Читать книгу Последняя прогулка идиота - Дмитрий Середин - Страница 2

Я – идиот. В последние дни убеждаюсь в этом все сильней. Они мне говорят, что я больной, приравнивают к сумасшедшим. Может, они и правы, но только правым быть и правдой – это ведь разные понятия. А правда в людях, нет, не в их речах… Она в них и в том, что эти люди делают с собой.

Меня так часто называли идиотом, что я и сам поверил в это. А поначалу я ведь сомневался. Впервые я услышал «дурачок» в детском саду, школьные же учителя оказались мудрее и предпочитали высокопарное слово «идиот». В дальнейшем окружающие переняли мое прозвище, теперь меня называют так не только друзья, но и родственники. Кажется, слово «идиот» вписали перед моим именем, ведь до какой бы двери я ни дошел и о чем бы там ни заикнулся – везде меня встречали идиотом.

Тогда я еще пытался объяснить людям, что я не идиот, а называть так нужно точно не меня… Но чем больше я старался убедить окружающих в ошибочности их выражений, тем громче они произносили это слово. Сейчас оно перестало задевать меня, и мне приятно оставаться исключением. Как правило, дурак даже не подозревает о том, что он дурак, а я знаю, кто я. Я – идиот.

Они не понимают правды своих слов, а я понимаю. Ведь если в наше время кто-нибудь осмелится сказать что-нибудь, о чем никто не должен говорить, его тогда же прозывают идиотом. В подобном положении слыть идиотом выглядит даже почетно. Не лучше ли хоть и не в самом светлом смысле, но все же хоть немного отличаться от других. Да, в наше время рассуждать о том, о чем не должен, – признак идиотства.

Я заявляю всем, я – идиот! И оттого имею право говорить о том, о чем хочу, а не о том, чего все ждут. Вообще мне кажется, что все наше общение сейчас приобрело какие-то формальные оттенки. Оно как будто превратилось во что-то очень бредсказуемое. Мы говорим то, что должны, и знаем то, что будет сказано в ответ. Возникает глупая обыденность – заученные фразы. Они уже заменили живую речь.

Я много рассуждаю, что было бы, если человек говорил бы сам с собой. Это все равно как шахматная партия, в которую приходится играть за обе стороны. Не остается никакой интриги… Ни мыслей в страхе, ни маневра в авантюре. Ведь все заранее понятно и раскрыто, когда задумка соперника представляется твоей же собственной идеей.

Рано утром я сидел перед окном. Комната моя промерзла, а стены покрылись холодной росою. Я дрожал. Окно было открыто, и сквозь него виднелись люди. Они ходили в свете фонарей, но привлекли меня, конечно, не они, а воробьи. Вдоль первых этажей у нас растет рябина – как раз на первом этаже живу и я. Так вот, когда в доме напротив еще не загорелись окна просыпающихся раньше других, я вдруг заметил воробьев. Они возникли из темноты и скакали по веткам, то пропадая, то появляясь снова.

Внезапно, будто по сигналу, воробьи принялись чирикать. В утренней тишине я наконец услышал чириканье, до этого скрываемое от меня шумом города. Жаль, что в прошлом я не открывал окон в такое время – хотя бы для того, чтоб слышать это беспорядочное щебетанье. Их голоса – похожие, но различимые. И мне страшно, ведь я увидел в них гораздо больше несхожести и разнообразия, чем в словах, которые слышу каждый день. Я чувствовал вину перед собою за то, что раньше не вслушивался в воробьиный разнобой, ведь в их непрерывном чирикании еще осталась некая неповторимость.

Заметив воробьев, я, право, забыл бы про них, если б окно не оказалось раскрытым. И хорошо, что я всю ночь сжигал листы исписанной бумаги. Я их бросал, сжигая, в медный таз, поэтому заранее открыл окно, чтобы не задохнуться. Да, мне пришлось сжигать листы лишь потому, что я хотел избавиться от них наверняка.

Я слушал воробьев, бродя по комнате: от стены к стене и от двери к окну. А далее опять вперед, потом обратно, мимо кровати и к столу, после стола же к стулу. Их у меня четыре, между прочим. На первом я сижу перед столом; второй – как шкаф, на нем одежда; на третьем стуле я храню литературу, которая по большей степени заключается в работах Кафки, Шопенгауэра и Ницше; четвертый стул стоит на всякий случай. Сейчас на нем черный от огня таз и остатки пепла. Еще у меня есть кресло – венское кресло-качалка. Ему, я думаю, не меньше сотни лет, что, впрочем, только поднимает его ценность в моих глазах. Я провожу в этом кресле почти все время, но, как бы то ни было, не мое оно, так же как и вся комната.

