Читать книгу Улица Марата и окрестности - Дмитрий Шерих - Страница 5

ЦЕНА УДАРА – ШЕСТНАДЦАТЬ РУБЛЕЙ

Это событие, случившееся в 1879 году, Анна Григорьевна Достоевская описывала так:

«Около двадцатых чисел марта с мужем произошел неприятный случай, который мог иметь печальные последствия. Когда Федор Михайлович, по обыкновению, совершал свою предобеденную прогулку, его на Николаевской улице нагнал какой-то пьяный человек, который ударил его по затылку с такою силой, что муж упал на мостовую и расшиб себе лицо в кровь. Мигом собралась толпа, явился городовой, и пьяного повели в участок, а мужа пригласили пойти туда же. В участке Федор Михайлович просил полицейского офицера отпустить его обидчика, так как он его "прощает". Тот пообещал, но так как назавтра о "нападении" появилось в газетах, то, ввиду литературного имени потерпевшего, составленный полицией протокол был передан на рассмотрение мирового судьи 13-го участка, г-на Трофимова. Недели через три Федор Михайлович был вызван на суд».

Камера мирового судьи Трофимова находилась тогда на углу Николаевской и Стремянной улиц. Сегодня на этом участке (№ 3/22) стоят разные по облику здания; разумеется, во времена Достоевского они выглядели иначе. Хотя бы потому, что эффектная угловая часть дома была возведена в 1881 – 1882 годах, уже после кончины писателя…

Дом № 3

К известной персоне был тогда вызван Федор Михайлович Достоевский! «Крупный старик воинственного вида, с седой курчавой головой и большими усами» – таким запечатлел мирового судью Трофимова другой известный юрист Анатолий Федорович Кони.

В столичном обществе об Александре Ивановиче Трофимове судачили немало. Как уверяет один мемуарист, говорили так: «он добрый старик, был всегда консерватор, а когда его избрали в мировые судьи, он вдруг помешался на том, что надо быть дерзким и грубым относительно всякого, похожего с виду на барина». О подобных толках вспоминает и Кони: «ходили слухи, что он держит себя чрезвычайно развязно в судебном заседании, шутит над свидетелями и подсудимыми, дает им наставления из области житейской философии и читает нотации и этим очень увеселяет собирающуюся в большом количестве в его камеру публику. Слухи эти проникали нередко и в печать, причем мелкая пресса, не стесняясь, называла разбирательство у Трофимова "балаганом"… За его камерой все более и более укреплялась репутация увеселительного места».

Ф.М. Достоевский

Однажды на петербургский мировой съезд поступила жалоба от некоего болгарина, в присутствии которого Трофимов прошелся насчет «братьев-славян». Сказал, что ради них не стоило вступать в войну с Турцией. После долгих споров съезд вынес Трофимову официальное предостережение, причем одним из главных сторонников наказания был молодой тогда А.Ф. Кони.

А через год Кони осуществлял ревизию делопроизводства Трофимова. И для начала несколько раз посетил камеру мирового судьи как частное лицо. «И что же? Вместо прославленного балагана я увидел настоящее мировое, жизненное, чуждое бездушной формальности и равнодушной торопливости разбирательство. За судейским столом сидел умный и трогательно добрый человек, по-отечески журивший участвующих в деле и по-отечески входивший в их нужды и их понимавший… И отношение всех находившихся в камере к Трофимову было особенное: между ним и ими чувствовалась живая связь и взаимное понимание…».

Кони тогда пришел в кабинет к Трофимову с печальным признанием: «Мне больно и стыдно вспомнить, что я настоял на дисциплинарном суде над вами: я не знал вас и понимал вас слишком формально». Дело закончилось дружескими объятиями…

Но что же дело Достоевского? Понятно, что в камере мирового судьи собралось тогда немало публики: всем была охота увидеть знаменитого писателя в «балагане». Сидели в зале многочисленные представители либеральной прессы, а также лихой поэт Дмитрий Минаев, который уже обдумывал свой новый экспромт. Его он и зачитал Трофимову после заседания:

Явившись к мировому судье, Федор Михайлович снова заявил, что прощает обидчика и просил не назначать ему наказания. Было предоставлено слово и ответчику, крестьянину Федору Андрееву – и тот прямодушно сообщил, что был «зело выпимши и только слегка дотронулся до "барина", который от этого и с ног свалился».

