Читать книгу Русский тоталитаризм. Свобода здесь и сейчас - Дмитрий Шушарин - Страница 8

В 1999 году в России начался экономический подъем. И это роднит тогдашних «спасителей отечества» со всеми их тоталитарными предшественниками, которые оказывались у власти не в самый тяжелый момент, а когда ситуация уже начинала улучшаться. Остальное доделали цены на нефть и газ.

Обращаюсь к своей статье, опубликованной два года спустя после прихода Путина к власти15. Думаю, сейчас есть смысл вспомнить ее основные положения, поскольку именно тогда ожидания, связанные со сменой людей во власти, сменились тревогами.

«Итоги путинского двухлетия очевидны. Относительная экономическая стабилизация делает возможным переход к более последовательным праволиберальным реформам, но в политической жизни явно наметились правопопулистские тенденции. К власти пришли вахтеры. Не охранники и сторожа, а именно люди с психологией советского вахтера. И стабилизация становится фактором риска: усиливается опасность того, что вахтеры захотят воплотить свою главную мечту – установление в России тоталитарного режима. Ведь это до сих происходило вовсе не на пике кризиса, а при первых признаках стабилизации, когда уже есть чем поживиться.

Говоря о «двухлетии», мы уже беремся оценивать нынешнее состояние дел исторически. Между тем, это не всегда продуктивно. Когда речь идет о том, что происходит в России в последние два года, употребляются, в основном такие клише, как «постельцинская эпоха», «система Путина». То есть ситуация описывается относительно прошлого, а не в одном ряду с тем, что происходит ныне в странах, на чью политическую систему ориентируется Россия в своем постсоветском развитии. Почти не принимаются во внимание политические процессы, идущие сейчас в Европе.

А там ныне фиксируются некоторые изменения в традиционной политической структуре, прежде всего на правом фланге. Все более заметны и влиятельны те, кого принято называть новыми правыми, а их идеологию и политическую практику оценивают как правый популизм, самым серьезным образом отличающийся от правого либерализма. Точнее всех, пожалуй, идентифицировал себя самый известный и влиятельный правый популист Европы – Жан-Мари Ле Пен: «правый – в экономике, левый – в социальной политике». До известного предела понятие, термин или клише – назвать можно как угодно – «правый популизм» самым лучшим образом характеризует практику нынешней российской власти.

Можно радостно заключить, что русский путь в Европу – через популизм, да только стартовые позиции разные. Европейские новые правые поставлены в жесткие рамки конституционных норм, институциональных и общественных ограничений. У нас же все по-другому. Прежде всего, в России нет ясного понимания того, что между провозглашенным конституционным порядком и его реальным институциональным воплощением должна быть прямая связь.

<…>

Два года назад вроде бы движение было ясно – вперед по пути либеральных реформ. Сейчас все переменилось. И изменился не вектор движения, исчезает само движение.

Собственно, это и есть идеал тоталитаризма.

<…>

Явная ориентация некоторых властных группировок на тоталитарный опыт очевидна. В случае реализации подобных устремлений неизбежно вырождение государственных институтов, ускорение уже начавшейся эрозии конституционного строя. Для общества же это означает следующее.

Устанавливающийся правовой режим и укрепляющаяся политическая культура враждебна основным принципам рыночной экономики, поскольку превращает любой частный, несанкционированный успех в нелояльный поступок. Управляющие строят свои действия исходя из того, что главными мотивами поведения управляемых являются низменные побуждения. Не честь и достоинство, а страх и жадность, не стремление к самоутверждению, а желание выжить любой ценой, не сила, а слабость. И не надо думать, что низовые методы касаются «узкого круга ограниченных лиц». Низовая модель управления тоталитарна, она охватывает все общественные сферы. В том числе и экономику. Самоцензура существует не только в редакциях газет, но и у любого человека, кем бы он ни был, – ученым, бизнесменом, политиком. Но если бы она сводилась только к формам проявления лояльности, все было бы слишком просто и хорошо. Тем, кто тратит массу энергии на бурное обличение «нового режима», хочется сказать: «Успокойтесь. Все гораздо хуже».

«Смена эпох» может свестись к очередному выпадению русской нации из истории. Мы находимся в такой точке общественного развития, после которой событий может и не быть. Потому что таковыми следует именовать нечто, имеющее субъект действия и влекущее за собой изменение действительности. Если же, как в последние два года, наблюдается проявление одной и той же тенденции или нескольких взаимообусловленных, причем персонификация этих проявлений совершенно не важна, то это уже не события, а воспроизводство статичного состояния общества.

Информационные ленты могут быть переполнены сообщениями об уголовных делах, судах, визитах и заявлениях, но это все – не события. Применительно к «здесь и сейчас» событиями следовало бы считать радикальные институциональные реформы, направленные на создание свободного рынка (налоги, дебюрократизация среднего бизнеса и проч.), новой системы госслужбы, принципиальные изменения в армии, силовых структурах, системе образования.

<…>

Оппозиция имеет ту же родовую черту, что и власть, причем слово «имеет» здесь двусмысленно, поскольку всех, кто действует в нынешнем политическом пространстве, объединяет не наличие определенных ценностей, принципов и целей, а отсутствие таковых. С властью все ясно: декларации отдельно, принципы отдельно. Но и у желающих быть оппозицией (конструктивной или непримиримой, принципиальной или ситуативной – неважно), как в советской столовой – только мухи и котлеты вместе. Деклараций много, но системообразующим, главнейшим фактором являются отношения с властью, с которой все ведут торг.

