Читать книгу Свет ночи - Дмитрий Стахов - Страница 5

…Настроение – отвратительное. Тревога и страх оплели меня. Мы едем через город, стоим в утренних пробках, с трудом выбираемся на шоссе, а я думаю, что надо было остаться должным и врачу и клинике, где меня оперировали, но я оплатил все счета и сунул врачу литровую бутылку «курвуазье». У него наверняка где-то стоит ящик с надаренными напитками. На пенсии откроет небольшой магазин – не все же копаться в чужих задницах! – и избавится от всеохватного цинизма: по моему опыту, его уровень зависит от высоты расположения органа специализации – я никогда не встречал циничного офтальмолога.

Старый, темно-бежевый «мерседес» Извековича в идеальном состоянии. Большое рулевое колесо. Извекович плавно закладывает повороты, неторопливо перебирает руль тонкими, сильными руками в автомобильных перчатках. Пахнет кожей, гелем после бриться, духами Тамковской. «Мерседес» Извековичу привезли из Австрии. Он купил его на интернет-аукционе. За большие деньги. Извекович любит Австрию и всё австрийское. Извекович – бывший шпион, после выхода в отставку он был одним из создателей нашего управления, потом его вернули на службу, какое-то время он жил где-то за границей, потом читал лекции начинающим шпионам. Когда-то Извекович посещал лакановские семинары, наверняка – по заданию «центра» влип в какой-то скандал, был вынужден бросить университет, пошел служить в Иностранный легион, содержал бар в Бангкоке, вернулся во Францию, но провалился в Австрии, где до провала ездил на «мерседесе» той же модели, того же года выпуска, на котором мы едем сейчас. «Мы любим то, что напоминает нам о наших поражениях» – одно из его любимых изречений. Утверждает, будто лично слышал это от самого Лакана. В середине семидесятых. Извекович выглядит очень молодо, но сколько ему лет – конспиративная тайна. Своей богатой на события жизнью Извекович помогает окружающим, он напитывает их эмоциями, утоляет их голод. Его реальное, смыкаясь с воображаемым других, становится символическим. Извековича должны были взять в Линце, но он успел сесть на поезд, который умчал его в Венгрию, где тогда ещё правил дядюшка Янош. Для Тамковской Извекович включает музыку. Он предлагает ей выбрать. Выбор это насилие. Говорил ли это сам Лакан, или кто-то другой, сути не меняет. Тамковская выбирает классику. Эта истеричка мечтает о повелителе, которым она бы могла помыкать. Помыкать Извековичем у неё не выйдет.

Сквозь дождь, мимо болот и темных лесов мы едем под квартеты Бетховена. Сворачиваем с федеральной трассы и едем по узкой, петляющей между холмами дороге. За березками и елями, темнеют зеркальца озер. Низко висят облака. Навстречу, по обочине, идут неприбранные, расхристанные грибники. Тамковская и Извекович обсуждают работу, которой нам предстоит заняться. Извекович говорит о коллективном бессознательном, о том, что наши архетипы не допускают возможности того, что покойники встают из могил и покупают колбасу. Это нечто нам чуждое, наносное. Это чужие архетипы.

Я помалкиваю, вопрос о подлинном и наносном один из самых скользких, хотя и хочется сказать, что архетипы не могут быть ни чужими, ни своими, только позволяю себе вставить – мол, покойник покупал не колбасу, а пирог с лимонной начинкой. Тамковская раскрывает лежащую у неё на коленях папку, и говорит, что именно колбасу, а не пирог, что покойник даже устроил скандал из-за того, что у колбасы был просрочен срок годности. У меня нет никакого желания спорить, и я говорю, что колбаса, пирог, сыр или замороженные котлеты «Богатырские» – не суть важно, главное мы имеем дело со вспышкой галлюцинаторного бреда, который свойственен шизофрении, что такой случай, соединяющий зрительные, слуховые, тактильные галлюцинации уникален, а его эпидемиологическое распространение уникально вдвойне.

– И бред этот распространился из-за того, что тот первый человек, который якобы увидел расхаживающего по улицам покойника, был значим для прочих заразившихся, – кивает Извекович. – То есть продуцент бреда не оживший покойник, которого, конечно же, не существует, а тот, кто его первым якобы увидел. Обладая высоким социальным статусом…

Извекович любит объяснять очевидное.

– Однако истоки бреда и даже личность продуцента для нас вопрос второстепенный, – говорю я.

