чуть покачивая крыльями, Ту-154 приблизился к бетонной полосе. Несколько секунд полета у самой земли, и вот уже шасси с глухим стуком ударяют о бетонку… Пассажиры, разумеется, не стали дожидаться «полной остановки самолета» и, вскочив со своих мест, начали оживленно рыться на багажных полках, вытаскивая оттуда зимние пуховики, шарфы, шапки и сумки. Георгий, по-прежнему не говоря ни слова, поднялся со своего места и занялся тем же самым.

Евсевий снова слегка улыбнулся, потом осенил себя крестным знамением. «Слава Тебе, Господи! Вот и прибыл на кафедру… Да, как-то обустроимся… Господи, благослови!»

Заметив, что пассажиры стали выходить из самолета, он поднялся и тоже двинулся к выходу. Ступив на трап, он на секунду остановился на самой верхней ступеньке, зажмурившись от яркого света солнца. Мартовский воздух был не только холодным, но и обжигающе сухим из-за низкой влажности, характерной для тех краев. Эта сухость, вкупе с порывами ветра, сделала первые шаги по мангазейской земле не очень комфортными.

– Ого, – тихо сказал Евсевий, кашлянув.

– Что такое, Владыка? – тут же спросила шедшая сзади мать Варвара. Обычно Павла вела себя тихо, но молдаванка Варвара была весьма бойкой и разговорчивой.

– Ничего, – ответил Евсевий, и начал спускаться по ступенькам трапа. – Воздух непривычный. Но надо привыкать! – добавил он, широко улыбнувшись. «Да, надо!» – думал он, шагая в сторону здания аэропорта, автобус в этот раз к самолету не подали. – «Надо обустраиваться! Тут теперь мне дом, не знаю, надолго ли…»

Евсевий окинул взглядом корпуса аэропорта. Один из них был закрыт и законсервирован еще в 1990-е годы, когда он стал ненужным из-за резкого сокращения авиаперелетов. Хотя с тех пор пассажирские перевозки немного возросли, но корпус, построенный в 1980-е, так и не понадобился. Приземистое серое здание, в котором архитектор хотел соединить экономичность с неким осторожным авангардизмом, в ярких лучах солнца производило какое-то особенно мрачное, тюремное впечатление. Что же до работающего корпуса, выстроенного еще 1950-е в традициях так называемого сталинского ампира, то он смотрелся чуть веселее. Однако обваливающаяся местами штукатурка, проржавевшие металлические заборы – все это после московского Домодедово навевало грусть.

Вокруг здания аэропорта во все концы простиралась темно-желтая степь, местами слегка присыпанная грязноватым снегом. Она упиралась в сопки, со всех сторон окружающие Мангазейск. Посреди этого степного пространства кое-где торчали кроваво-ржавые остовы заводских построек – единственный памятник эпохе реформ на этой земле. Чуть в отдалении виднелись панельные девятиэтажки, над которым возвышались трубы местной электростанции, благополучно отравившей своими стоками городское озеро Курокан. Это и была окраина Мангазейска.

«Дом… Н-да, дом… Хотелось бы, чтоб ненадолго!» – размышлял Евсевий, шагая к аэровокзалу. Ни представители духовенства, ни, тем паче, представители местных властей на полосе его не встретили.

«Неласково, надо сказать! Другой бы архиерей им за такое всыпал по первое число!» – подумал он, и легкая ироничная улыбка тронула уголки его губ. Да уж, сколько нервов в свое время было потеряно на таких вот делах – мелочах, если смотреть со стороны! Подготовка к архиерейским визитам, безконечные уборки, плавно перетекающие в ремонты, ибо хочется, чтобы все было не просто в порядке, а идеально… Безсонные ночи и, наконец, приезд Владыки, встреча в облачении, с крестом… «Ну, не такая уж и мелочь, на самом деле! – продолжал размышлять про себя Евсевий. – И могли бы и на полосе встретить, и с крестом… Ну да, видать, места дикие! Неученые они тут… Тюфяки!»

