Читать книгу Красная книга начал. Разрыв - Дмитрий Владимиров - Страница 5

Император устал. Обнаженный по пояс, в одних простых штанах, с распущенными волосами, ниспадающими вдоль широкой спины, он мерил широкими шагами круглое полотно ковра.

Насыщенный синий цвет с желтыми узорами должен был успокаивать. По крайней мере, его мать устраивала рабочий кабинет именно с такими убеждениями. После ее смерти тут, конечно, многое изменилось. Но этот ковер, которому подарили цвета секреты старых мастеров, умевших вытягивать насыщенные оттенки из индиго и шафрана, остался.

Давно уже картины на стенах уступили место тяжелым деревянным полкам, заваленным тысячами книг. Синий бархат штор превратился в легчайший шелк, а резной ансамбль из легкого столика и воздушных кресел заменили собой огромный, массивный стол, заваленный бумагами, и тяжелые кресла, уродливые в своем непререкаемом удобстве. Центр круглой комнаты, однако, был свободен.

В редкие минуты отдыха император любил, скинув тяжелые одеяния, пройтись по мягкому ворсу. Почувствовать босыми ступнями упругое тепло, прилечь в центре, расслабив сильное, тренированное тело.

Но ничто не длится вечно, и минуты отдыха, жадно вбираемые правителем, разрушил звук скрипнувших петель. Император сам распорядился, чтобы их не смазывали. В эту комнату вел только один вход, и здесь не было проходов за тайными панелями. Через стрельчатые окна мог проникнуть только свежий ветер или малая птаха, если протиснется сквозь кованые решетки. Впрочем, на этой высоте они летали совсем редко.

«Моя крепость в крепости» – так называл свой кабинет император в минуты охватывающей его паранойи. «Моя тюрьма», – говорил он в остальные дни.

Обычно после пятнадцати – двадцати минут отдыха приходил Орест. Он учил правителя борьбе без оружия, делал жесткий массаж и распекал по любому поводу. Орест был суров, как и все северные варвары, жившие при дворе. Но он никогда не снимал маски. Он никогда не говорил в присутствии посторонних, никогда не советовал и ничему не поучал правителя, пока они не оставались наедине.

Огромный, облаченный в кожу и шкуры, он стоял за правым плечом правителя, всегда готовый ко всему. Бесстрастное лицо его было скрыто под берестяной личиной, выкрашенной в красный цвет. Краску эту варвары изготавливали из самок кошенили – небольшого насекомого, которое привозили торговцы юга. Сам его вид, его дикость, его грозность и неумолимость, с которой он двигался, предотвратили больше покушений, чем короткие фалькаты, носимые им за спиной, и миндалевидный щит с гордым фениксом, восставшим из пепла, на багряном фоне.

Сейчас Орест сидел у погашенного камина впол-оборота к правителю и грустно смотрел на длинную шеренгу из фолиантов, оккупировавших верхнюю полку шкафа. Чуть поодаль, на самых краешках кресел примостились Север с нор Амосом, готовые вскочить и бежать по первому приказу.

Было тихо. Лишь шепот газовых ламп, встроенных в стены, и потрескивание слюдяных пластин витража, щедро дарящих дневное тепло надвигающейся ночи, создавали атмосферу приближающейся бури.

Император раздраженно крутанулся на пятках, почувствовав, как сминается ворс, бросил яростный взгляд на молчащего Ореста и снова устремился по кругу, теперь уже в другую сторону.

Минут десять назад Альбин закончил описание вчерашнего приключения и ждал уточняющих вопросов и приказов, но правитель молчал, лишь мерил шагами древний ковер. На минуту Альбин увидел не всевластного правителя Империи Арк, повелителя тысяч судеб и властителя огромных земель, он увидел уставшего зверя, что мечется, пойманный в крепкой клетке, бросая тяжелые взгляды на пленителей.

– Как не вовремя, – пробормотал наконец император. Повернулся к нор Амосу: – Ты узнал голос?

Альбин вскочил, вытянувшись во фрунт, но увидел недовольную гримасу императора и снова присел, повинуясь решительному жесту.

– Нет, мой господин, сожалею, но камень сильно искажал звуки. И я вообще многого не разобрал.

– Но ты явно слышал, что у заговорщиков есть связи при дворе?

– Так точно, – если бы придворные художники хотели запечатлеть стойку «смирно» в мягком кресле, им стоило бы пригласить юношу в натурщики. – Это я слышал очень хорошо. Он еще упоминал, что у них есть доступ к любым сведениям от Охранной и Тайной палат. Возможно, что и Надзорное ведомство, и Адмиралтейство тоже заражены предателями.

– Крысы, везде крысы, – пробормотал Орест.

– Что? – обернулся к нему император.

– Да ничего, – раздраженно протянул Орест. – Ты нянькаешься с ними, оберегаешь… Дай мне две недели, и я принесу тебе головы всех заговорщиков.

– И зальешь кровью не только столицу, но всю страну? Ты хочешь, чтобы против меня выступили не только аристократы, но и народ? А что потом, брат? Бесконечные восстания, гражданская война? А может, ты думаешь, что наши дорогие соседи будут ждать, пока мы закончим наш междусобойчик? Ладно если только с востока придут. Тех мы удержим силами народа, а шинги? Они не будут ждать, они укусят сразу, как почувствуют слабость. А ты знаешь, кого они приведут с собой? Да нас растерзают, как больного пса. Нет, Орест, это далеко не выход. Хотя я бы сам желал, чтобы все было так просто, – император сгорбился и уселся прямо на ковер.

