Читать книгу Темная вода - Дмитрий Щёлоков - Страница 8

Вечер. Невыносимо душный вечер, зашевелил тенями брошенных на колхозном поле косилок, которые прятались в мелком березняке.

Заходящее солнце, казалось, запуталось в искореженной арматуре бывших мастерских и медленно в бессилии расплывалось по горизонту.

Комбайн словно жираф вытянул изогнутую утомленную шею и всматривался во влажную темноту заболоченной низины.

Костя тысячу раз пробегал здесь, на задворках фабрики. Каждый раз присматривался к страшным, словно вросшим в землю остовам техники. Казалось, что стоит отвести взгляд, и они начнут шевелиться, скрежетать железом.

Бывало, Костя так засматривался на этих ржавеющих великанов, что спотыкался об изрытую кротами землю. Поэтому разбитые руки и ноги, не всегда были результатом стычек с одноклассниками, которые то и дело тюкали его при любой возможности.

Частенько Косте приходилось прятаться в сарае возле болота. Затхлый торфяной запах уже стал казаться родным. Если его все же мальчишкам удавалось подкараулить, то, улюлюкая и посвистывая, они мчались за ним всей дворовой толпой. Лишь болото и сарай спасали мальчика. Только там так можно было схорониться, что вовек не найти. Забирался он в самый дальний угол, зарывался в сено, и сидел, словно мышь, не шелохнувшись.

Чуть живая дверь сеновала отворилась, ржавые петли испустили колючее старушечье кряхтение. И чьи-то ноги затопали по дощатому полу.

– Да нет его тут!

– Слазь наверх, глянь там.

– Ну, нет его! В лес, поди, дернул!

– Быстро бегает, – тяжело дыша, подбежал третий, – завтра в школу все равно придет.

Дверь захлопнулась. Костик прислушался. Там за стеной еще разговаривали, смеялись.

От этого смеха хотелось плакать, но отец запретил ему раз и навсегда заниматься этим «мокрым делом»: «Что ты баба, – говорил ему он, – слюни распускать».

После замечания отца Костя не плакал ни разу, даже, когда хоронили бабушку, будто слезы пропали вовсе. А когда стал крестик целовать на груди усопшей, страшно стало! Вдруг она ни с того ни с сего откроет глаза и закричит, как она обычно кричала на маму, скажет, почему Костька не плачешь, не скорбишь по мне!?.

– Иди, иди, – подтолкнула его в спину мать, – живых, сынок, бойся, а мертвых уже не к чему бояться. И они скоро землей будут.

Он зажмурился, быстро дотронулся носом до холодного металла и протиснулся между ног многочисленных родственников в конец толпы, стараясь незаметно утереть рукавом губы.

– Нельзя так, – раздался за спиной, старушечий голос. Костик вздрогнул и почувствовал, как по лицу его прошел жар. И снова полез в толпу.

Каждый, кто обращал на него внимание, заталкивал Косте в карманы конфеты и пряники.

– Помяни бабушку, внучек, помяни, – шептали они.

– Пап, а бабушку съедят червяки, – подошел Костик во время застолья к отцу. – Как Шарика? – Почему-то сейчас ему вспомнилось, что отец обзывал бабушку собакой.

– А ну вон! – Побагровел тогда отец и вытолкнул его за дверь. На какое-то мгновение все вокруг, казалось, затихло. Женщина в углу ухнула и зарыдала….

Потянулись долгие недели. Костик все не решался обращаться с вопросами к родителям, а те больше молчали. Делали домашние дела, словно и, не замечая никого вокруг. Только по ночам слышно было, как бубнил отец: «Что ж грабить, что ль?».

Как-то посадив сына на колени, отец сказал, – Тут вот какое дело, мне бы надо уехать. Так что останешься за старшего. Мамку в обиду не давай. Понимаешь меня?

– А куда ты? – вцепился Костя в свитер отца.

– В Москву, а потом видно будет.

– Можно я с тобой, я буду слушаться, честно.

– Взрослый парень, а дела понять не можешь. Мы сейчас с тобой уедем, а мамка твоя одна останется? Это не серьезно.

Костик покосился на мать. Та туго набивала раздувшуюся сумку, но вещи то и дело вываливались обратно.

– Свитер возьмешь? – резанула она и бросила на пол сумку.

Отец молчал.

– Поезд, говорят, рано пребывает, – в пол сказал он, – в Москве рано буду.