Сопровождаемый келейником Георгием и семенящими за ним монахинями, Евсевий вошел внутрь здания аэропорта. Тут, наконец, он увидел встречающих. Креста на подносе, впрочем, и здесь не оказалось. Само по себе это не было нарушением: ведь прибыл-то он в аэропорт, а не в храм. Однако с учетом последних церковных веяний, а равно и того, что он впервые ступил на мангазейскую землю, встреча с крестом была бы уместной…

В зале прилета его ждали лишь два священника, один из которых держал в руках букет цветов. Первый был невысокого роста, с округлым лицом и вообще весьма округлый этакой мягкой, домашней и уютной, полнотой. Борода была аккуратно подстрижена, а длинные волосы собраны в опрятный «хвост». Наверное, если б он жил во времена передвижников, то те непременно упросили бы его поработать моделью – настолько внешность его соответствовала стереотипному образу русского попа. Но, хотя облик и был стереотипным, карикатурных черт в нем не наблюдалось.

Второй встречающий священник тоже не отличался худобой, но его полнота выглядела иначе. Она не так бросалась в глаза – то ли из-за того, что он был выше своего собрата почти на голову, то ли потому, что во всем его облике чувствовалась какая-то начальственная напряженность – а начальству, как известно, лишние килограммы к лицу. Вроде и ничего особенного во внешности – так, небольшая борода, этакая кустарная эспаньолка, светлые волосы, слегка заостренный, почти орлиный нос. Разве взгляд – такой, что, встретив его, возникало ощущение, будто с разбегу налетел на кирпичную стену…

– Ваше Преосвященство, благословите!

– Благословите, Владыко святый! – заметив архиерея, они оба почти подбежали к нему, кланяясь на ходу.

Евсевий, улыбаясь, неспешно и размашисто преподал обоим благословение. Затем один из них – тот, что пониже и пополнее – вручил ему букет и произнес нечто вроде приветственного слова:

– Ваше Преосвященство, Преосвященнейший Владыко Евсевий! Простите нас за столь скромную встречу – к сожалению, согласовать с руководством аэропорта подобающий прием не удалось… Мы счастливы, что осиротевшая мангазейская земля вновь обрела архипастыря и отца, мы счастливы, что мангазейская кафедра, после краткого периода вдовства, вновь обрела своего Ангела! Многая лета, Владыко!

– Многая лета! – присоединился второй священник.

Евсевий выслушал приветствие с подобающей серьезностью.

– Как звать вас, отцы? – спросил он после провозглашенного многолетия.

– Иеромонах Игнатий Пермяков, настоятель Свято-Воскресенского кафедрального храма, – ответил священник, произносивший приветственное слово.

– Иерей Василий Васильев, – как будто отрубая каждое слово, по-военному отрапортовал второй священник. – Был благочинным Мангазейского округа.

– А почему был? – спросил Евсевий, слегка удивившись.

– Был раньше, а теперь как благословите, – так же четко и громко, но при этом опустив глаза, отрапортовал Васильев.

Евсевий чуть улыбнулся. Подобное поведение, на его взгляд, было признаком смирения, и это ему нравилось. Радовало его еще кое-что: в словах и манерах Васильева угадывалось военное прошлое. Хотя сам Евсевий после окончания срочной службы никогда в армии не служил и никак с ней связан не был, но, однако же, испытывал сильную симпатию к армейской выправке и армейским порядкам. Причины этого были просты. Евсевий органически, всей душой любил порядок. Идеальный порядок он навел у себя в келье, еще будучи монахом Свято-Троицкой Сергиевой лавры. Столь же идеальный порядок он стал наводить уже в масштабе всего монастыря, когда стал его наместником. Идеально подстриженные газоны, аккуратно выкрашенные бордюры и постоянное строительство – все это наполняло его сердце искренней и глубокой радостью. Российская армия, также славная абсолютной аккуратностью в деле покраски бордюров и уголков автомобильных бамперов, в этом отношении вполне соответствовала его стандартам.

– А ты, отец Василий, часом не из бывших военных? – поинтересовался епископ.

– Так точно, – ответил священник, – майор запаса.

– А где служил?

– В танковых войсках.

Архиерей удовлетворенно кивнул головой.

– Ты как, отец, женатый, или в целибатах ходишь? – продолжал расспрашивать Евсевий. Иеромонах Игнатий наблюдал за их разговором внешне отрешенно; однако в действительности он внимательно следил за Преосвященным, пытаясь понять, с кем же ему, как священнику, настоятелю и монаху, предстоит иметь дело. Пока что было очевидно одно: отец Василий новому архиерею понравился буквально с первых минут разговора, и понравился, очевидно, своими военными замашками…

– Был женат, сейчас в разводе, – все так же четко, но несколько смущенно, ответил отец Василий.

