Читать книгу Тепло одной ладони - Дмитрий Вектор - Страница 1

Утро начиналось одинаково уже много лет: будильник звонил в пять сорок, и Татьяна Петровна, не открывая глаз, нащупывала кнопку и на секунду задерживала палец. Не потому что хотелось ещё поспать – просто в эту секунду она успевала вспомнить, где она, сколько ей лет и что сегодня опять ночь. Потом вздыхала, поднималась и ставила чайник.

Кухня в её однокомнатной квартире была маленькой, но аккуратной. На подоконнике в стеклянных банках тянулся к мутному окну зелёный лук, возле плиты висело старое, выцветшее полотенце с петухами. Когда‑то его дарила мама, давно уснувшая под чёрной плитой кладбища. «Чтобы дом полная чаша был», – говорила тогда мама. Полной чашей дом так и не стал, но полотенце Татьяна Петровна берегла, будто в нём было зашито что‑то важное.

Она заварила себе крепкий чёрный чай, бросила один кусочек сахара – больше врач не разрешал, – и достала с холодильника вчерашний бутерброд, завернутый в смятый целлофан. Питаться правильно её учили многие: дочь по видеосвязи, участковый терапевт, соседка с третьего этажа, которая регулярно садилась на какую‑то очередную диету. Все были единодушны: в её возрасте надо думать о себе. Татьяна Петровна слушала, кивала и всё равно брала то, что быстрее, дешевле и не требует усилий.

Она одевалась неторопливо: тёмная юбка, свитер, сверху – аккуратно выглаженный белый халат, который всё равно потом помнётся, но ей было важно выходить из дома «как человек». Закалывала волосы на затылке синей резинкой, той самой, что покупала ещё дочери в школу. Из зеркала на неё смотрела женщина неопределённого возраста: не молодая и не старая, с усталым, но мягким лицом и глазами, в которых задерживались и радость, и тревога, но обе – негромкие.

Пока чай остывал, она откладывала на край стола бумажный пакет: в нём был дешевый печёный пирог с капустой, который она купила вчера «по акции». Пирог был не для неё. В отделении всегда кто‑нибудь оказывался без родных, без передач, без ничего. «Пусть хоть чай с чем‑то попьют», – думала она. Иногда ей казалось, что она тратит на чужие желудки больше, чем на свой, но этот подсчёт никуда не записывала – ни в тетрадь, ни в сердце.

На лестничной площадке пахло сыростью и кошачьим кормом. Соседка с третьего этажа, та самая, «на диете», уже выгуливала собаку.

– На ночную опять, Татьяна Петровна? – сочувственно спросила она.

– А куда ж я денусь, – улыбнулась Татьяна Петровна. – Я там, считай, мебель.

– Какая из вас мебель, – махнула рукой соседка. – Вы светитесь вся. Смотрите, аж собака вам радуется.

Собака действительно радовалась: тяжёлая, подслеповатая дворняга упёрлась мокрым носом ей в ладонь. Татьяна Петровна машинально погладила её по голове – движение было настолько привычным, что она сама его не замечала. В больнице эта рука будет переворачивать больных, поправлять одеяла, держать за пальцы чужие ладони. Сейчас она просто согревала собачий лоб.

Она вышла на улицу. Город ещё толком не проснулся – редкие автобусы, мокрый асфальт, тёмные окна. По дороге к остановке она шла мимо школы, где когда‑то училась её дочь. Тогда, много лет назад, она провожала её до ворот, слушала невнятное: «Мам, ну не надо, сама дойду», и думала, что самое страшное – отпустить ребёнка одну через дорогу. Оказалось, куда страшнее – отпустить во взрослую жизнь, где уже не перейдёшь за руку.

Сейчас к школе она подходила быстрее, почти не глядя. Никаких воспоминаний, никаких «а помнишь» – просто здание по дороге. Внутренние щёлчки переключателя она давно освоила: одно положение – для больницы, другое – для дома, третье – для пустоты, когда нужно не думать, а просто идти.

Автобус, скрипя, подъехал почти пустой. Водитель кивнул ей – они видели друг друга каждую неделю, хотя ни имени, ни отчества друг друга не знали. Она села у окна, прижав к себе пакет с пирогом, как что‑то хрупкое.