– Вот как? – Тамковская сегодня удивительно агрессивна. – Мне всегда казалось, что найдя истоки можно представить себе и русло, по которому всё потечет.

– Это далеко не так…

– Да что вы говорите!

– Именно! Ведь тогда нам придется заняться интерпретациями. И даже если мы сможем выделить продуцента, нам придется выслушать его интерпретацию происходившего, на которую тем или иным образом, но с необходимостью будет наложена интерпретация наша собственная. И мы исказим изначальную реальность. Весь спектр её, от той, что существовала фактически, до той, которая имелась у продуцента как результат его…

– Как интересно! – в голосе Тамковской плещется ирония. – Ну и как же нам получить неискаженную реальность?

– Нам не нужна реальность, – я встречаюсь в зеркале со взглядом Извековича: он вообще смотрит на дорогу? так недалеко и до беды! – Нам нужно понять механизм воспроизводства бреда. У продуцентов, а их, несомненно, несколько, он, скорее всего, одинаков. Затем вычленить способ его передачи от человека к человеку. И комплексно разрушить и то, и другое.

– Это что-то новенькое! – фыркает Тамковская.

– Ольга Эдуардовна, сейчас дело не в наших теоретических разногласиях. Главное – зачем этот Лебеженинов восстал из мертвых? Говорил ли он с теми, кто первый его увидел? Что они думают? Эти, пока скрытые пружины бреда, помогут понять – как был запущен весь механизм?

– Вы что, – Тамковская так резко поворачивается ко мне, что ремень безопасности врезается ей в шею, – вы хотите сказать – мы должны отнестись к бреду не как к бреду, а как к яви? Ну, знаете, Антон Романович!

Я, глядя в мутное окно, размышляю о том, что вполне может быть и так, что прочие действительно заразились, но тот первый или первые, продуцент или продуценты, не бредил, что его собственный или их общий бред не был бредом, что покойник в самом деле ходил по улице, хотел купить пирог, колбасу, котлеты. И мне приходит в голову, что сам покойник запустил машину бреда. И нам надо найти не какого-то продуцента, жителя городка с высоким социальным статусом, а разрушить бред самого ожившего покойника. Да! Такой крутизны мы ещё не достигали. Это высшая точка. Апофеоз. Апогей. Зенит…

…И тут я ощутил легкое дуновение, словно кто-то наклонился и подул мне в лицо. Причем – с нарастающей силой. Поток воздуха становился все холоднее и холоднее. Глаза начали слезиться. Я вздохнул полной грудью. Воздух был наполнен каким-то горьким ароматом. Пожухлые цветы, сухая плесень, нотки цитрусовых, немного табака, мелкая пыль, окалина.

– Закройте, пожалуйста, окно! – громко попросил я.

– Оно закрыто, – ответил Извекович, они с Тамковской обменялись взглядом, Тамковская пожала плечами, мимо нас пролетела серебристая машина со знаком «такси» на крыше, и я посмотрел на часы, попросил остановиться.

Черпнув ботинком воды в кювете, по мокрой траве иду в кустики. Прокладка вся в крови. Смотрю на часы и достаю телефон. Врач начинает выговаривать за то, что я уехал, говорит, что если у меня такое наплевательское отношение к собственному здоровью, то ему очень жаль. Я вздыхаю. Он говорит, что мне необходим постельный режим. Я отвечаю, что был вызван на работу, что выполняю важное, очень важное поручение, что моя работа… Врач перебивает, говорит, что я, в конце концов, взрослый человек. С этим нельзя не согласиться. Вокруг меня – мятые пластиковые бутылки, обрывки бумаги, кучки полуразложившегося дерьма, надо мной – блекло-голубое небо, верхушки тонких берез, с одной на другую перелетает маленькая птичка с розовой грудкой. Врач говорит, что результаты повторных анализов ещё не готовы, а вот взятые сразу после операции пробы плохие. Плохие – в каком смысле? Во всех, Антон Романович, во всех. Но вы же говорили, что они внушают вам опасения, и не говорили, что они плохие. Вы говорили об опасениях. Опасность не означает, что… А сейчас говорю, что ваши пробы – плохие! И – опасные. Понимаете? Да… Позвоните мне через два дня. И поскорей возвращайтесь. Договорились? Договорились. Вам нужен постельный режим. Понимаете? Понимаю…

…Я пошел к шоссе, внимательно глядя под ноги. Через два дня. Значит – в пятницу. Нет, пятница будет через день. Значит – в субботу. В субботу утром мой врач обычно долго спит, значит – где-то около часа. Главное – не забыть. Не забыть.