– Ну ясно, – еще раз кивнул головой Евсевий. – Потом поговорим еще…

Он хотел было на этом закончить расспросы, но не удержался и все же решил спросить:

– А в монахи не думал? Или целибатом хочешь?

Отец Василий поднял глаза и ответил с демонстративной твердостью:

– Думал, Ваше Преосвященство. Если благословите – хочу принять постриг.

Евсевий еще раз многозначительно кивнул. Отец Игнатий наклонил голову, дабы окружающие не могли видеть его лица – этот рефлекс он выработал за годы службы рядом с архиереями.

«Ну все, обаял!» – подумал он.

В это время из зала выдачи багажа показался Георгий, тащивший пару больших сумок.

– Ваше Преосвященство, пройдемте в машину! – сказал Васильев.

На автостоянке перед аэропортом, среди такси и частных автомобилей, стояла уже потрепанная черная епархиальная «Волга» и небольшой праворульный японский минивэн, отходивший по дорогам Японии и России не менее пятнадцати лет. Монахиням и Георгию предложили сесть в микроавтобус, а новый епископ со священниками расположились в «Волге».

– Холодно тут у вас! – сказал, поежившись, Евсевий. – Но зато солнечно!

Солнце, действительно, светило ярко, а на небе почти не было облаков.

– Так точно, Ваше Преосвященство! – ответил Васильев. – Холодно, но по количеству солнечных дней – как в Сочи.

– Ну, можно считать, что на курорт приехал! – с улыбкой сказал Евсевий. Оба священника также вежливо улыбнулись.

Затарахтел двигатель, и «Волга» плавно снялась с места. Архиерей стал внимательно смотреть в окно, разглядывая просторы своей новой епархии. Просторы эти, надо сказать, выглядели довольно уныло. Местная природа – сочетание леса и степи – сама по себе относится к тому типу, который принято именовать суровым. Будучи же разбавлена развалинами колхозных построек, застрявшими там и сям около десяти лет назад комбайнами – точнее, сгнившими остовами этих комбайнов – и кучами мусора, она выглядела совсем уж депрессивно.

«Прям как после атомной войны», – невольно подумал Евсевий. И еще раз задумался над тем, что хорошо бы здесь задерживаться не слишком долго. Что ж, это представлялось вполне реальным. Мангазейская кафедра была для епископата чем-то средним между гауптвахтой и яслями: в такие епархии отправляли либо провинившихся, которых по каким-то причинам нельзя было отправить на покой досрочно, либо новичков. Первые имели возможность реабилитироваться, вторые – научиться управлять епархией и, в идеале, показать класс. Тогда они могли рассчитывать на более привлекательное место.

С момента восстановления Мангазейской епархии в 1993 году и до назначения на нее Евсевия здесь было два епископа. Первый ранее занимал не последнюю кафедру в Центральной России, но оскандалился на одном коммерческом деле, в сущности, невинном (он был как-то причастен к торговле автомобилями, ибо водил дружбу с местными властями и директором тамошнего автозавода). В иные-прочие времена его бы никто и не подумал тронуть, но на дворе стоял 1992 год, год неиллюзорной гласности с позывами на демократизацию. Потому Владыку Синод решил почислить на покой, а через 10 месяцев, когда восстановили Мангазейскую епархию, отправили его туда правящим архиереем. В этом качестве он благополучно прожил до 1997 года, когда на покой попросился уже сам. Прошение было без проволочек удовлетворено.

Второй архиерей, Владыка Евграф, оказался человеком необычной судьбы. Самым необычным было его происхождение: сын генерала КГБ СССР, выпускник МГИМО, он плюнул на открывавшуюся перед ним блестящую карьеру и ушел в семинарию. О том, как в дальнейшем сложились его отношения с родителями, он предпочитал не распространяться, но было известно, что сложились они плохо. В результате его церковная карьера складывалась не так блестяще, как должна была бы складываться. Рукоположиться в Москве ему не удалось, и в итоге он, уже будучи женатым человеком, смог добиться хиротонии в Иркутске. Какое-то время служил там, потом его перевели в Мангазейск, потом снова в Иркутск. Меж тем наступили 1990-е, началась либерализация и тут, наконец, вспомнили и о нем, и о его образовании и навыках (для Московской Патриархии тех лет довольно редких). Ему предложили постричься в монахи и стать епископом. Что он, собственно, и сделал, предварительно разведясь с женой.