– Только ты скажи, чтоб она не плакала, – вмешался Костик, – а то, что же я делать буду, если она все время будет плакать.

– Да ладно, – прохрипел отец, – все будет нормально. С того дня прошло уже шесть месяцев.

***

Еще тогда одиннадцать лет назад окончив медицинский, отец работал в местной полуразрушенной больнице, которая существовала формально: ни лекарств, ни больных там не было уже давно. Только старухи иногда приходили за советом.

Однажды ночью, делать было совершенно нечего. Он переложил на место все инструменты, и уж было хотел вздремнуть, накинув на настольную лампу темную тряпку, но в окно постучали. Тихонько так.

Он посмотрел в окно. На улице темень. Не видать ничего, только собственное отражение в стекле.

Снова постучали. Накинув халат, вышел на крыльцо.

– Помоги, родненький, – послышался из-за угла, женский голос.

– Ленка, Кошелькова, ты что ль?

Она не ответила и сильнее прижалась к холодной стене.

– Ты что, что случилось-то, чего молчишь?

Она отвернулась.

– Пойдем внутрь.

– Нет, не пойду. – Отодвинулась она от него.

– Да что такое, давай посмотрю.

– Не надо, – хрипло прошептала она. Дернулась в сторону, вскрикнула от резкой боли и вся обмякла.

Он перенес ее в кабинет. Ленка пришла в себя, но глаза не открывала, отвернувшись к стене, и вся дрожала.

– Я умираю, да? Родненький, я умру?

Когда начало светать, машина уже подъезжала к районной больнице. Лежа на носилках, девушка так и не открыла глаз, стыдливо отворачиваясь.

Каждый день под разными предлогами, он выезжал в районную больницу и навещал Кошелькову. Подолгу сидел возле нее, что-то рассказывал, а она отвечала резко и коротко.

Ей, как и каждой молодой девушке было омерзительно, противно пропадать в дыре, какой ей казалась Черная река. Она знала, нужно сделать только один решительный шаг, собрать вещи и уехать в город. И тогда ей может быть повезет?

Но, сбежав из дома, она вернулась уже через год. Кто ее обидел, и почему не сработал ее дерзкий план, она никому не говорила. Только когда поняла женским чутьем, что беременна, забилась дома в угол, боясь прихода матери. А часы на стене все тик, да так. Залезла она тогда на стол, сняла маятник с крючком на конце, да и заперлась в бане.

Долго она не появлялась. А уж как стемнело, вышла. За стену держится, трясется, еле-еле добралась вдоль огородов до больницы, оставляя черные капли крови.

Все будет в порядке, – склонившись над ней, прошептал Михаил. Она уткнулась в подушку и завыла.

«Странная, – подумал Алмазов, – теперь-то чего бояться?».

Потом он привез ее из больницы обратно в деревню. Мать не спустилась с печи, лишь крикнула из-за занавески: «Нагулялась прорва, вернулась…». Потом, помолчав, добавила: «Чтоб маятник мне вернула, куда дела, паскуда, весь дом с отцом алкашом растащили!».

– Я не брала, – тихо ответила она.

– Я брала, – огрызнулась мать. – На столе щи. Поешь.

А через неделю Михаил позвал Елену замуж. Да и звать-то, некого было, в общем. Вся деревня – полсотни старух да две незамужних женщины.

Она согласилась. Безразлично и тихо сказала, что согласна. А Михаил ходил гордый, настроение его было приподнятое.

Он перевез ее к себе и стал планомерно, так как себе это представлял, заботится о своей семье. Никогда не обращал внимания, ни на какие сплетни и смешки соседей, которые впрочем, после рождения ребенка поуспокоились.

Сын подрастал, и Михаилу все чаще стало казаться, что он вроде как чужой что ли в этой семье, что нет у него своего собственного ребенка, что жена с ним, скорее всего по той причине, что положение у нее безвыходное. Навязчивые мысли и размышления не отступали, а становились все более липкими, неотступными. А вскоре и старуха Кошелькова отдала Богу душу, оставив семью без пенсии, на которую, в общем-то, все и жили.

Что-то тоскливое все сильнее и сильнее разрасталось в его груди. Вот и решил Михаил податься в Москву, и, может, навсегда там остаться. Он с гордостью решил, что если уедет, то и объедать уже никого не станет – на один рот будет меньше. От важности своего поступка сразу как-то стало легче и он, больше не откладывая, уехал.