Извекович стоял возле открытой правой передней двери, Тамковская сидела положив ногу на ногу. У неё красивые ноги. И красивое тело. Ноги длинные, тело короткое. Модельные пропорции. Высокая шея. Тамковская сказала что-то смешное – Извекович рассмеялся, повернулся и посмотрел на меня.

– Звонил наш начальник, – говорит Тамковская когда я сажусь в машину и мы отъезжаем. – Спрашивал – ознакомили вы нас с содержимым папок, которые забрали из его кабинета.

– И что вы ответили?

– Что ещё нет, но ознакомите обязательно.

– Первая часть вашего ответа верная, вторая – нет.

– То есть?

– Ящик с папками остался на лестничной площадке, возле лифта. Я вышел из квартиры, потом мне понадобилось вернуться, а когда я вновь вызвал лифт, то про ящик забыл.

– Вы понимаете, старина, что это бумаги для служебного пользования? – спрашивает Извекович. – Вы понимаете, что если они попадут к…

– Они попадут к нашей уборщице. Она отнесет его в подвал, где живет со своим мужем, водопроводчиком, и тремя детьми. Никто из них ничего не поймет – они и говорят-то по-русски еле-еле…

– Какая легкомысленность! – Извекович даже краснеет от негодования.

– Но вот их старший очень смышленый мальчик. Он учится в седьмом классе. Ему будет интересно.

Извекович открывает было рот, но Тамковская накрывает изящной ладонью его руку, лежащую на рычаге переключения передач.

– Успокойтесь, Роберт. Антон Романович нам расскажет то, что сумел запомнить. Мы же не можем возвращаться! Антон! Вы все папки посмотрели? Тогда давайте по порядку, с первой папки. Ехать нам ещё долго. Не всё же нам слушать музыку, нет-нет, Роберт, мне очень нравится, сделайте чуть потише, да, вот так…

– Вы серьезно? – спрашиваю я.

– Ну да, мне всегда нравилась классическая музыка. И нам надо войти в курс дела. Того, что нам дали, недостаточно. К тому же принципиальные разночтения – у вас пирог и кока-кола, у меня и Роберта – пиво и колбаса. Из-за таких несовпадений может произойти что-нибудь трагическое. А вы… У Антона Романовича потрясающая память, – Тамковская вновь накрывает своей ладонью руку Извековича, – он, как все, запоминает всё, но в отличии от нас, простых смертных, может воспроизвести запомненное.

– Более двух третей жителей городка считают, что покойник ожил на самом деле, – говорю я. – Хотя родители детей, к которым якобы покойник приставал, уверены, что он не оживал, но вот родители других детей думают, что ожил и среди них высок процент тех, кто считает, будто покойник теперь будет преследовать их детей. Общее число видевших покойника, в процентном выражении…

– Я отказываюсь слушать этот бред, – говорит Извекович. – Это полная дичь. Извините, Антон, это относится не к вам, а к тому, что вы нам транслируете.

– Роберт, успокойтесь! Антон, продолжайте!

– Спасибо, Ольга. Самая интересная категория – так называемые «заразившиеся». Это те, кто видел покойника или соприкасался с ним, например, облокачивался на прилавок киоска «Табак» после того, как на него облокачивался покойник, пытаясь купить пачку сигарет. Эти «заразившиеся»…

– Какие сигареты он собирался купить? – спрашивает Тамковская, доставая блокнот. – Что случилось, Роберт? Зачем вы сюда сворачиваете?

– Туалет. И – кафе. Надо перекусить! Хотя бы выпить чаю.

– Хорошо, – соглашается Тамковская. – Продолжим позже. Антон, запомните то место, на котором вы остановились.