Мангазейская кафедра для него стала творческим полигоном, и здесь в полной мере проявились его миссионерские способности. Он открыл пастырские курсы, начал участвовать в научных конференциях и даже выступал каждое воскресенье с авторской передачей на местном телевидении, что было и вовсе делом невиданным – ранее этим занимались только баптисты и пятидесятники. Вероятно, он смог бы здесь многого добиться, но в Патриархии на его счет имели собственное мнение: в конце 2000 года его прямо из Мангазейска назначили епископом в Австрию, в Вену. Для провинциального Мангазейска это было явление не просто редкое, а совсем уж чудесное: выпускник МГИМО был епископом и жил с нами, а теперь живым взят от нас – только не на небо, а в Вену! Такого в истории Мангазейска еще не случалось, и можно было быть уверенным, что предания об этом достославном событии будут передаваться из уст в уста много после того, как исчезнут очевидцы этого чуда.

И вот теперь настала очередь его, Евсевия (Никодимова). Очевидно, что и в Москве, и в самом Мангазейске его будут сравнивать с предшественником – тем самым, который и с дипломом МГИМО, и телепередачи вел, и в Вену улетел…

Эта мысль заставила Евсевия, молча наблюдающего проносящуюся за окном, слегка присыпанную снегом грязно-желтую степь, чуть поморщиться. Да, сравнивать будут! Ну да он на этого самого предшественника равняться не намерен. «Хватит нам модного, суперсовременного православия! – размышлял Евсевий. – Монастырем я управлял, и епархией также управлять нужно… Не в телепередачах дело!»

А кроме того, он знал, чем он сможет превзойти архиереев, бывших на кафедре до него. Незадолго до епископской хиротонии он, помимо всего прочего, был на приеме у управделами Патриархии, митрополита Сергия. Во время встречи речь шла о многих обычных делах, так – протокольные вопросы, протокольные ответы… Но среди них, как это часто бывает в таких разговорах, прозвучало и самое главное:

– А ведь я у вас в монастыре бывал, – как бы невзначай вспомнил митрополит Сергий.

– Да, Владыко, помню прекрасно! – максимально вежливо ответил отец Евсевий.

– Да… Удивил ты тогда многих… – управделами стал говорить чуть медленнее, с некой доверительной неспешностью. – Руины, можно сказать, были. А ты там такую обитель поднял!

Евсевий скромно опустил глаза.

– Да, удивительно! – продолжал митрополит Сергий. – Сейчас, сам знаешь, время строить. Храмы воздвигать! Да и монастыри… Кстати, в Мангазейске, где тебе епископом быть, дела-то эти подзапущены… Да, вот так…

Управделами выдержал паузу в несколько секунд и продолжил:

– Предшественник-то твой, между нами говоря, не особо этим интересовался. А напрасно! Ты себя хорошим строителем зарекомендовал, стало быть, тебе эти огрехи и поправлять…

– Благословите, – тихо ответил Евсевий.

– Да Господь, Господь тебя благословит! Стало быть, поправить нужно… Места далекие, там хозяйский, цепкий глаз требуется, там тебе просто так ничего не подарят. А слыханное ли дело: до сих пор кафедрального собора в епархии нет! В деревянной церквушке служат! – на губах управделами появилась слегка пренебрежительная улыбка.

Евсевий сидел, сложив руки на коленях и опустив глаза, весь превратившись в слух. Он понимал, что сейчас-то и будет сказано самое важное.

– Ты бы там порядок навел, а? – продолжил управделами. – Ну вот тот же собор бы построил. Благо, ты строитель у нас известный, дело это любишь и умеешь. А там, глядишь, и еще что-нибудь потребуется. Может, и не в Мангазейске, а где и поближе…

Тут Евсевий позволил себе чуть-чуть кивнуть. Митрополит Сергий отметил это, и сказал:

– Ну, хватит уже болтать! О делах мы уже переговорили, а эти разговоры – они до безконечности тянуться могут!