***

Под неустанный звон комаров минуло полчаса. Костя так и сидел, зарывшись в сено. Там, в самом низу, по полу увесисто пробежали крысы, и, видимо, сцепившись, пронзительно запищали. На крыше, цокая коготками по старому рубероиду, прошлась какая-то птица.

Вновь зашуршали крысы, но уже ближе и Костя осторожно пошевелился: «Кыш, кыш отсюда!». Однако шуршание продолжало раздаваться где-то рядом.

На улице послышались шаги, и дверь отворилась.

«Сторожили, – догадался Костя, – все-таки поймали». Он притаился так, что каждый удар сердца казался ему чересчур громким, и он тогда на время

задерживал дыхание. От духоты он весь взмок, соленые капли пота затекали в глаза и щипали все сильнее. Дверь захлопнулась.

– Нас услышат, – произнес женский голос. Голос, который Костик узнал бы из тысячи, из миллиона других женских голосов.

– Да кто? – сопел мужской голос.

Костя со всей силы зажал уши и сильнее зажмурился. Жар разлился по всему телу, лицо горело.

Лишь тяжелое дыхание, да легкий шум ветра в кустарнике на болоте нарушали тишину.

– Тебе показалось, не выдумывай.

***

Домой Костик прибежал поздно ночью, когда улицы стали безлюдными и темными. Только пьяное бормотание доносилось из-под чьего-то забора и далекий, еле различимый звук идущего поезда.

Уже привычной дорогой, открыв окно, он влез к себе в комнату, скинул вещи и забрался с головой под одеяло.

Долго он так лежал на горячей, взмокшей подушке, трудно становилось дышать. Но вылезать не хотелось.

Он почувствовал, как к нему тихо скрипя половицей, подошла мать и села рядом.

Она протянула руку к одеялу, но в ту же минуту одернула. Худыми пальцами, прикоснувшись к губам, словно прикрыв себе рот. Она сидела на краю кровати, тихо покачивалась и беззвучно шептала, отгоняя дурные сны от своего ребенка, а сын ее спал. Спал беспокойно, бормотал что-то и вздрагивал.

Фонарь за окном мерцал бледным красноватым светом, словно догорающая свеча, не осмеливаясь ярче освещать потемневшее лицо женщины.

Утром Костя проснулся. Простынь была сбита к спинке кровати, подушка лежала на полу.

За завтраком он не проронил ни слова. Только кивал на робкие вопросы матери и набивал рот картошкой.

В дверь постучали. Мать вздрогнула и уронила на пол вилку. На порог, сильно сутулясь, вошла соседка тетя Шура.

– Здравствуй дочка, – неуверенно замялась она, – оглядываясь по сторонам.

– Здравствуй, – крикнула с кухни мать. – Присаживайся. Может, позавтракаешь с нами?

– Ой, да полно, – посмотрела она на стол, – я так на минутку. По делу. Ты дочка могла бы мне сегодня денежку отдать, помнишь, я тебе занимала? Верни, а то сейчас так надо!

Мать побледнела, словно очумевшая махнула рукой и засеменила к

комоду.

– Ну, что вы, конечно, – задрожал ее голос, – я-то и позабыла.

Тетя Шура, зажав долг в руке, вышла как-то боком. А Костя долго смотрел на мать, которая так и стояла возле открытого ящика. Потом, не глядя на сына, ушла в кухню.

– Не опоздай в школу, – после некоторого молчания с хрипотцой крикнула она.

Но Кости уже не было.

***

Поплавок не подавал признаков жизни уже давно. Листья прибрежной осоки ждали ветра. Ничто не нарушало спокойствие водной глади, да Костя на нее и не смотрел. Он мучительно думал, как лучше помочь матери. Отец, уезжая, наказал ему помогать. Но где же взять деньги?

…Костя представил себе, что случайно нашел кошелек и купил тот электрический чайник, к которому мама так долго приценивалась в магазине. Он помнил, как мама долго стояла и приценивалась к нему. А продавщица, цокнув языком, отошла в сторону, искоса поглядывая на них.

Словно очнувшись, Костя забросил в кусты удочку и побежал на другой конец деревни, чуть не сбив по дороге женщину с ведрами. Та от неожиданности выкрикнула что-то резкое: в след мальчишке понеслась изощренная брань, которую, казалось, слышала вся улица.