А качественные изменения в обществе могут произойти лишь с утверждением частной жизни, статуса частного лица как фундамента общественного и государственного устройства. Банально. Но только для цивилизованного мира. В России же осознанное стремление построить частное пространство, автономное от власти или оппозиции, – вещь невиданная. И общественные институты относятся к приватности не с меньшей опаской, чем институты властные. Порой даже с большей.

Именно потому, что частное лицо не представлено ни в политическом, ни в общественном пространстве, и сложилось то странное положение, которое иначе как институциональным кризисом не назовешь. Признаками его являются не только приватизация силовых и судебных структур некоторыми властными группировками, но и крайняя запутанность правовой системы в сферах экономической, финансовой, налоговой. Растущие претензии спецслужб и армии. Полное равнодушие лидеров политических партий к собственному электорату, о котором они вспоминают только накануне выборов.

<…>

Время от времени делаются попытки создать новый гражданский культ, новый стиль публичного поведения тех, кто считает себя истеблишментом. Пошловато, бездарно, без чувства и даже без особого пафоса – вот таков новый московский стиль. Первым проявлением этого стиля было утверждение год назад сталинского гимна.

<…>

Подданные тоталитарного государства отличаются от граждан свободных стран самоотчуждением от исторических событий, то есть отчуждением от истории. Власть просто потому, что она власть, эти события порождает, вынужденная по природе своей что-то решать, что-то делать, что-то совершать. И потому в обществе, сохраняющем элементы тоталитарной политической культуры, она часто оказывается объектом иррациональной критики, агрессивного неприятия. Это не отношение к политике – это отношение к истории. Тоталитаризм выработал особый тип людей – человека внеисторического, которого можно было бы назвать и доисторическим, поскольку некоторая первобытность присутствует в его поведении. Даже инстинкт самосохранения, даже свойственное всем животным стремление защитить свое потомство у такого человека развиты недостаточно – он убежден, что ни его самого, ни его близких ничто дурное не коснется. И порождено это не отсутствием интереса к политической и общественной жизни, а совсем другим – отсутствием частной жизни, осознанных частных интересов. Как раз политикой, причем планетарного масштаба, такой человек интересуется, но это подобно интересу к телесериалам.

А если у человека нет приватного пространства и приватного времени, то у него нет ни чувства истории, ни гражданской позиции, которые, в общем-то, суть одно и то же. Точнее всего это определил Анатолий Найман, рассуждавший о позиции частного (а потому неприятного) человека в тоталитарном государстве: «Не уходить из истории, не обращающей на тебя внимание, в затвор частной жизни, чего такая история и добивается, а, наоборот, навязываться ей тем же отношением к событиям своей частной жизни, что и к военным походам и мятежам».

Но это относится лишь к людям, переживающим свою жизнь событийно, то есть способным к установлению причинно-следственных связей, к рефлексии и к осознанному выбору, к ответственности перед самим собой. Только такие люди и составляют исторические нации. В России же конец прошлого века характеризуется совсем иным – институциализацией бессобытийности и протестом против исторического авторства, а значит и против приватности.

<…>

Под гражданским обществом российское обыденное сознание понимает некоторое объединение, возникающее в противостоянии государственной власти и только этим и скрепляемое. Но ведь такова – опять же в обыденном представлении – природа русской интеллигенции, не имеющей никакого другого способа самоидентификации и самоутверждения, кроме фронды (не оппозиции даже). Вот и получается, что русская интеллигенция стремилась и стремится заменить собой гражданское общество.

Между тем природа гражданского общества такова, что как раз власть для него имеет сугубо прикладное значение. Гражданское общество возникло не в противостоянии власти и конституируется не в оппозиции ей – для него первично частное, а не общее. Собственно, приватность как высшая ценность и делает общество гражданским, именно защита частного и составляет то общее дело, по которому так тосковали русские мыслители – как революционеры, так и консерваторы, граница между которыми в России всегда была зыбкой.

Гражданскому обществу власть не нужна, точнее сказать, оно появляется в результате отчуждения от власти. А вот власть, если она претендует на легитимность и социальную креативность, напротив, нуждается в том, чтобы общество было гражданским. И интерес этот чисто прикладной – только гражданское общество является управляемым, прозрачным и способным к переговорному процессу с властью.

<…>

Чего уж тут ломать голову над тем, кто и чего ради время от времени запускает в СМИ страшилки о грядущей смене правительства, переходе контроля над экономикой в руки спецслужб. И средство и цель у них одна – довести ситуацию в стране до того состояния, которое мы наблюдаем в Чечне и вокруг нее. Самая большая опасность, исходящая от закомплексованных силовиков и близких им политиков – это возможность вооруженного конфликта с Грузией.»

Так виделась ситуация в стране к 2002 году, когда произошло окончательное расставание с праволиберальными надеждами. Рубежом стала акция привластного молодежного движения «Идущие вместе», которая во многом копировала нацистское сожжение книг, хотя и была направлена только против одного писателя – Владимира Сорокина. Исторические параллели не смущали устроителей акции, скорее, вдохновляли. Именно тогда стало ясно, что с либеральными иллюзиями пора расставаться – новый политический режим будет совсем иным.

Подтверждения последовали очень скоро: дело ЮКОСа и постбесланская реформа. Преследование Ходорковского открыло эпоху рейдерских захватов и передела собственности, сделало очевидным, что частной собственности и свободного рынка в России нет. Что касается реформ после теракта в Беслане и сопровождавшей их риторики, то с этого стало очевидно переустройство государства с целью удержания на неопределенное время власти в руках одной группировки и одного человека. Сопровождалось это имперской риторикой. Все в целом это может быть названо приватизацией государства.