О делах, действительно, сказано было все. Задача была ясна, перспективы – более или менее. Экзамен – это постройка кафедрального собора, в случае успешной сдачи оного экзамена – перевод на более богатую и престижную кафедру. При этом очевидно, что чем более впечатляющим будет собор, тем лучше будет новая кафедра. Что тут непонятного? Все яснее ясного!

…Черная «Волга» уже мчалась по улицам города. Сначала мимо проносились типовые советские девятиэтажки грязно-голубого и сурикового цветов. Ближе к центру города стала попадаться дореволюционная застройка – от крепких бревенчатых изб до изящных (хотя и запущенных) зданий в стиле модерн.

«Волга» плавно затормозила у беленой оградки небольшого деревянного храма, выкрашенного в небесно-голубой цвет. Над колоколенкой и крохотным куполом его возвышались два восьмиконечных креста, обшитые металлом. В остальном церковь выглядела очень просто – продолговатое здание под двускатной крышей, нетипичное для русской церковной архитектуры, и по очень простой причине: до 1920 года здесь находился костел.

Евсевий вылез из машины, не спеша расправил плечи. Широко перекрестился на храм.

– Владыко, духовенство епархии в храме ожидает вас, – обратился к архиерею отец Игнатий. – Как благословите: сейчас в церковь идти? Или…

– Никаких «или»! – ответил Евсевий. – Сейчас же и пойду!

Еще раз оглядевшись, он в сопровождении священников направился в церковь. Тут же на колокольне начался трезвон. Двустворчатые входные двери храма были открыты, внутри горели все светильники, и уже на подходе ощущалась та запахо-звуковая симфония, которая бывает в небольших храмах на торжественных службах. Аромат софринского ладана, перебиваемый запахом горящего в кадиле угля и горячего воска, и тот характерный «дух», который стоит во всяком тесном помещении, заполненном людьми. Колокольный звон перемешивался с бряцанием колокольчиков на кадилах и стихарях, а фоном им было быстрое перешептывание священнослужителей и гул разговоров и благочестивых оханий прихожан…

Как все это было знакомо Евсевию! Сколько раз за последние два десятка лет он сам так же, с крестом на подносе или в ряду священников, встречал архиереев! Это были и викарные, и правящие епископы, не раз доводилось встречать и патриарха. А сейчас он сам впервые входит в кафедральный храм своей епархии уже как архиерей. Конечно, до того, после хиротонии, он уже служил в епископском сане в Москве, в храме Христа Спасителя. Но то было совсем другое дело! Он был очередным недавно рукоположенным епископом, каких там перевидали десятки. Архиерей, да еще и не из высших кругов, там не производил ни на кого впечатления, и даже соборные пономари смотрели на него чуть ли не свысока. Оно и понятно: тамошние попы регулярно служат с патриархом и членами Синода, они знают друг друга, а нередко и дружат. И реальных возможностей зайти к кому надо со своей просьбой и «правильно» решить тот или иной вопрос у тамошних священников или патриарших иподиаконов нередко гораздо больше, чем у провинциальных архиереев. Потому хоть по сану он был и святителем, но воспринимался в Москве как бедный родственник. Да и сам чувствовал себя так же.

Иное дело – здесь, в Мангазейске. Поднимаясь по ступеням маленькой старой деревянной церкви, он действительно ощутил, что он здесь не просто «носитель благодати», но воистину – архиерей, князь Церкви, Владыка! Вокруг, в любую сторону, на сотни километров, простирается его епархия. И на всей этой территории он – единственный архиерей, наследник апостолов, тот, кому дано вязать и решить… На все эти сотни километров ложится и его клятва, и его благословение…

От осознания своей власти он на секунду пришел в ужас. Ведь эта власть – это колоссальная ответственность. Ответственность вот за того священника, который стоит с крестом на подносе в дверях. И за попов, которые в несколько рядов выстроились по бокам и жадно смотрят на него, поднимающегося по ступенькам, силясь угадать, что принесет им его назначение. За прихожан, которые набились в эту маленькую церквушку как сельди в банку… За всех чад Церкви, кто живет на этих просторах, и даже не только за них, ибо его долг – не только пасти уже имеющихся «словесных овец», но и привлекать в свое стадо новых… Каждый из них отвечает только за себя, а он – за них всех…

«Господи, помилуй!» – мысленно произнес Евсевий и вошел внутрь храма.