Салат, солянку, тефтели с гречневой кашей, томатный сок и сто пятьдесят. Это я заказал у веселой буфетчицы-официантки. Извекович тактично заметил, что обед ждет нас по прибытии в городок, кисло улыбнулся, когда я сказал, что как животное ем когда хочу, а потом – Тамковская подошла к буфету, – спросил – не много ли, сто пятьдесят, и не рано ли? – но тут мы оба услышали как Тамковская тоже заказывает солянку и, к моему и Извековича изумлению, сто грамм, и ответил Извековичу что в самый раз и что время – это иллюзия, самая опасная из всех, на что Извекович сказал, что я могу не стараться – он посещал лекции Пейджа об иллюзорности пространства-времени, сам писал на эту тему работу, а ещё сказал, что вопрос об иллюзорности времени тесно связан с вопросом его, времени, зарождения, генезиса, его видов и разновидностей, если же серьезно – то предположение о возникновении времени и само оно, время, во всем его многообразии, отрицает вечное, внепространственное и вневременное существование творца, а если совсем серьезно – его расстраивает мое настроение, он же видит – со мной что-то не так, и я спросил – а с кем – так? Извекович хотел было что-то ответить, но вернулась из туалета Тамковская, заказавшая по пути ещё два чая – «Антон! Вы будете чай? Нет? Два чая!» – дальнобойщики за одним из столиков даже дернулись – у Тамковской такой интеллигентный голос, кошмар просто, ужас! – и поинтересовалась – мол, о чем мальчики шепчутся?

– Мы говорим о том, как падшая богиня хаоса Ансорет сошлась с богом мрака Тшэкином и родила близнецов… – начинает Извекович, но Тамковскую так просто не купишь: она садится, закидывает ногу на ногу, просит меня рассказать всё, что я знаю про Лебеженинова, я начинаю пересказывать содержимое папки номер пять, но Тамковская замечает, что о содержимом папок мы будем говорить в дороге, а сейчас она просит рассказать о личных впечатлениях от знакомства с Лебежениновым.

– Вы его знали лично? – Извекович изумлен. – Вы общались?

– Антон Романович был консультантом в оппозиционной партии, активистом которой одно время был наш восставший из могилы господин Лебеженинов, Борис Борисович. Антон Романович проводил у них тренинги, учил их, пестовал, а их не зарегистрировали, оказалось – им негде применить навыки, полученные с помощью Антона Романовича, они отказались от его услуг, и Антон Романович потерял одну из статей дохода.

– Я работал на общественных началах… – с обидой начинаю я, но Тамковской приносят солянку, мне – всё мной заказанное, чохом, наши водки слиты в один графинчик, я забываю про обиду, разливаю, мы чокаемся, пьем, я погружаю вилку в залитый майонезом салат, Тамковская зачерпывает солянки, Извекович просит буфетчицу-официантку поторопиться с чаем, но тут Тамковская откладывает ложку, вытирает губы салфеткой и говорит, что Лебеженинов был оппозиционером умеренным, всегда говорил, что с властью надо по определенным позициям сотрудничать…

– Давайте не говорить, хотя бы между собой, о нем в прошедшем времени, – предлагаю я.

– Почему? – спрашивает Извекович. – Он, вы считаете, всё-таки воскрес? Восстал из мертвых? Ожил?

– Лебеженинов конечно не воскрес. Он не Лазарь и никто ему не говорил – встань и иди, к тому же – его закопали, а не положили в пещеру…

– Антона Романовича понесло, – говорит Тамковская, допивая коротким, птичьим глотком свою водку.

– Есть немного, – соглашается с нею Извекович: принесенный буфетчицей-официанткой чай светел и мутен, налив из чайника в чашку, Извекович переливает его обратно и горестно вздыхает.

Меня пробивает озноб. В придорожном кафе неуютно, дуют сквозняки, причем как-то хаотично, меняя направление. Я доедаю тефтели.

– И, тем не менее, вы склоны думать, что покойник ожил? – спрашивает Извекович. – Кто же он тогда? Вампир? Вурдалак? Вы в это верите или вы это знаете? Антон, пожалуйста, соберитесь!

– Я не разобран. Я компактен и боевит. А насчет вурдалаков-вампиров – это никак не связанно с нашей работой. Мы работаем в другой плоскости реальности, в другом слое. Между нашим и тем, в котором бродят ожившие покойники, есть лишь мостики, пути взаимоперехода, эти слои между собой не тождественны, наложить их друг на друга можно, но очень аккуратно, в такой момент и тот и другой становятся хрупкими…

– Антон Романович! Вас же просили собраться! – Тамковская наливает себе чаю, отставляет чашку.

– Нет, о наложении реальностей друг на друга и благоприобретенной хрупкости – неплохо, – говорит Извекович и интересуется – сколько мы ещё будем прохлаждаться?