– Ты знаешь, что народ с тобой. Стоит послать весть, и отец приведет тысячу сатамов[24]…

– И опустошит все свои земли.

– Народ не отступит от обета.

– Народ должен жить своей жизнью. Довольно, Орест. Мы обсуждали это много раз. Империя должна быть сильной своими силами, а не заемными.

– Тогда просто убей заговорщиков. Даже у дракона голова не вырастает сразу, а хвост без головы прицельно не ударит. Просто…

– У тебя всегда все просто. Ты знаешь, кого именно? Может, ты вытащишь память из нашего маленького друга? – он махнул в сторону Альбина, не заметив, как тот поежился. – Не можешь сам? Значит, ты знаешь достойного доверия мага, который проведет всю процедуру и не растреплет своим магистрам на следующий день? Ладно, я просто устал. – Он обернулся к Альбину. – Сделаем так: ты получишь завтра все документы по Старику. Сам найдешь его помощника и притащишь мне так, чтобы никто не узнал. А ты, – император устремил взор на Севера, – поможешь ему, если нужны будут силовые акции. Но только в крайнем случае. Я не хочу, чтобы ваша компашка разнесла мне весь город.

– Но ваше величество, – вскочил нор Амос, – меня не учили сыску, я только нянька при диких варварах.

– Чушь. Ты не нянька, ты – псарь. А теперь бери свору и отправляйся вынюхивать.

– Но я не знаю даже, с чего начать…

– Тут я тебе помогу. Как ты знаешь, я люблю проводить внезапные инспекции. Завтра с утра я, пожалуй, совершенно случайно заверну в Тайную канцелярию. Уверен, что они не откажут мне в любезности. Но я буду очень занят и часть документов заберу с собой, в эту самую комнату. После обеда, когда я буду встречаться с послами Благословенной Шинги, Север приведет тебя сюда, и ты узнаешь все про Старика и его жизнь. Дальше думай сам. Ко мне не бегай, бегай лучше к Оресту, – император хохотнул, – нечего ему расслабляться.

* * *

Чуть позже, покинув покои императора, Север с Альбином нежились в клубах водяного пара в традиционном варварском устроении – бане, старательно, с душой и любовью, натопленной Марием.

Север, плеснув щедрой рукой кваса на раскаленную каменку, тихо произнес:

– Держу пари, это все южане.

– Что? – не расслышал развалившийся на верхнем полоке Альбин.

– Южане, говорю, хоть убей. Не поверю, что голова змеи не оттуда.

– Слушай, – Альбин перевернулся на живот, – уже давно хотел спросить: за что ты так их не любишь?

– Южан-то? – Север вдохнул горьковатый воздух для смачного ругательства, но сдержался. – А за что их любить? Живут, значится, как у бога за пазухой, и все ропщут… и это им не то, и здесь им не там… То бунт устроят, то стачку, то демонсрацию…

– Демонстрацию.

– Чего?

– Демонстрацию, говорю. Ты неправильно произносишь.

– Тьфу, не важно. В общем, срут везде, где видят, – Север решительно кивнул своим словам. – Дрянные людишки. А неурожай пять лет назад помнишь? Всем миром им провизию собирали. Чуть сами ноги не протянули, а что сейчас слышится? «Хватит кормить столицу» – вот что они говорят. Ты знаешь, кто добывает самое доброе железо?

– Конечно, народ, – Альбин усмехнулся. – Ты мне все уши уже прожужжал.

– А кто варит лучшую сталь?

– Да, да, да. И лучшую сталь, и самые лучшие клинки, и самые красивые женщины, и самые сильные мужи, – Альбин отмахнулся. – Ты ближе к делу давай.

– Вот-вот, и самые лучшие клинки тоже кует народ. А что южане? – Север вперил взгляд в Альбина, выдерживая трагическую паузу, плеснул на камни еще кваса. – Нет, ты спроси меня: что южане?

– И что южане? – послушно повторил юноша, прикрыв глаза от удовольствия.

– Они берут нашу добрую сталь, наше железо и портят его! Они даже крутят сталь! – Север выпучил глаза, всем своим видом показывая, какой это страшный грех.

– В смысле?

– Ну, как добрый кузнец создает шедевр? Он берет разное железо и сталь. Спрашивает его, подбирает разные стали так, чтобы им было удобно вместе. Чтобы они не ссорились, не враждовали. Поглаживает их молотом, греет в горне, поит секретными настоями и отварами. Вот как мы в бане сидим, греемся, беседуем. В бане все дружней. Все одно после бани легкость в человеке и любовь к собрату. С плохим человеком в баню не пойдешь… спиной к нему не повернешься. Он если веником и ударит, то обожжет, кожу спустит али мясо не прогреет. Все едино пользы не будет. Так и кузнец с добрым железом: ударить должен так, чтобы духи железа подружились, не обиделись на него, не осерчали. Дальше мастер возьмет то, что получилось, и разрубит на части, чтобы все слои железа разом себя потеряли. Чтобы в общих страданиях от потери стали ближе, а потом снова сварит их вместе и снова молотом приласкает. Пусть сталь не только горе, но и радость познает общую. Вот так, раз за разом, мастер приучит духов помогать друг другу. И клинок будет добрым, если все духи заодно, если не ссорятся, а помогают. Кто посильнее, тот потянет, кто послабее, тот уступит, а вместе они любого врага одолеют. Потому и проступает душа стали на клинке, огненная, добрая, единая, но разнообразная. Ну, а южане-то что? А они все на так делают, они сталь порошками мучают. Духов не уговаривают, а принуждают. Враждуют стали меж собой, а все одно их южанин вместе в горн кладет и бьет страшно, не рукой ласковой, а механическим молотом бездушным, вминает их друг в друга. Страшно подумать, как духи потом злы. И жар они выдержать не могут. Сталь ведь как любит, чтобы тепло было везде и равномерно. А они – то заморозят, то перегреют. Дикие люди. Но это не самое страшное. Потом, когда сталь вместе сварится и когда духи станут особенно злы, они берут прут и крутят его.