Грянул хор, оказавшийся на удивление сильным для столь запущенной (по крайней мере, если говорить о церковной жизни) провинции. Алтарники кое-как набросили на Евсевия мантию, после чего он поцеловал крест и широко благословил им собравшихся в храме. Встреча проходила по обычному чину. Поклонившись иконам, он повернулся к отцу Игнатию:

– Отец, надо бы молебен на начало доброго дела отслужить. У тебя все готово? – и, не дожидаясь ответа и делая сноску на дикость здешних мест и их обитателей, Евсевий пояснил, что именно должно быть готово: – Требник, вода, кропило?

– Все здесь, Ваше Преосвященство, – ответил иеромонах. Действительно, на небольшом столике, покрытом голубой материей, находились и требник, и чаша со святой водой, и кропило. Евсевий одобрительно кивнул головой. Начался молебен. По окончании его архиерей произнес свою проповедь, первую в Мангазейске. Начал он, как обычно, с неких общих мест – о том, что церковь не в бревнах, а в ребрах, но потом дошел и до вещей, которые всерьез волновали его самого:

– Братья и сестры! Господь дал мне великую радость: тридцать лет прожить в монастырях. Но при этом я уверен: благочестивая, богоугодная жизнь не есть достояние одних только монахов, одних только монастырей. Уверен: благочестивое житие возможно и в миру. И как монастырь является одной семьей, так и вся наша епархия является тоже одной духовной семьей. И за нее я, как архиерей, чувствую свою ответственность перед Богом, и прошу вас молиться о том, чтобы Он дал мне сил достойно послужить здесь, в Мангазейске.

Священнослужители чинно молчали, внимательно вслушиваясь в слова архиерейской проповеди. Слушал отец Игнатий, настоятель Свято-Воскресенского кафедрального храма. Слушал и отец Василий Васильев, благочинный. Внимательно смотрел на архиерея отец Георгий Тарутин, а отец Аркадий Ковалишин постоянно поправлял очки, без которых не видел почти ничего. Отец Ярослав Андрейко чинно стоял, опустив очи долу, так же стоял и отец Аркадий Котов, а вот отец Филимон Тихиков, наоборот, устремил взгляд ввысь, но, вопреки обыкновению, думал не о своем, а о том, что же говорит новый Преосвященный. Впереди таких проповедей будет еще немало, и вряд ли священники захотят вникать в их содержание. Но сейчас все батюшки жадно впитывали каждое слово, стараясь понять, кем является их нынешний епископ. Ведь если для мирян он Владыка весьма условный, то для них – самый непосредственный, тот, от которого будет зависеть вся их жизнь.

– Аминь! – завершил свою проповедь архиерей. После этого губернаторский зам, пришедший по случаю назначения нового епископа, подошел к амвону.

– Уважаемый епископ Евсевий! – начал он свою речь. – От лица губернатора и всего руководства Мангазейской области поздравляю вас с прибытием в наш город. Православная Церковь искони была хранительницей лучших наших обычаев, особенно таких, как межнациональная и межконфессиональная терпимость. Мы надеемся, что успешное сотрудничество с епархией, начатое при епископе Евграфе, будет продолжено. Спасибо за внимание!

Евсевий с уважительной серьезностью выслушал и эту речь. Надо было, вероятно, сказать что-то в ответ, но тут он немного растерялся и ответил невпопад:

– Спасибо за доброе напутствие…

Чиновник, и без того чувствовавший себя неуютно в чуждой и со всех сторон непонятной ему атмосфере храма, неловко и зло улыбнулся и стал протискиваться через ряды прихожан к выходу.

– А суров новый Владыка! – шепнул отец Георгий Тарутин другому священнику, отцу Ярославу Андрейко. Отец Ярослав медленно кивнул, однако ничего говорить не стал, ибо догадался: дело было скорее не в суровости, а в растерянности. «Как-то будет дальше?..» – вновь задал он сам себе вопрос. Ответа пока не было.

Священники начали подходить ко кресту. Почти у всех в руках были букеты цветов – традиционный и, так сказать, дежурный подарок епископу. От некоторых приходов пришли еще и старосты (все – исключительно женщины преклонных годов), которых также представляли новому архиерею.

После того как все это закончилось, иеромонах Игнатий вновь подошел к Евсевию.

– Ваше Преосвященство, в трапезной накрыты столы… Благословите?