Каким оказалось справедливое решение? А вот каким: мировой судья приговорил Андреева к штрафу в шестнадцать рублей – «за произведение шума» и беспорядка на улице.

Достоевскому вердикт показался строгим. Как вспоминает Анна Григорьевна, «муж мой подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей для уплаты наложенного штрафа».

На что потратил крестьянин Андреев эти 16 рублей, история умалчивает…

УПРАВДОМ БЫЛ ХУДОЖЕСТВЕННЫМ КРИТИКОМ

Пятиэтажный дом № 3/22, выходящий на Николаевскую улицу – типичный доходный дом дореволюционного Петербурга. Эффектные фасады подчеркивают богатство, пространство использовано с максимальной пользой – для вящего дохода. Владельцы сдавали такие дома под квартиры, конторы и магазины. Иногда с делами справлялись сами, а иногда нанимали управляющего.

Дом № 3 был построен для генеральши Софьи Мор (см. ее монограмму на фасаде), а в начале XX века перешел в руки баронессы Варвары Корф. В то переходное время домом несколько лет управлял Федор Иванович Грус. Нидерландец по рождению, он был вообще энергичным предпринимателем и играл важную роль в питерской голландской общине: был старшиной совета столичной Голландской церкви (что на Невском пр., 20), управлял церковным домом.

Несмотря на то что Федор Иванович не совсем уверенно владел русским языком, это не помешало ему стать художественным критиком и переводчиком. Свои способности Грус, впрочем, оценивал реалистично; вот что пишет о нем известный писатель Василий Ян:

«В Петербурге мне довелось познакомиться с художественным критиком "Петербургской Немецкой Газеты" – Федором Ивановичем Грус. Он переводил какой-то обширный труд немецкого профессора по истории искусства и, плохо зная русский язык, пригласил меня редактировать его перевод.

Грус был женат на дочери известного музыкального издателя Юргенсона, и поэтому в его доме можно было встретить издателя "Могучей Кучки" Митрофана Беляева, критика Владимира Стасова, художников Бакста и Серова, многих других выдающихся деятелей мира искусства того времени».

Перечень знаменитостей, с коими Грус был знаком, нетрудно расширить. Дело в том, что Митрофан Петрович Беляев (о котором речь еще пойдет впереди) поручил Грусу вести финансовые дела своего нотного издательства – и по этой причине Федор Иванович с композиторами общался регулярно. В том числе с Римским-Корсаковым, Глазуновым, Скрябиным.

А еще Федор Грус состоял в переписке со знаменитым немецким поэтом Райнером-Мария Рильке, а во время приезда Рильке в Россию являлся для него своеобразным гидом.

Можно ли представить себе в наше время, чтобы такой человек служил управдомом?

И еще одно примечательное имя в истории дома № 3. Писатель Михаил Слонимский, член содружества «Серапионовы братья», провел здесь несколько лет своей жизни – в большой комнате коммунальной квартиры. Это были уже советские годы, с 1927-го по 1934-й.

Здесь у Слонимских перебывали чуть ли не все известные литераторы тогдашнего Ленинграда. Нередко бывал на улице Марата друг Слонимского Евгений Шварц, приходил сюда Корней Чуковский. Частенько захаживали к Слонимским Михаил Зощенко и Леонид Добычин, два талантливейших писателя с диаметрально противоположными взглядами на юмор и абсолютно несхожими судьбами. Оба они питали к хозяевам дома искреннюю симпатию.

Зощенко был тогда невероятно популярен, а талант Добычина получил не столь широкое признание. До поры до времени два писателя нигде не пересекались, но однажды встреча произошла – здесь, на улице Марата. Памятное рандеву запечатлела жена Слонимского Ида Исааковна:

«У нас сидел Зощенко, и неожиданно явился Леонид Добычин, часто у нас бывавший… Мы обрадовались его приходу. Нам казалось, что встреча двух таких своеобразных и ярких людей, в чем-то даже близких в своей резко сатирической манере, должна вызвать обоюдный интерес и внимание. Оказалось совсем не так. То есть Зощенко… проявил было интерес, а Добычин весь взъерошился и совершенно неожиданно, ни с того ни с сего, глядя на Зощенко ненавидящими глазами, стал перечить, говорить резкости и вскоре ушел, оставив у всех нас очень неприятный осадок. Зощенко ничего не понял и недоумевал… Мы тоже ничего не поняли».

Что ж, Леонид Добычин отличался весьма независимым характером…