– Как крутят, не пойму? Над головой, что ли?

– Да нет же. В тиски зажимают специальные и перекручивают, как молодуха белье отжимает. Духи страшно злы становятся, все норовят подраться, оттого клинки и ломаются южные. Потому как нет единения, и узоры на них проступают злые – не языки огненные, а червяки дохлые.

– Ты преувеличиваешь. Южные клинки тоже очень хороши, – спрыгнув с полока, Альбин взялся за можжевеловый веник, покрутил над каменкой, остался недоволен, снова сунул его в чан с кипятком.

– Ага, преувеличиваю, – Север повернулся боком. – Вот шрам, видишь, – показал он на огромный рубец, пересекший спину от лопатки до ягодицы. – Вот был я молод и глуп, как ты примерно. Повелся на экзотику. Поменял себе южный меч, а он возьми да брызни осколками, когда мы с шингами под Свиягой рубились. И ведь двух коней отдал за клинок. И еще шкур немало, а в итоге самому шкуру попортили. Так нашел я купца того, как ходить смог, и что? Что? «Профессиональный риск», он сказал! Ты представь себе только, «профессиональный риск», дескать, я купил меч, и все – он за него не отвечает. Да если бы кузнец из народа так сказал, его бы сразу сталью накормили бы. Да и нет у нас таких мошенников. Сломаешь меч – приноси. Кузнец глянет на него, и если не по глупости ты его сломал, то сразу новый даст или скует. Да и виру[25] заплатит за то, что схалтурил. А попробует артачиться, тинг[26] быстро разберется, кто прав.

– А с южанином-то что стало?

– Аааа… говорю же, дрянь человечишко… я его потом обломком его меча зарезал и все осколки ему в живот запихал. На следующее лето братья его приезжали за вирой. Но тинг рассудил, что я был в своем праве. Так южане крик подняли. Ну, пришлось их тоже укоротить немного. Зато теперь купцы свой товар проверяют, прежде чем на север идти.

– Сурово у вас.

– Так живем не на благодатном юге. То шинги с запада, то морозы с севера. Если в себе не уверен да в товарищах своих – пропадешь и друзей с собой утащишь.

* * *

Мне не часто доводилось действительно спорить со Стариком. Не вялые возражения, подавляемые аргументами, а реальные столкновения, где, несмотря на любые доводы и убеждения оппонента, в итоге каждый остался при своем. Но была одна вещь, в которой мы так и не смогли сойтись.

Было ли то особенностью моего жизненного опыта, или же в пику воспитанию-дрессировке, которую Старик устраивал, прямо и бескомпромиссно навязывая свое мнение и видение мира? Но так или иначе, я верю в удачу.

Старик утверждал, что удачи нет. Что есть лишь тщательно выстраиваемая цепь событий, при должной подготовке и правильном распределении сил неизменно ведущая к успеху. «Удача – удел слабых, – говаривал он, – Сильный возьмет сам, а слабакам нужна удача».

Может, он и прав. Я считаю, что удача – это награда, за мысли и действия, за преданность себе и труд. Тем не менее то, что мне удалось найти банду Рыжего, вот так, с ходу, иначе чем удачей, назвать нельзя.

После поспешного бегства устроившись на новом месте, еще пришлось порядочно побегать по рынкам и лавкам, чтобы докупить необходимое.

Как-то не замечаешь, насколько быт зависит от мелочей. Казалось бы, для комфорта вполне хватит скупой подстилки, чистой смены белья, теплого плаща и небольшого очага.

На деле подстилку желательно потолще, кроме плаща нужны одеяла, а белье надо и стирать, и менять своевременно. Очаг тоже нуждается в спутниках: котелках и кружках, ложках и ножах. Ну, и пищу для него тоже не найдешь на улице. Пришлось изрядно повозиться, таская покупки так, чтобы не выдать обитателям пирсов свое существование.

Но пора и за дело браться.

Вначале стоило было узнать, как относится общественность к происшедшему.

Прикрытие Старика было не идеальным, но вполне на уровне. Смерть гражданина в центре города не могла не привлечь внимания, а где внимание – там слухи.

Выяснив все, что можно было, по кабакам и у рыночных сплетниц, задумываю похождение по дну столицы.

Вообще у нас хороший город, и отребье дна не так уж и досаждает честным гражданам. Проблема в том, что честных граждан не так уж много.

Есть еще и Белый город. Есть рассадник заразы на Горе. Там собираются настоящие убийцы и подонки, там вершатся судьбы не одного кошелька или пары душ. Там, легким взмахом руки и небрежно брошенной фразой, уничтожаются целые деревни, десятки тысяч жизней висят на кончике пера.