– О, это хорошо! – с улыбкой ответил архиерей.

Духовенство во главе с Евсевием, в сопровождении некоторых избранных мирян, вроде пары старост и нескольких околоепархиальных интеллигентов, направилось в трапезную. Надо сказать, что это помещение выглядело более чем скромно. Да и едва ли могло быть по-другому, ибо находилось оно в небольшом одноэтажном деревянном доме, причем в этом же доме располагался и кабинет архиерея, и приемная его секретаря, и кабинет благочинного Мангазейского округа.

«Н-да, убогонько!..» – мысленно отметил Евсевий, входя в трапезную. Стены были тщательно выбелены, на столах в хрустальных вазах установлены цветы, а на сами столы были постелены новые скатерти, но все это, естественно, не отменяло ни тесноты, ни того, что в соседней комнатушке гремела посуда, а в воздухе стоял душный кухонный запах.

«Прямо как в сельском приходе, – продолжал про себя оценивать обстановку Евсевий. – Надо будет все это перестроить!..»

Не без труда добравшись до своего места во главе стола и дождавшись, когда все гости протиснутся на свои места, он прочитал молитву. Потом все расселись, и трапеза наконец началась.

– А где заместитель губернатора? – поинтересовался Евсевий, не заметив столь высокого гостя среди сотрапезников.

– Видимо, ушел, Владыко! – немного смущенно ответил отец Игнатий.

– Ну, ушел да и ушел! – вновь улыбнувшись, сказал архиерей. Священники в ответ тоже улыбнулись, правда, немного скованно.

– Ты его хоть пригласил? – спросил Евсевий у отца Игнатия.

– Да, разумеется, – ответил тот. – Приглашение было вручено.

– Что ж он так? – Евсевий обратился уже к отцу Василию.

– Не могу знать, Ваше Преосвященство! – все в том же армейском стиле отчеканил тот. Васильев уже сообразил, что подобный стиль архиерею люб, и решил впредь по возможности держаться именно в этой манере. – Может, просто торопился.

Епископ кивнул, и больше за обедом о сбежавшем заме уже не вспоминали.

Первые минуты после молитвы трапеза протекала почти безмолвно, под негромкое бряцание вилок, ударяющихся о дно старательно опустошаемых тарелок, да тихий перезвон бокалов, пока осторожно наполняемых преимущественно минералкой. Заметив всеобщую скованность и справедливо полагая себя главным ее виновником, Евсевий решил несколько разрядить обстановку. Он начал рассказывать различные анекдоты из монастырской жизни, вспоминать о тех или иных забавных казусах, случавшихся с ним при встрече епархиальных архиереев, пересказывать смешные истории, которые слышал от своего духовного отца, и тому подобное. И добился успеха: священники заметно расслабились, в стаканы полилась уже не минералка или морс, а водочка, разговоры стали оживленнее. Трапеза начала все меньше походить на обед духовенства с архиереем и более напоминала обычные поповские посиделки, где все чувствовали себя на равных. Вскоре началось пение многолетия. Во-первых, конечно, «нашему Владыке многая лета!», во-вторых – произносившим тосты священникам. Все это с обычным для относительно непринужденной обстановки продолжением: «Так выпьем же, выпьем, выпьем за это!»

Наконец трапеза завершилась. После молитвы собравшиеся, отягощенные немудреной, но обильной пищей, стали, охая и толкаясь, пробираться к выходу. Оказавшись за дверями трапезной – вне досягаемости архиерейского слуха – отец Тарутин с тихим восторгом сказал иеромонаху Игнатию:

– Удивительный Владыка! Ведет себя не как архиерей, а как просто другой священник – по-братски!

– Угу, – голосом, лишенным всякого эмоционального оттенка, ответил ему иеромонах.

– Удивительно! С Евграфом просто не сравнить!

– Угу, – так же тихо ответил отец Игнатий. Заметив, что поблизости появился благочинный, Тарутин оборвал разговор.

– Архиерея обсуждаем, отцы? – иронично спросил Васильев священников.

– Как же можно! Князя Церкви, преемника апостолов!.. – негромко и еще более иронично ответил отец Игнатий. Васильев ехидно улыбнулся и пошел к своему микроавтобусу. А отец Игнатий, перекрестившись на храм, повернулся и пошел к своему дому. «По-братски себя ведет… Пока! – мысленно рассуждал он. – А впрочем… Как Бог даст!»