Уже полгода я снимаю ее у одной старушки, на первом этаже не слишком нового, но и не очень старого дома. В трехкомнатной квартире, где последняя комната – хозяйки, за средней дверью проживаю я, а первая принадлежит то ли какому-то плотнику, то ли столяру, честно сказать, не знаю. Он начинает сверлить и вырезать что-то еще до рассвета, а заканчивает только поздним вечером. Всю его работу сопровождает резкий шум…

Вот и сегодня чириканье сменилось едким свистом, который пронзил мою голову с болезненною остротой. Я удивился, как хозяйка до сих пор его не слышит? Ведь между ними всего лишь одна комната… И к сожалению, эта комната моя.

Второй час я боролся с собою. Все ходил и ходил, от стены – до стены, от двери – до окна. Как и раньше, я пробовал качаться в кресле, но это не помогло. Этот наглый свист, он перешел простительный предел, а потому я вышел в коридор и постучал. Дверь мой сосед не открыл, зато восторжествовала тишина, которую я так ждал. «Ну ладно, главное, что звук исчез», – подумал я. Только радость от этого вышла не такой продолжительной, как мне хотелось, ведь вскоре свист нахлынул с новой силой.

Я выскочил стучать – он замолчал. Минуту помедлив, он взялся сверлить опять. Я выходил, стучал и возвращался, он затихал, а после брался за свое. Я был взбешен, даже оставил свет включенным… Накинул мятое пальто, взял ключ и собирался уходить. Но неожиданно меня позвали, сзади. То оказалась Зоя Павловна – хозяйка квартиры.

– Эй, стой, а ну-ка, погоди! Куда это отправился с утра пораньше?

Я сочувствовал ей в том, что у нее живет такой дурак, как я. Поэтому старался говорить с нею меньше. Но возмущенный дерзостью своего соседа, я…

– Если бы пробежка… Я бегу от звука.

– Ты, что ли, ходишь на пробежки или опять решился на прогулку в самую рань?

– Я говорю, от звука бегу, Зоя Павловна!

– Какого звука?

Она меня упреждала, да, немного глуховата, но я не думал, что ее уши изношены до такой крайности.

– Ну как ведь, Зоя Павловна! Неужели вы не слышите этот проклятый свист?

– Ума не приложу, о чем ты говоришь. Я слышала лишь то, как ты стучал в дверь. Я уходила бы не от стука, который ты называешь звуком, а от запаха дыма. Им пропахла вся квартира! И нам теперь совершенно нечем дышать. Я поначалу думала – пожар, а потом поняла, что это еще одна твоя глупая шутка. Доведешь меня так до белого каления.

– Да нет же, Зоя Павловна! Скажите вашему жильцу, пусть открывает дверь. Я сам спрошу, какая у него необходимость сверлить с пяти часов утра.

– Не понимаю, про кого ты говоришь. Какой жилец? За этой дверью нет ни души! Аркадий Львович съехал пару месяцев назад.

Ударом в лоб меня пронзило осознание, что звук, терзающий меня все это время, раздавался изнутри… Как можно было быть настолько идиотом, чтоб не догадаться? Уже тогда я решил, что пора заканчивать весь этот бред. Я сел на табуретку в коридоре. Одной рукою снял очки, локтем второй оперся на колено и закрыл свои глаза. А Зоя Павловна, она все продолжала.

– Так это потому, что ты не ел в последнее время даже маковой росинки! И по ночам совершенно не смыкаешь глаз! По выходкам твоим да и по лицу это видно. Чего ты с собою делаешь? Пожил бы человеческою жизнью. А то поначитаются там всяких Нитш и Шопенгавуров.

Я встал:

– Простите, Зоя Павловна, ухожу.

Она расхохоталась:

– Не хочешь слушать, ну и ладно. Ты когда вернешься-то хоть, голубчик?

– Не знаю.

Я тронулся вниз, услышав, как за мной закрыли металлическую дверь. Через одну ступеньку я остановился – голову тяготила мысль, что прощаться следовало по-другому. Сейчас уверен, что сказал бы что-нибудь добрее. Но вот тогда… Одна, вторая, третья скрипящая ступень, четвертую перепрыгнул, а на пятой уже выходил из подъезда.