Читать книгу Опричнина. От Ивана Грозного до Путина - Дмитрий Винтер - Страница 4

Итак, к 1560 г. Россия оставалась по своим параметрам европейской страной. Вот и современный политолог Г. Аксенов, тоже приверженный, как уже сказано, стереотипу об изначальности в России самодержавия, тем не менее цитирует слова одного известного деятеля партии кадетов на заседании Первой Государственной Думы (1906 г.): «Мы постоянно слышим об особом пути России, о возвращении к «исконно русским началам». Тверская область до середины XV века управлялась на основе одних «исконно русских начал». Однако затем они стали уничтожаться центральной властью, пока Иван Грозный не ликвидировал всякую самостоятельность»[53]. Обратим внимание: «самостоятельность ликвидировал Иван Грозный», хотя по тексту книги Аксенова имеются намеки на то, что так было и до него начиная с середины XV в.

Вопрос о том, какой же была Россия с середины XV до середины XVI в. – «европейской» или «азиатской» (скажем условно так, а расшифруем разницу между этими понятиями чуть ниже), таким образом, становится очень важным. А. Л. Янов считает, что европейской; автор этих строк разделяет данную точку зрения и готов присоединить к приводимым А. Л. Яновым доказательствам свои.

Начнем с главного – института собственности. Для «азиатского» государства характерно господство «власти-собственности» (по К. Марксу – «азиатского способа производства», по Ю. И. Семенову – «политаризма», можно использовать и другие определения…), то есть такое состояние, когда увеличение-уменьшение (или полная потеря) собственности зависит от близости человека к власти: покаты «в фаворе», твое богатство прирастает, но в любой момент его можно лишиться.

Так вот: была ли в России до Ивана Грозного «власть-собственность» или собственность, как полагается в государстве европейского типа (даже в период раннего абсолютизма), автономна? Э. С. Кульпин – горячий вообще-то сторонник того, что в России «власть-собственность» была всегда начиная с Ивана Грозного, тем не менее тоже считает, что до Ивана Грозного ее не было, что российский вариант азиатской системы «власти-собственности» сложился в нашей стране только в XVI в.[54]

А теперь вернемся снова к «праву отъезда» служилых людей. Как уже говорилось, по мере централизации и создания единого Русского государства оно постепенно теряло смысл, но не совсем. Дело в том, что не все русские земли в это время подчинялись Москве, большая часть Древней Руси до Смоленска в XIII–XV вв. попала, как уже сказано, под власть Великого княжества Литовского.

Так вот, А. Л. Янов приводит как пример «европейскости» новорожденной России признание права феодалов «отъезжать» от одного суверена к другому, что в Европе было нормой. Самое же интересное – это то, что Россия в это время (1462–1560 гг.) была той страной, в которую бегут люди (из Литовского княжества), а не той, из которой бегут. Так, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Глинские, Трубецкие – все они в правление в России Ивана III, а в Литве – короля Казимира переселились из Литвы в Московию. Но мало того: Литва просьбами и угрозами добивалась возвращения беглых как «изменников». Московское же правительство изощрялось в аргументации, отстаивая право на отъезд и таким образом оправдывая эти «измены».

Литва требовала выдачи, ссылаясь на договор, обязывавший обе стороны не принимать «зрадцы (изменников), беглецов, лихих людей», на что московский князь возражал, например, по поводу перебежавшего в 1504 г. Астафия Дашковича «со многими дворянами»: мол, в договоре сказано буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по неправде выдати», а разве князь – это тать? Или холоп? Или лихой человек? «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и воевода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды. И наперед того при наших предках… на обе стороны люди ездили без отказа» (орфография оригинала. – Д. В.)[55]. Таким образом, московский князь уверяет литовского, что этот боярин (или пан, если кому-то больше так нравится) – политический эмигрант, а не изменник, а главное – что он свободный человек, который согласно традиции имеет право на отъезд из Литвы в Москву.