Нет, не все так прямолинейно, но вот вводит Совет новый налог на имущество, и многие граждане оное теряют.

Вот поссорились два важных человека – и перестали друг с другом торговать. Им-то что? Мизерные, по их разумению, убытки, а вдоль ранее популярного тракта мрут с голоду трактирщики без клиентов, нищают их поставщики, плотники, обслуживающие и ремонтирующие склады, снимаются семьями на новое место. Не всегда и не все способны это место найти или дойти до него без потерь.

Много мерзости стекает с Горы, и это лишь пенка. То, что находится в самом вареве, мне неизвестно. Скажу лишь, что моя работа невозможна без их интересов.

Честные граждане не пытаются украсть у конкурента документы, отравить его семью или запугать работников и сжечь товары.

Все заказы, принимаемые Стариком и мной исполняемые, приходят с Горы. Конечно, для одиночки Дно опасно не меньше. Но там есть хотя бы видимость приличий. Там соблюдаются определенные правила и действует своеобразный кодекс чести.

Каково же было мое удивление, когда в первом же трактире, известном месте, где собирается всякое отребье, на глаза попался перстень Старика.

Верно грабитель, соблазнившись красивой игрушкой, не смог с ней расстаться. А может, не думал, что его узнают?

Осторожно покрутившись вокруг, удалось разузнать подробности насчет его банды. Всего четверо, небольшая шайка, малый отряд, иногда подряжавшийся наемниками, иногда промышлявший грабежами и конокрадством. По слухам, которыми прямо пропитано Дно, только успевай собирать нужное, Ржавый, как называли подельники рыжего, с бандой сорвал недавно куш. Только один сейчас не показывается – подхватил какую-то заразу, а остальные, никуда не прячась, весело гуляют в нижнем городе.

Признаюсь, мой дебют был несколько опрометчивым. Пришлось опустошить старые запасы. Яд был самым простым и самым изысканным способом. Конечно, пришлось побегать, ибо найти нужный парик оказалось нелегко. Но ничего, рыжий уже на том свете, а меня ждет следующий.

Отоспавшись после посещения трактира и несколько успокоив нервы, быстро завтракаю благоразумно прихваченными колбасками и запиваю холодной водой.

Скромные размеры и скудность обстановки моего логова не дают расположиться с комфортом. За последние дни мне удалось освежить постель, вычистить скромный очаг и раздобыть некоторые кухонные принадлежности. Самым удачным приобретением была пара разборных стульев, сработанная мастером для каравана, но не выкупленная заказчиком. Мне удалось протащить их по темным улицам, не привлекая к себе внимания.

Теперь, после того как первый шаг был сделан, тянущее чувство внутри немного утихает. Уже не горит огнём жажда мести, и обида тихо тлеет, как будто жестокий зверь внутри получил кусок мяса и теперь, отдыхая, лениво выпускает когти, напоминая о себе уколами, но не разрывая душу в клочья.

Сегодня я не хочу масок, сегодня я буду собой.

Темные широкие штаны с большими кожаными вставками на коленях и на седалище аккуратно заправляю в невысокие сапожки, а серая куртка с широким воротом скрывает под собой белизну сорочки. Проскальзываю в тамбур, ведущий к входной двери, в специальные щели осматриваю закуток, который ведет к моему тайному логову. За стеной слышен шум, это рабочие передвигают, громко матерясь и проклиная и друг друга, и хозяев, объемные тюки на складе.

Склад, кстати, тоже принадлежит мне. После первого дела в столице Старик помог мне оформить документы, а после вступления в права владения мы качественно перестроили его.

Поменяли несколько перегородок и соорудили потайной проход. Самое сложное было сделать вытяжку таким образом, чтобы дым из маленького очага рассеивался, не выдавая моего убежища, но и тут мы справились. Склад за большую ренту я сдаю приличным купцам из торгового дома, а убежище до сих пор пустовало.

Убедившись в отсутствии посторонних, выскальзываю на улицу. Пробежав проулочек меж складов, ныряю под пирс на мостки и уже в пятнадцати метрах поодаль выхожу на оживленную набережную.

Тут всегда шумно днем. Снуют вокруг, словно муравьи, грузчики, катятся грохочущие телеги и тачки. Вдоль складского квартала по чугунным рельсам катится платформа для особо тяжелых грузов. Столица много ест, много тратит и много требует, и торговля не замирает ни на миг. Даже ночью, проскочив основным фарватером, пузатые покорители водных пространств исторгают из себя тонны грузов.

Но меня эта суета не трогает нисколько. Чем ее больше, тем легче затеряться. Сегодня у меня в планах подобрать амуницию для ночной вылазки. Заскочив в несколько не совсем легальных лавочек, я быстро подбираю под руку пару недлинных ножей и небольшой арбалет, который вполне можно спрятать под плащом. В следующей лавке пополняю свои запасы продуктов, заодно проверяя, нет ли за мной слежки.

Лавка готового платья тут же, недалеко от пирсов, существенно расширяет мой гардероб. Скатав все покупки в огромный тюк, я, на правах завсегдатая, ныряю в шумную реку грузчиков, снующих между пирсами и пакгаузами.