– Отец Игнатий! – от церковной ограды его окликнул его старый знакомый, Ярослав Андрейко. – Ты куда путь держишь?

Иеромонах остановился, обернувшись всем корпусом.

– Домой, куда ж еще?

– Слушай, извини, конечно… Не возьмешь в компанию? – спросил отец Ярослав.

– Пошли, – ответил Игнатий. Он знал, что это, скорее всего, надолго. Очень возможно, что отец Ярослав будет сидеть у него до позднего вечера, а поздно вечером, сославшись на то, что маршрутки уже не ходят, останется до утра.

Принимать кого бы то ни было на своей съемной квартире, где более половины его немногочисленных вещей уже который год лежали в картонных коробках, отцу Игнатию не хотелось. Даже своего старого и доброго друга, Ярослава Андрейко. Последний тоже понимал, что, напрашиваясь в гости, он поступает не слишком деликатно, ибо он был в курсе того, как живет настоятель кафедрального храма. Но оба они знали, что у отца Ярослава для этой просьбы были основания – настолько болезненные, что отец Игнатий едва ли решился бы ему отказать…

«Ну, теперь опять до поздней ночи! – с грустью подумал отец Игнатий. – А ведь затянулось это дело у них, а сколько веревочке не виться – конец будет… Кстати, и посмотрим, как “по-братски” архиерей с этим разберется…»

Архиерей, разумеется, обо всем этом не знал. В сопровождении благочинного он в этот момент осматривал свою квартиру, находящуюся в доме напротив церкви. Дом этот, построенный в первой половине 1990-х годов, считался «элитным». Элитарность проявлялась в нелепой планировке: в двухэтажном доме каждая квартира была также в два уровня, но при этом на каждом этаже находилось по две комнаты. Впрочем, если обычных домохозяек, сполна насладившихся беготней с пылесосом по лестнице, это раздражало, то Евсевию, напротив, такая схема понравилась.

– На первом этаже матушки пусть размещаются с Георгием, – сказал он, удовлетворенно обводя взглядом свои новые покои. – Ну, а на втором этаже я расположусь.

Осмотрев свою спальню (где, кроме кровати и пустого шкафа, ничего не было) Евсевий благословил и отпустил восвояси отца Василия. А сам, подойдя к окну, погрузился в мысли о предмете, который его все более занимал: о новом кафедральном соборе. Было очевидно, что нормально служить, тем более архиерейским чином, в нынешней крохотной церквушке нельзя. Да, понятно, почему его сюда направили! Он действительно очень любил строить, сам процесс планирования новых объектов и последующего их возведения всегда доставлял Евсевию огромное удовольствие. Это было подлинное творчество, создание чего-то нового – чего-то, что послужит на пользу Церкви и явится видимым всем воплощением его трудов.

Будучи наместником монастыря, он не только отреставрировал возвращенные властями полуразрушенные храмы и келейные корпуса, но и возвел ряд новых построек. В основном это были хозяйственные строения: коровники, пекарни и прочее в этом же роде, причем уровню их автоматизации могли позавидовать окрестные фермерские хозяйства и колхозы. Но то был лишь монастырь. Здесь же в его распоряжении была целая епархия! Совсем другой уровень, совсем другие возможности. Тут нет ни кафедрального собора, ни монастыря! Ни одного – и это на такую огромную епархию!

Но скоро, с Божией помощью, он это изменит! И он был уже уверен, что кафедральный собор, который подымет свои купола в мангазейское небо, будет не просто собором, а одним из самых красивых и больших в России. Еще и речи не было про выделение места под храм и тем более не было проекта. Но он уже не сомневался, что будущий собор должен стать именно таким – красивым и особенно величественным. Таким он представлялся его мысленному взору, и этот образ, до того момента бывший очень смутным, теперь ярко и в целом ясно вырисовывался в его уме. Так невидимый глазу ничтожно малый зародыш, появившийся в момент зачатия в материнском теле, в своих генах несет всю информацию о строении того человека, которым ему предстоит стать.

После совершения обычного монашеского молитвенного правила Преосвященный Евсевий заснул спокойным и радостным сном – подобно тому, как засыпает женщина, давно жаждущая ребенка и наконец-то достоверно убедившаяся в том, что она забеременела.