Читать книгу Другой фотограф - Дмитрий Григорьев, Дмитрий Васильевич Григорьев - Страница 3

мягкие пушистые беспорядочно суетящиеся крупные снежинки, что прилипают на стекла и почти сразу становятся водой – снег перемен, Снех,

крупа, падающая с неба вертикальным или косым градом, порой голуби клюют её, путая с зернами, – снег обмана, Снек,

правильный морозный снег – мелкий, искристый, алмазная пыль из синего безоблачного неба, где крутится жёлтый солнечный диск – снег откровения, Сонег,

жёсткий вьюжистый, проникающий за пазуху и в карманы, забивающий глаза и уши своими собственными белыми словами смерти, за которым не видно огней вдоль дороги а фары встречной машины кажутся больными глазами – снег бытия, Знег,

снег свежевыпавший, спящий, рыхлый, из которого ничего не слепить, снег, делающий следы похожими друг на друга – снег потери, Хнег,

снег липкий, тяжёлый, пригодный и для снеговиков, и для снежков, и для снежных крепостей, снег, где можно прочитать отпечаток ладони как книгу, – снег памяти, Стнег,

твёрдый наст, поджаренный весенним солнцем, его острой коркой можно порезать руку, на нем можно прыгать и не проваливаться – снег стойкости, Снерг,

снег последний, городской, почерневший от сажи, умирающий, уползающий в тень ранеными белыми медведями, – снег ухода, Снелг,

и снег вечный – светящиеся горные вершины в фиолетовом небе, Снег.

Горят скелеты ёлок на помойках,

зелёными иголками пронизан белый снег,

трещит огонь, и дым заглядывает в окна,

где спят медведями простые люди,

а непростые ходят вокруг ёлок,

бросая в пламя праздника следы,

и звёзды вылетают им навстречу,

и дым рисует райские сады.

Кто сказал «ярка яранга огня»,

кто спрятался среди белой тьмы,

маленький дом построила для меня

северная женщина посреди зимы,

звенят бубенцы – собак запрягай,

песней протяжной лети на край

этого мира, где птица пурга

в небе поёт про чукотский рай:

там наверху кончается лёд,

и звёзды на берег выносит прилив…

Но птица напрасно меня зовёт —

я и так живу на краю земли,

и её полёт – это мой пролет,

останется только перо в руке,

а песня её растает как мёд,

тягучий мёд на моем языке.

Говоришь, у тебя – жизнь,

а у меня – мышь

ест под полом вчерашние крошки,

и я не зову кошку,

моя мышь шуршит и скребёт,

моя мышь все время грызёт,

и время от времени

я собираю эти огрызки времени:

в одном я раскладываю пасьянс,

который не может сойтись,

в другом – уже не моя,

а чья-то другая жизнь —

там слепая женщина вяжет паутину,

тонкие пальцы, капли-узелки,

дальше – то ли пепел,

то ли шерсть мышиная

сыпется сквозь щели

лодочки-руки.

Тигровые лилии я посадил,

красно-чёрные лилии,

чёткие линии я проводил

по тёмной и влажной зелени,

но однажды мне принесла судьба

сухие листья – полный грузовик,

и сказала: «Дело твоё – табак,

ты понял, старик!

Дело твоё – зелёная труха,

она превратится в облако-дым,

и нечего стоять на краю стиха,

лучше – лететь с ним».

Но как мне оставить лилии,

чёрные точки, красные линии?

На ветру колышется репейник,

и подсолнух головой качает —

он не станет нашим новым солнцем

и умрет ещё до снегопада,

пыль садится на большие листья,

лепестки его – живое пламя,

сотни глаз его на небо смотрят,

а не на дорогу под ногами,

ну а мы шагаем по дороге,

шелуху от семечек бросая,

как слова пустые между нами,

и подсолнух головой качает.

Собаки лают наперебой,

за деревьями небо с разорванной губой,

Илья-пророк рассыпает горох

и электричество вырубает по всей деревне.

Он едет мимо нашего дома

на телеге, полной застывших слёз,

он засеял уже всю дорогу

и нам целый мешок привёз.

Молоко превращается в простоквашу,

дорога становится глиняной кашей,

мешок тяжёлый лежит у порога,

открывать его страшно…

…Смотрит в окно автобуса и спрашивает:

– Кто эта женщина, что копается в огороде,

одетая в старое, как бомжиха?

– Это мама моя, и она прекрасна,

из ласковых слов её платье,

из боли её башмаки.

А он все смотрит сквозь лёд-стекло

на то, что уже утекло,

на забросанную жирной глиной

траву на обочине, доски забора:

– Кто эта женщина возле крыльца,

будто цветная пыльца кружится?

– Это мама моя,

я приеду к ней скоро…

Но руки водителя – птицы,

и нечем нажать на тормоз.

Холодная осень.

Мокрые дрова разжигаю

пачками черновиков.

Холодная осень.

Пеплом посыпаю головы

кустов клубники.

Холодная осень:

рябина, осина и красный клён —

вместо огня.

Холодная осень.

Каждое слово поднимается

белым облаком.

Холодная осень.

Утром алмазы в траве,

а вечером – в небе.

Холодная осень,

текущий часовой пояс: «Москва,

лето».

Сделать окно повыше

на несколько листьев клёна,

на пару облаков

и стаю птиц,

сделать окно пошире

на два столба забора,

на ивовый куст и берёзу,

на три пушинки иван-чая,

сделать окно побольше

на одно тёплое лето,

на крыло ночной бабочки,

на стог жёлтого сена,

сделать окно такое,

чтобы забыть про стены.

Когда я заснул – не помню,

когда я проснусь – не знаю,

у соседей собака лает,

и кто-то шуршит в сарае.

Трава на тропе примята,

а в поле прибита ветром,

солнце лежит на ветках

затёртой медной монетой,

приносит сосед опята,

жёлтые листья в грибах,

и темнеют черничные пятна

вместо слов на его губах.

Сердце моё,

пустой красный мешок

на ветке дерева

над дорогой качается —

некому снять.

Похоронили Пана

в тёмном лесу под ёлкой

похожей на дом, в который

никто не заходит,

похоронили Пана,

чтобы не раскопался,

завалили большими камнями

его могилу,

похоронили Пана,

стряхнули с ладоней землю,