Время до вечера идет медленно. Все вроде на месте, все готово, и заняться особо нечем. Беру в руки купленные у студентов записи лекций по математике, но настроения заниматься нет, откладываю. Еще раз протираю оружие, тщательно проверяю купленные сегодня клинки. Дрянная сталь, и лучше их уже не сделать. Если только на перековку вовсе, но для моих целей они послужат в самый раз. Разбираю и собираю арбалет, проверяю запасные струны.

Медленно, очень медленно тянется время. В конце концов, плюнув на все, просто замираю на низкой лежанке и долго вожу пальцами по старым доскам стены. Представляю, что жилки, пронизывающие древесину, – дорожки, и следую по ним, спотыкаясь на сучковатой поверхности.

Наконец, шум за стеной стихает. Гулко бухают, закрываясь, огромные ворота пакгауза.

Я, словно очнувшись от дремы, встаю. Быстрые сборы и долгая проверка: прыгаю, кручусь, перевешиваю ножи так, чтобы не отягощали пояс и не цеплялись за одежду. Несколько раз падаю ничком, один раз – навзничь. Удостоверившись, что дуга арбалета не сломает мне ребра, а ножи не покинут ножен, подхватываю небольшую сумку со стула и закрепляю ее на спине.

Улица встретила меня приветливым шумом. Почти все рабочие отправились по домам. Осталось несколько дежурных бригад и одна срочная, готовящая дальние склады для прибывающего ночью судна.

Шагаю, неторопливо пропуская мимо себя улицы и дома. Пересекаю большую площадь, на которой суетятся уборщики.

Завтра с утра здесь снова встанет рынок, предлагая любые товары для любых покупателей. Единственное, что нельзя здесь купить – рабов. Даже контрабандные наркотики можно найти, пошарив под прилавками, но за попытку продажи рабов стража выдает торговца церковникам. Те жутко радуются каждому такому случаю, устраивая изощренные казни в центре площади, где была совершена подобная попытка. Но сейчас, с приходом тьмы, рынок умирает. Уже закрылись богатые магазины, уже собрали свои товары коробейники и лавочники, лишь одинокий меняла стоит с краю, препираясь с припозднившимся клиентом.

Мне дальше.

Одарив на прощанье запахом испорченных фруктов и вонью рыбьих потрохов, рыночная площадь стыдливо прячется за домами. На улицах еще полно прохожих. Тут и работяги, возвращающиеся с пирсов, и мастеровые с верфей, и спешащие занять любимое место в пивнушке или трактире местные обитатели.

Мне еще дальше. Туда, где не снуют толпы прохожих. Где уже в этот час пустынно, словно на кладбище ночью. Где, просыпаясь от дневного сна, не готовы пока выйти на улицы воры и карманники, грабители и убийцы.

Мне дальше, туда, где за веселыми домами и ночлежками, обнесенная железным частоколом, стоит городская больница для нищих.

Там, в одном из темных корпусов, освещаемых только светом свечей и масляных ламп, среди стонов и жуткой вони заживо гниющих тел, меня ждет молодой студент со старческими глазами.

Нужда, заставляющая его работать в подобном месте, неуклюжесть и неискушенность в науках, его нерадивость в учебе сегодня станут моими союзниками.

Отперев скрипящую и воющую дверь, он жадно схватил пять толаров[27] и, махнув рукой вдоль коридора, тихо прошептал мне номер палаты. Поблагодарив его кивком, еле различимым под тяжелым капюшоном плаща, я делаю шаг в сторону, рука замирает на рукояти ножа. Но надо отдать студенту должное. Не тревожа более ни звуком относительную тишину больничного корпуса, тот чуть ли не бегом устремляется в дверь. Мгновение, и я слышу его торопливые шаги, удаляющиеся вниз по улице. У меня есть три часа. Три часа для всех моих дел.

Коридор деловито прогонял пространство сквозь мои шаги. Накатывал волнами мрака. Здесь не горели газовые лампы, не было новомодных электрических светильников или сверхдорогостоящих техномагических.

Бедный район, брошенное человеческое мясо. Все, на что могли надеяться местные обитатели, это на скромный уход. А при наличии небольшой мзды – на неумелое внимание неопытных врачевателей. Сюда попадали в наказание проштрафившиеся медики, неспособные и ленивые студенты и исследователи всех мастей, нуждавшиеся в биоматериале.

Длинный проход, занавешенный тьмой и страданиями, вовсе не был молчалив. Он щедро одаривал каждого приглушенными рыданиями из-за тяжелых дверей, стонами и криками безнадежных больных. Награждал запахами гнили и грязных тел, запахами безысходности и смерти. Шурша кирпичной крошкой под подошвами сапог, он стыдливо предлагал мне дверь за дверью, словно приглашая полюбоваться на все степени человеческого отчаяния.

Четыре двери по правую руку, пять по левую и поворот, две двери слева, и я, толкнув тяжелую, почти каменную от времени древесину, вхожу в небольшую келью с одной-единственной кроватью и нешироким, забранным кованой решеткой, сохранившейся от лучших времен, окном.

На толстых досках лежака – подгнивший сырой матрац, скупо набитый соломой. На нем без чувств лежит огромное тело, впрочем, уже потерявшее часть себя. Некогда широкое мясистое лицо осунулось, туго натянув кожу на скулах. Его левая сторона покрыта язвами, а накинутая дерюга не скрывает отсутствия левой руки. Тяжелое дыхание с хрипами и посвистами, вырывающееся из измученных легких, обещает еще немало страданий перед концом.