Костя забежал в один из дворов, спугнув старую хромую пеструю курицу. Долго он колотил в стекло дома, в котором жила глухая старуха. Когда она вышла, Костя схватил с порога два ведра и побежал к колодцу. Пока он носился туда-сюда, наполняя водой бочку, старуха сидела на приступках и, шамкая беззубым ртом, удивленно смотрела на мальчика, пытаясь понять, чей же это ребенок.

Когда бочка была уже наполнена, он, раскрасневшийся, подошел к старухе и попытался объяснить, что хотел бы получить за это небольшую плату. Старуха порылась в кармане передника, вывалила ему горсть карамели в засаленных обертках с прилипшими от семечек очистками.

– Нет, бабушка, мне лучше денег, – пытался объяснить Костя, – мне денежку бы.

Старуха, прокряхтев что-то, поднялась и, войдя в дом, закрыла за собой дверь. Костя ждал и надеялся, что его план обязательно сработает, и деньги, пусть маленькие, он получит, но старуха больше не появилась.

Тогда он с досадой пнул бочку ногой, бросил горсть карамели перед порогом и ушел.

Потом был другой двор, где он хотел наколоть дрова, но больше десяти раз не смог поднять колун; в другом месте ему надрали уши, чтоб не шлялся, где не надо, и пообещали все рассказать матери. Но Костя так умолял, что над ним наконец-то сжалились.

– Что, не кормит тебя мамка-то, под заборами тут околачиваешься? – Здоровый мужик, взяв его за ворот рубахи, повел к себе в дом.

– Кормит, – огрызнулся Костя, пытаясь выкрутиться из крепкой хватки.

– Бойкий, стервец, – заулыбался мужик. – На вот тебе, – и сорвал с веревки скрюченного сушеного окуня. – Ты братишка не бузи, я и так вижу, паренек ты шустрый, только свой характер попусту показываешь. Я вот уже хоть и не молодой, а тоже могу не сдержаться и тебе показать свой характер. Хочешь работать, подойди ко мне. Скажи, мол, дядя Леша, есть, где местечко? Я тебе может, чем и помогу. Понимаешь? А если ты такой огрызок, то, на кой ляд, мне с тобой связываться?

Костя внимательно выслушивал хозяина дома и обсасывал соленую голову окуня.

– Тайны хранить умеешь?

Мальчишка закивал головой, разломив окуня пополам.

– Приходи сегодня вечером, кое-чего мы с тобой придумаем.

Ночью, Костя со своим новым знакомым уже подходил к воротам фабрики.

– Дядь Леш, а мы чего делать будем?

– Тише тебе, чего разорался, – прошипел тот, оборачиваясь по сторонам.

Возле большого кирпичного здания стояла лошадь. Она склонила голову к земле и похлестывала себя хвостом. Большая черная труба над зданием упиралась в небо, прикрывая собой часть луны. Всюду пахло мазутом и болотиной.

– Дядя Леш, а зачем на самом верху трубы красная лампочка горит?

– Цс-с, – вздрогнул тот, – кому-то надо, вот и горит. – Вон, видишь дыру? Лезь и открой мне ворота изнутри. Только тихо.

Костя нырнул в темноту и вскоре ворота были отворены.

– Стой тут, если что, свисти. Умеешь свистеть-то?

Костя кивнул и в тот же момент подумал, а вдруг у него не получится: сложил губы трубочкой и тихонечко подул. Слабо-слабо просвистел, но дядя Леша услышал, выпрыгнул из-за ворот и уставился на Костю, потом на лошадь, которая, ковыляя на связанных ногах, отошла подальше от суетного места. – Стой тихо! – прошипел дядя Леша.

Костя стоял, где его поставили, смотрел вверх на красную лампочку на трубе и думал, что там она нужна для самолетов. Но летающих так низко, он еще никогда не видел; одновременно пытался языком дотянуться до кончика носа. И размышлял, что в ближайшее открытие охоты эту лампочку кто-нибудь обязательно собьет.

Показался дядя Леша с двумя мешками за спиной. Он тоже посмотрел наверх.

– А ружье добьет дотуда? – шепотом спросил Костя.

– Добьет, наверное, – немного помолчав, сказал дядя Леша, – двести ватт. Ладно, завтра, крякнул он и поплелся к выходу.

Всю дорогу он сопел перекладывал мешки с одного плеча на другое и что-то бурчал себе под нос.

– А мы что, украли? – надоело идти Косте в тишине.

– Украли, – угрюмо повторил дядя Леша, – не украли, а забрали раньше других. Никто о нас не позаботиться, и думать за нас не будет, – затараторил он.