Таким образом, московский князь настаивает на том, что подданные литовского короля, как и его собственные, – не рабы, а свободные люди. Можно, конечно, счесть это лицемерием, но и политическое лицемерие имеет пределы. Мыслимо ли, чтобы, например, Л. И. Брежнев (не говоря уже о более ранних советских правителях) в сколь угодно демагогических целях отстаивал право граждан на выезд да еще объявлял его отечественной традицией, подобно тому как Иван III ссылается на «старину»?

Далее, почему, если уж им так было плохо в Литве, западнорусские князья и дворяне не бежали в Польшу или Венгрию? Потому что предпочитали православную Русь? Да, религиозный фактор имел в те времена огромное значение (бежали – несколько позже – например, и французские гугеноты в единоверные им страны), но – при прочих равных [56]. Применительно к Московской Руси мы еще очень подробно об этом поговорим; пока отметим только, что не пройдет и ста лет, как сбегут те же православные паны-бояре обратно, несмотря даже на то что положение их единоверцев в Литве за это время резко ухудшится.

Еще одно подтверждение европейского характера Московии «до Опричнины» – вполне европейское обращение Ивана III с мятежным Новгородом. Да, Иван подчинил Новгород себе, как в то время подавляли региональный сепаратизм и западноевропейские монархи. Многие европейские страны переживали в это время подобные процессы. Ф. Фукуяма, например, как уже сказано, констатирует наличие таких тенденций во Франции тех же времен (и далее, до конца XX столетия): в Англии, мол, монархия проиграла и вынуждена была пойти на некоторые конституционные ограничения, во Франции же одержала победу, что положило начало долгой централизации власти в руках абсолютистского государства[57].

Но при этом Иван III не собирался уничтожать вольности Новгорода, если последний откажется от союза с Литвой. И действительно, все 1460-е гг. в Новгородской республике усиливалась пролитовская партия. Тем не менее, как признает английский историк Дж. Феннелл, «одни лишь оскорбления (со стороны лидеров пролитовской партии в адрес Великого Князя Московского. – Д. В.)… вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, призванной сокрушить то, что в конце концов было русским православным государством»[58].

Можно ли представить Ивана Грозного, спрашивающего себя, достаточно ли у него поводов для карательной экспедиции? Мысль Ивана III работала принципиально иначе: пусть Новгород первым нарушит «старину», т. е. старые договорные обязательства; таким нарушением и стал союз с Литвой. Но и после этого московский князь не разгромил Новгород, даже вольности его после первого похода 1471 г. не уничтожил.

Не помогло: Новгород снова вступил в сношения с Литвой. Тогда в 1478 г. произошла более жесткая экзекуция. Теперь вечевой колокол был снят, лидеров оппозиции сослали, некоторых даже казнили, но Новгород как таковой не пострадал. Иван всего лишь объявил, что хочет «господарьства на своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве» (орфография оригинала. – Д. В.)[59]. А мы уже видели и еще увидим, что «государьство в Низовской земле на Москве» было при Иване III и позже вполне европейским. Причем Иван шел на Новгород, как и семью годами ранее, вооруженный солидными документальными уликами (связи Новгорода с Литвой. – Д. В.)». И «можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры», резюмирует тот же Дж. Феннелл[60].

Опять-таки сравним это с тем, что сделал с Новгородом Иван Грозный 92 года спустя безо всяких на то оснований[61]. О разгроме Новгорода мы будем говорить много и подробно, пока же отметим: город снова обвинялся в попытке «предаться Литве», однако на сей раз никаких улик, кроме анонимной грамоты на имя польско-литовского короля (к тому времени Литва и Польша объединились в Речь Посполитую), которую как-то подозрительно быстро обнаружили опричники, не было. Н. И. Костомаров прямо предполагает, что эта грамота – подброшенная самими же опричниками фальшивка[62], и он не одинок в своем мнении. Р. Г. Скрынников также указывает (со ссылкой на источник), что эту грамоту подделал (и передал Грозному) некто Петр Волынец[63].