Мне пришлось изрядно поправить финансовое состояние студента-медика, чтобы больного переместили из общей палаты – «свалки», как выражаются местные, в «номера». В эту отдельную небольшую комнату с низким потолком и разваливающимся столиком в изголовье кровати. Весьма кстати. Развязываю сумку, достаю масляный светильник и запаливаю его от красной спички.

Отличное изобретение. Раньше, когда приходилось пользоваться белыми фосфорными, нужно было быть внимательней: уж очень ядовитым был дым, да и свойство их самовозгораться не добавляло доверия. Среди студентов ходил даже анекдот о двух спичках – целой и сгоревшей, где целая спичка укоризненно заявляет сгоревшей: «Вот видишь, чем оборачивается привычка чесать затылок…» Ну а после того, как несколько юных дам и кавалеров умудрилось свести счеты с жизнью, наевшись белых головок, император лично отдал указ изменить производство и найти новый способ получения огня.

Университет поднапрягся и придумал красные спички. Их можно было есть, дышать дымом, носить в большой коробке, а старые спички были запрещены. Университет выстроил себе новое крыло на благодарность императора, а пожарные службы устроили большой праздник и небольшую чистку рядов. Количество пожаров сократилось, и держать наготове огромную толпу служащих стало накладно.

Тут же на столике раскладываю и остальные «подарки»: пару пузырьков, небольшой нож, бечеву, воронку, маленький буравчик, каким пользуются сомелье в богатых ресторациях, бутыль спирта и стопку чистых тряпиц. Аккуратно протерев тряпкой, смоченной в спирте, разгоряченный лоб пациента, раздвигаю ножом его зубы и вставляю воронку, в которую тонкой струйкой лью содержимое одного из пузырьков.

Пока лекарство не подействовало, я еще успеваю плотно прикрутить пациента к кровати. Бечевы на все не хватает, поэтому режу на куски дерюгу, она совсем не гнилая и держит отлично. Через минут десять связанный начинает метаться, исторгая страшные хрипы из пересохшей глотки. Жду.

Наконец взгляд распахнувшихся глаз проясняется, фокусируется на мне. Не знаю, что он разглядел в полумраке, но страха в нем нет. Зря.

– Здравствуй, Шушрак, – шепчу я. – Ты не ждал этой встречи, но она произошла.

Пациент попытался что-то сказать, но горло выдало лишь сипение. Достаю из сумки флягу с водой и, придерживая голову связанного, пытаюсь напоить. Наконец, его жажда утолена, и он, откашлявшись и отхрипев, смог выдавить:

– Ты кто? Освободи меня. Почему я связан?

– Не спеши, Шушрак. Ты в больнице. Твои друзья были настолько добры, что не бросили тебя подыхать на улице, а притащили сюда. А связан ты, чтобы не навредить себе сверх необходимого, – вежливо и ласково улыбаюсь ему, хотя сомневаюсь, что это заметно во мраке.

– Ты – лекарь?

– Не совсем… Потерпи, мы дойдем и до этого, у нас достаточно времени. Сейчас я хочу тебя обрадовать. Тот яд, который тебя убивал, ныне нейтрализован. Мне удалось достать лекарство, но мне хотелось бы узнать, как произошло, что ты был отравлен?

– С чего бы мне болтать? Ты кто? Позови моих друзей и развяжи меня.

– Тихо, тихо. Не стоит пока волноваться. Я отвечу на все твои вопросы. Чуть позже. Просто скажи: что случилось, как это произошло? Это же не секрет? Ты, кстати, потерял руку от этого вещества. Она вся покрылась гнойными язвами и волдырями… пришлось отнять. Но сам ты жив и можешь жить еще долго. Просто расскажи, а то болезнь могла уйти не полностью.

Пациент грязно выругался и закрутился в путах, пытаясь бросить взгляд на отсутствующую конечность. Когда это не удалось, он выругался снова. Устав слушать проклятия и угрозы, я беру в руки второй пузырек.

– Смотри, Шушрак, ты видишь эту бутылочку? В ней тоже яд. Не такой, чтобы убить. Я возьму всего пару капель, – демонстративно откупориваю пузырек и аккуратно смачиваю лезвие ножа. – Вот так. Теперь, если я поцарапаю тебя тут, – делаю две царапинки на горле связанного, – ты не сможешь кричать. Чувствуешь, дыхание твое затрудняется? Ты не задохнешься и даже сможешь говорить, но на громкие крики твои мышцы уже неспособны. Как только ты попробуешь, они откажут и перекроют тебе дыхание. Но стоит прекратить усилие, и все вернется. О, вижу, ты начал понимать что-то. Вижу страх… это хорошо. Мы будем откровенны друг с другом, – смеюсь почти весело. – Мы не друзья! Просто такая фраза… о, мы совсем не друзья!

Чувствую, как начинает накатывать злость и прерываюсь. Положив нож на столик, недолго хожу от двери к окну и обратно. Глаза начинает пощипывать, а в груди встает тяжелый ком.

Эта скотина убила единственного дорогого мне человека. Пусть не он один, но он один из… Меня трясет. Пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Отхожу в угол, приседаю на корточки, стараясь унять дыхание и сердцебиение.

Пленник бьется в путах, но я не обращаю на него внимания. Пока не обращаю. Надо успокоиться и завершить дело. Все должно быть аккуратно. Старику бы это понравилось. Он бы гордился мной… Да, он будет гордиться! Встаю, руки не дрожат, дыхание свободное, голова ясная. Нужно продолжать.