Дорога до больницы занимала сорок минут. За это время она успевала подумать о том, что надо бы заскочить после смены в аптеку – таблеток для сердца осталось на три дня, – и надо бы позвонить дочери – та не выходила на связь уже неделю. Но потом в голове всплывали фамилии – Верещагин в шестой палате, у него сегодня перевязка; баба Зина из пятой, надо спросить, нашёлся ли её внук; новенькая медсестра – как её, Настя? – вчера весь вечер ходила с красными глазами, не выдержит, уйдёт, если с ней не поговорить.

Из этих мыслей складывалась невидимая сетка её дня. Сетка, в которой самой себе места оставалось не слишком много – узкие промежутки между «посмотреть», «проверить», «успокоить». Иногда она ловила себя на том, что собственное имя произносит реже, чем чужие, но это не казалось ей странным.

Возле больницы уже толпились люди: кто на приём, кто с передачками, кто просто стоял в стороне, не решаясь войти. Татьяна Петровна протиснулась мимо, привычно извиняясь, хотя никто на неё не ругался. В приёмном отделении пахло хлоркой и кофе. Дежурная медсестра, зевая, кивнула:

– Здрасте, Татьяна Петровна. Вы рано.

– А я медленно, – ответила она. – Пока переоденусь, пока то да сё.

Раздевалка для санитарок была тесной и шумной. Кто‑то обсуждал цены в магазине, кто‑то ругался на нового завотделением, кто‑то делился семейными сплетнями. Татьяна Петровна переобувалась молча, только кивала в нужных местах и улыбалась, когда обращались к ней лично. Она не была чужой, но и в центр разговоров не стремилась – как будто и здесь предпочитала стоять у стены, чтобы в любой момент подойти, если позовут.

Перед началом смены она заглянула в ординаторскую. Там, обложившись историями болезни, сидел дежурный врач – рыжеватый, усталый, с небритым подбородком.

– Доброе утро, – сказала она. – Что у нас на сегодня?

Он оторвался от бумаг, посмотрел на неё и невольно улыбнулся:

– У нас – всё как всегда, Татьяна Петровна. Один инсульт, один после аварии, двое стариков после операции, одна «нервная» сама себя накрутила. Главное, что вы есть – уже легче.

– Не преувеличивайте, доктор, – покачала она головой. – Я только полы мою.

– Вы людей держите, – серьёзно сказал он. – Полы мы любой возьмём.

Она вспыхнула и перевела разговор на другое: спросила про таблетки, про расписание, про то, кого уже накормили. Ей было легче говорить о чужих желудках и расписаниях, чем о том, что «держит людей». Это словосочетание резало слух. Слишком громкое, слишком официальное, как грамота на стене. Она не любила громких слов.

Когда Татьяна Петровна вышла в коридор, больница уже окончательно проснулась. В одной палате ругались родственники, в другой звала кого‑то тихая старушечья рука, не находя кнопки. Тележка с чистым бельём скрипнула под её руками, чуть повела в сторону – одно колесо всё собирались смазать, да так и не дошли руки. Она привычно подправила ход, словно выпрямляла не металл, а сам день.

В шестой палате Афанасий Иванович лежал, закрыв глаза, и делал вид, что спит. Она подошла, поправила одеяло.

– Ну что, Афанасий Иванович, будем сегодня жить? – спросила, как спрашивала каждое утро.

Он приоткрыл один глаз, прислушался к себе и вздохнул:

– Раз вы пришли, куда ж денемся.

Она улыбнулась, погладила его по руке – ладонь к ладони, сухая кожа о тёплую. В этом прикосновении не было ничего особенного, если смотреть со стороны. Но Афанасий Иванович расслабился, перестал судорожно хвататься за край одеяла. Ему стало на минуту не так страшно.

Таких минут за ночь у неё набиралось много. Они не складывались в подвиг, не образовывали красивую линию на графике, их нельзя было записать в отчёт. Но именно из этих минут незаметно складывалась её жизнь – тихая, неприметная, как тепло одной ладони, приложенной к чужому лбу.