Но мы забежали вперед… Пока отметим, что, конечно, Иван III не был «либеральным» правителем, что он был правителем весьма жестким и авторитарным, что он уморил в тюрьме родного брата и совершил еще много чего нехорошего. Но он был ничем не хуже своих западноевропейских «коронованных собратьев»; во всяком случае, Иван III был не более жесток и авторитарен, чем его западные современники – например, Людовик XI во Франции, Фердинанд и Изабелла в Испании или Христиан II в Дании, который после завоевания Швеции истребил всю шведскую знать («Стокгольмская кровавая баня»).

Важный признак европейского государства – независимость Церкви. Мы говорили о Русской православной церкви в период до XV в. и нашли ее вполне европейской. А как обстояли дела в «Европейское столетие России»? Начнем с того, что церковные земли были совершенно независимы от правительственной власти с административно-судебной точки зрения, если не считать особо тяжких уголовных дел вроде убийства и разбоя. Земли монастырей были освобождены от налогов и повинностей. По крайней мере, до середины XVI в. Церковь, как отмечает К. Валишевский, «служила благодетельным (впрочем, как мы это далее увидим на примере России и как оно бывало и на Западе, не всегда «благодетельным». – Д. В.) противовесом всемогуществу государства»[64]. И вообще, по словам того же автора, «самодержавие в своей первоначальной форме (в Московском государстве до Опричнины, – Д. В.) не было склонно к абсолютной власти. Если не народные, то по крайней мере права Церкви здесь оставались еще нетронутыми»[65].

Независимость экономическая и судебная порождала и независимость идеологическую. А.Л Янов упоминает про идеологический плюрализм, выразившийся в церковных и связанных с ними политических дискуссиях, при Иване III[66]. Так, к 1490-м гг. Церковь стала крупным землевладельцем, ростовщиком и т. д., но перестала быть пастырем народным[67]. Против этого протестовали русские «православные протестанты», сторонники «дешевой Церкви» – «нестяжатели»[68]. Они (во главе с преподобным Нилом Сорским) требовали освободить Церковь от «любостяжания» для исполнения функции духовного водителя нации. Но ведь требования Церкви, свободной от мирских забот, – основные, которые выдвигали и западноевропейские сторонники Реформации. И именно секуляризация церковно-монастырских земель положила начало буржуазному развитию стран Северной Европы. А вот католическая Церковь капитализм долго не принимала – до XIX, отчасти и до XX в.[69] Но если подставить вместо «католичества» «официальное православие», а вместо «протестантизма» – «нестяжательство», то мы увидим очень похожую картину и в Московии периода 1462–1560 гг.

Официально-православных оппонентов «нестяжателей» называли «иосифлянами» (по имени их лидера преподобного Иосифа Волоцкого). Так вот, Церковь не останавливалась перед борьбой против государства, против великокняжеской власти[70]. По некоторым данным, доходило до того, что митрополит в знак протеста против действий Ивана III покинул престол, оставил храмы без освящения и призвал государя «бить челом в покаянии» (скорее всего, фигурально, о буквальном аналоге «паломничества в Каноссу» сведений нет, а такое не могло остаться незамеченным. – Д. В.)[71].

Так что церковный противовес государству действительно не всегда был «благодетельным», но как бы то ни было, о «византийской церкви, подчиненной самодержцу», в период «европейского столетия России» (равно как и когда-либо раньше) нет и речи. Здесь явно европейская борьба правителя и Церкви, как уже несколько веков было в Западной Европе между императором и папой (а в локальном масштабе – между практически всеми королями и Церковью), а поколением позже в несколько иной форме будет иметь место в странах, ставших на путь протестантизма. Р. Пайпс видит «неевропейскость» России, помимо всего прочего, еще и в том, что различные «группы интересов» боролись друг с другом, но не с государством (он доказывает это на примере России XVI–XIX вв. на нескольких десятках страниц)[72]. Но вот наглядный пример обратного – Церковь борется против государства.