– Я хочу рассказать тебе историю, Шушрак, – голос мой спокоен и бесцветен. В этой схватке за самообладание я пока побеждаю. – Простую историю, каких, я верю, множество, но эта для меня особенная. А теперь она станет особенной и для тебя. Нет, молчи пока, когда я закончу, тебе станет все ясно. А пока молчи. У меня не такая уж железная выдержка, а нам с тобой надо много успеть.

Присаживаюсь на край лежанки, протираю пациенту лоб, собираясь с мыслями:

– Итак, история. Она началась более десяти лет назад. Однажды немолодой мужчина подобрал на улице ребенка. Просто пожалел и подобрал. Здесь в столице после восстаний, голода и мора люди еще долго умирали. Тысячи детей оставались без родителей, без крова, замерзали на улицах, умирали с голоду, сбивались в шайки, резали друг друга за теплое место или кусок, найденный в помойке. Таких были тысячи, но этому ребенку повезло. Подобранный одиноким и усталым человеком, он не был продан шингам, не был пущен на органы для опытов или приставлен к каторжному труду. Нет, он воспитывался как свой, его вовремя кормили, тепло одевали и заботились о нем. Это было в столице, но потом мужчина с ребенком переехал в глушь, где и отдал всего себя заботе и воспитанию подобранного оборванца.

Шло время, мужчина старел, ребенок рос. И они вернулись туда, откуда все началось. В Аркаим. У них было свое дело, они жили счастливо и спокойно три года. Три счастливейших года столица щедро одаривала их своими милостями. Но в одну ночь все изменилось. К уже совсем немолодому мужчине, в его лавку, зашли четыре человека, и этим кончается история этого мужчины, но начинается другая.

Действующие лица почти не изменились, и сейчас двое из них тут, в этой самой комнате. Один из тех, кто вошел в лавку, и тот самый ребенок, взращенный убитым вами стариком. Теперь, я вижу, ты понимаешь, в чем дело.

Молчи, я дам тебе слово. В общем, так, Шушрак, я хочу всего лишь узнать, как и что случилось, и почему единственный дорогой мне человек мертв, а ты пока жив.

Я не обещаю тебе жизни. Нет, напротив, я твердо говорю тебе – ты уже мертв. Просто твое тело не знает об этом. Но ты мертв, и когда я уйду отсюда, ты будешь мертв окончательно. Вопрос лишь в том, как умирать и чего ты этим добьешься. Я точно знаю, что ты мелкая сошка в большой игре. Пешка, если ты знаком с шахматами. И твоя смерть была предопределена заранее. То, что ты дожил до этого разговора – чудо. Я просто хочу знать, почему оно произошло. Но ты… тебе дается реальный шанс отомстить за себя, отомстить за то, что ты умер. Если ты будешь откровенен и поможешь мне сейчас, я сделаю это. И тот, кто дал тебе это задание, тот, кто послал тебя на смерть, обязательно ответит за содеянное. Так же, как ответил ты, как ответил твой подельник Ржавый.

Молчи, я и так скажу тебе: да, он уже мертв.

Нет, я не приведу доказательств, просто поверь, или не верь, не важно. Остальные живы пока, но, поверь мне, я и это исправлю. Но вы всего лишь орудие, инструмент, а я хочу, чтобы ответил тот, кто этот инструмент использовал. Вот… я по глазам вижу, что между нами устанавливается взаимопонимание. Я сразу расскажу, что с тобой будет. Сначала я попрошу тебя рассказать все, что ты помнишь. Ты, конечно, откажешься. Я сделаю тебе больно. Очень больно. А ты не сможешь кричать, и от этого тебе будет совсем плохо…

Пленник бьется в путах, выдыхает оскорбления, пытается перейти на крик, но начинает задыхаться. Его багровеющее лицо, со вспухшими на висках жилами, искажается в страшных гримасах. Но путы крепки, и его метания бесплодны.

Это полезно для дела: дать осознать всю тщетность сопротивления и свое бессилие. Это ломает волю. Пусть пока он крепок, но впереди достаточно времени, чтобы сломить любого. Конечно, через пару часов придет купленный мною студент-медик, но у меня достаточно золотых кругляшей, могу отправить его погулять снова.

– Слушай меня, – отпив воды и дождавшись, когда пациент выдохнется, продолжаю: – Ты видишь: ты связан крепко. Если путы начнут трещать, я возьму снова этот нож, но без пузырька. Моих познаний вполне хватит, чтобы перерезать несколько сухожилий. Тогда я тебя развяжу, но ты окажешься неспособен шевелиться все равно. Тебе это надо? Подумай сам, на что ты обрекаешь себя? Подумай, как ты хочешь уйти? Страдая от невыносимой боли? Куском окровавленного мяса, не в состоянии даже криком облегчить свои страдания? К чему все это? Просто прими как данность, что ты все расскажешь. Пусть это случится не сейчас, а чуть позже. Я все равно узнаю то, что мне нужно. Так к чему страдать? Помоги себе…

Выслушав очередную порцию брани и угроз, я беру в руки буравчик. Показываю его со всех сторон. Полированный стержень с крупной резьбой и удобную рукоять, откидной упор, снабженный небольшим углублением для горла бутылки. Шушрак следит за ним затравленно и молча. Еще не веря, что я могу пустить инструмент в ход. Не спеша разубеждаю. Сначала, просто проколов кожу, царапаю по ключице, тяну на себя, разрывая ткани. Пленник судорожно вдыхает, его глаза расширяются. Он не верит в то, что это произошло. Втыкаю штырь в плечевой сустав и медленно, с перерывами начинаю вкручивать.

– Ты слышишь треск? Это рвутся твои ткани, мышцы, кожа… в твой сустав вкручивается штопор, это можно остановить. Прямо сейчас. Просто скажи мне, что ты готов, что ты будешь говорить, и я уберу его. Боль утихнет, и нет нужды снова страдать…

– Стой… стой!.. – шепчет связанный. Слезы катятся по его осунувшемуся лицу, а крупное тело бьется под путами в мелкой дрожи. Я сразу же убираю руку от буравчика, но пока он остается в плече. Тонкая струйка крови стекает на грязный матрац. – Я скажу, убери его… вытащи, я скажу…

Аккуратно выкручиваю буравчик обратно, демонстративно оттираю его от крови и кладу на стол.

Жду, пока пленник совладает с дыханием. Мне приходилось испытывать на себе действие этого препарата, потому не скажу, что это легкий процесс. Но вот он успокаивается, и я снова задаю вопрос. Теперь он не молчит и не ругается. Слова льются из него свободно, хотя он часто прерывается, чтобы отдышаться. Я не тороплю. И даже, отвечая любезностью на просьбу, вновь прикладываю горлышко фляги к его губам.

– Нас просто наняли. Пришел Ржавый и сказал, что есть плёвая работенка. Надо сопроводить одного хмыря к другому, – тут он поморщился, бросив опасливый взгляд на меня, но я делаю ему знак продолжать, не обижаясь и не реагируя на такие мелочи. – Ну, мы собрались все… и вечером, еще не темно было даже… пошли. Ржавый привел нас к этому хмырю. Я его раньше никогда не встречал. Сказал, что мы на него работаем. Нам сразу дали по пять толаров на брата. Дальше мы прятались под деревом, а хмырь зашел в оружейную лавку, в мастерскую то бишь. И он, когда зашел, оставил нам открытую дверь. Ну, мы выждали, значитца, немного и зашли следом. А там хмырь этот с мастером трут. Ну и хмырь говорит, типа такой, чтобы мастер не кочевряжился, типа сопротивляться не надо, а то худо будет. А мастер сидел за длинным таким столом, и у него много там всего было, щипцы всякие, резцы, оселки видел, еще всякая хрень… Ржавый меня толкнул, и мы ближе пошли… хмырь сидел перед столом, ну, я и встал справа от него, а Ржавый слева. Хмырь все спрашивал мастера про евоного помощника и почему тот его прячет. А тот давай воротник жевать, а потом как харкнет прямо в лицо хмырю… Ну, а дальше плохо помню. Как будто руку левую в огонь сунул, боль такая… А хмырь сразу сдох. И мастер этот тоже… того… преставился, в общем.

Ну и Ржавый со Слизнем перепугались и меня тоже добить хотели. Но я оклемался, говорю: несите меня отсюда. А тут еще Падла встрял, говорит, это плохое дело и надо сжечь все, но ему жечь не дали. Порешили хмыря забрать с собой – у него монет много в кошеле было. Они его огородами вынесли в телегу нанятую и – под пирс вместе с тележником. А телегу бросили потом где-то… только еще меня подкинули до больницы и медикусу на лапу дали, чтобы лечил…

– Хмыря опиши, – бросаю я.

– Ну… тот холеный такой был… с тростью. Да непростой, серебряная балда там типа зверя какого-то. Еще платье у него богатое. Сапоги модные с отворотами, замшевые – у нас в таких не ходят. Лицом на хорька похож, худющий, морда скобленая голая и патлы короткие. Да сдох он уже, к чему тебе…

– Я разберусь, не волнуйся. Подельники твои пограбили или так сбежали?

– Ну, пошарили, конечно… много взяли, богатый дом был. Падла, тот наверх убежал, мешок приволок. Я не видел, что там, но тащил тяжело. Мне, понятно, не до того было. И Слизень пока за телегой гонял, они дом шерстили, так что выволокли что-то, но я долю не получил, обещали потом поделить, как поправлюсь, – пленник тяжело вздохнул.

– Рыжий откуда хмыря знает?

– Да я не в курсе. Мы тогда на мели были, так что особо не спрашивали. Вроде как Ржавый на него работал уже, но не поручусь точно.

– Ну, что ж, более мне от тебя ничего и не надо, пора прощаться…

Вбиваю один из купленных ножей в сердце, второй уходит в глазницу. Тут они и останутся.

Конечно, врач потом напишет в отчетной книге, что пациент умер от сердца, или еще какую-нибудь чушь. Не важно, главное сбить основной след, если кто захочет использовать дознавателей. Собираю свои инструменты в сумку, аккуратно, не трогая более ножей, срезаю путы с пленника, одежду, заворачиваю в большой кусок дерюги и перевязываю бечевой. Этот куль уйдет под пирсы. Для массы я подкину пару булыжников.

Выходя в коридор, тихо прикрываю дверь. Студент еще не вернулся, но оно и к лучшему. Вдохнув свежего воздуха, понимаю, что меня мутит.

В общем, мой ужин остался на безымянной улочке в паре кварталов от больницы для нищих. Как получилось добраться до пирсов, нырнуть в свое убежище и забыться тяжким сном с кошмарами, я уже и не упомню.