Согласно представлениям поклонников теории «полезности для России деспотизма», при таком «либерализме» (здесь и далее это слово берется в кавычки, так как о настоящем либерализме в XV–XVI вв. и речи быть не может – ни в нашей стране, ни в какой-либо еще), как при Иване III, в России сразу должны начаться «релаксация» и отставание от остального мира – до очередного Ивана Грозного, когда деспотическими мерами будет вызван к жизни новый «рывок». О чем-то подобном писал еще в XIX в. К. Д. Кавелин: «вся русская история есть по преимуществу история государственная… государственный элемент представляет покуда единственную живую сторону нашей истории», а отнять у России Ивана Грозного и Петра – и она веками будет стоять на одной точке[73]. В наше время в столь же «предельной», по сути дела откровенно русофобской, форме эту идею озвучили С. Валянский и Д. Калюжный[74]. Посмотрим, что же характерно для России 1462–1560 гг. – «релаксация» или какие-то другие экономические тенденции?

Так вот, буквально все авторы отмечают небывалое развитие экономики России в период от Ивана III до 1550-х гг. Например, Р. Ченслер сообщает, что «вся территория между Ярославлем и Москвой изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них. Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в громадном количестве»[75]. В. Кирхнер добавляет, что «после завоевания Нарвы в 1558 г. (в начале Ливонской войны. – Д. В.) Россия стала практически главным центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Корабли из Любека, игнорируя Ригу и Ревель, направляются в Нарвский порт. Несколько сот судов грузятся там ежегодно – из Гамбурга, Антверпена, Лондона, Стокгольма, Копенгагена, даже из Франции». Отмечается и быстрый рост городов в России. Еще ранее, в 1520-х гг., жители Нарвы пишут в Ревель: «Вскоре в России никто больше не возьмется за соху: все бегут в город и делаются… пребогатыми купцами и ворочают тысячами»[76].

Смоленский купец А. Юдин кредитовал англичан на баснословную по тем временам сумму 6800 рублей. Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров кредитовали литовских купцов на 1210 рублей. Член английской Московской компании А. Марш задолжал купцам Емельянову, Баженову и Шорину 2870 рублей. Что касается строительства, то Д. П. Маковский даже высказал предположение, что строительный бум первой половины XVI в. сыграл в развитии России примерно такую же роль, как железнодорожный бум в конце XIX в.[77] Р. Г. Скрынников, не называя цифр, также говорит об этом экономическом буме «доопричной» Московии[78]. Даже горячий апологет Ивана Грозного Александр Тюрин вынужден признать, со ссылкой на С. М. Середонина, что население Московской Руси с 1480 г. до середины XVI в. выросло с 2,1 млн до 7–8 млн чел. Даже с учетом территориальных присоединений (Псковская и Рязанская земли, ряд территорий, отвоеванных у Литвы, включая Смоленск и Чернигов) это очень много[79].

Итак, мы видим, что ни о какой «релаксации» нет и речи – напротив, имеет место экономический бум. Можно привести еще немало цитат из посвященных России произведений западных авторов, подтверждающих это, но ограничимся письмом протестанта-француза Юбера Ланге к Ж. Кальвину от 1558 г. (обратим внимание, кстати, что его цитирует Р. Ю. Виппер в монографии 1942 года, откровенно апологетической по отношению к Ивану Грозному, – но, может быть, тут расчет на то, что этот оптимистический прогноз, сделанный в начале царствования Грозного, читатель механически экстраполирует на все царствование. – Д. В.): «Если суждено какой-либо державе в Европе расти, то именно этой»[80].

А впереди – большой разговор о том «рывке», который, по Валянскому и Калюжному, должен был наступить при Опричнине. Но прежде надо дать хотя бы беглый обзор первого, «либерального» периода царствования Ивана Грозного.