Читать книгу Штурм бункера - Дмитрий Володихин - Страница 7

– Послушай, милая Су! У нас с тобой все здорово. Да нет, у нас с тобой все круто. У нас с тобой вообще все так хорошо, что лучше почти не бывает…

…Она разнежилась на постели, ей хотелось курить, в юности она обязательно курила после того как. Потом это стало знаком грубости, варварства, и она перестала курить, она просто просила банку пива или сама приносила банку пива себе и очередному ему. Но не так давно и пиво пошло под откос: тоже, говорят, варварство… Что осталось бедной женщине, скажите на милость? Она жевала какую-то резинку со вкусом бекона, хотелось бы сам бекон, но в ней лишних килограммов шесть. Или даже – страшно сказать! – восемь… Ну… или… может быть… де… нет!.. об этом даже думать нельзя. И какой бекон в ее сорок два? Особенно если на самом деле пятьдесят, но мужчине ни к чему эти мелкие подробности. Ей хотелось спокойно лежать, наслаждаясь самой приятной разновидностью утомления в мире, получая удовольствие от журчания его голоса и от его запаха, пропитавшего простыню, воздух в комнате и ее кожу… Но… но…

Слово «почти» ее царапнуло.

– Почти? – уточнила она, еще надеясь, что все это мелочь, ерунда, которая скоро разъяснится и, разъяснившись, истает, пропадет, уплывет с течением жизни в никому не нужные погреба прошлого.

– Почти, – подтвердил он.

– Улле… старый корявый пень… замри на полминутки… я хочу насладиться остатком безмятежности. Я уже чувствую, что ей наступает конец, а ведь самый дорогой и самый редкий товар на свете – это именно безмятежность, если ты не знал, анархический упырь.

Он замер. Голый, тощий, жилистый, корявый, хаос безобразно отросших седин на голове, потемневшее от времени серебряное кольцо с инициалами Дага Тэнга, кумира всех черных поисковиков, чудовищный шрам в том месте, где милому заменили два ребра, одна нога немного короче другой, и в той, которая длиннее, стоит протез – его не видно, этот протез, он внутри, из-за него Седой Петух прихрамывает. Этот дурацкий протез когда-то стоил ему всех накопленных денег, карьеры отличного, буйного штурмовика, и все равно эти коновалы поставили протез как-то так паршиво, что бедный Улле по сию пору время от времени травится болеутоляющими. Лицо всё в рытвинах, как у сильно пьющего человека. Но Улле завязал. Совсем. Ради нее!

Су захотела обнять его, прижаться к нему, но заленилась вставать. Притом что-то темное надвигалось на нее из будущего, и, чувствовала она, простым объятием от этого темного не защитишься.

Она выплюнула резинку.

– Давай, Улле… Что ты там задумал, лихорадка пустынь…

Он поглядел на нее с нежностью и в то же время со странной нерешительностью. Словно хотел и одновременно не хотел приступать к разговору.

– Жаль, что времени у нас совсем немного…

Она ответила механически:

– У нас тобой хоть вся жизнь…

А потом испугалась. Мало времени? Почему мало времени? Она вообще-то надеялась, что станет для него, жизнью ободранного, но крепкого еще мужчины, тихой гаванью. И, кстати, что и он сам будет тихой гаванью для нее. Ей даже как-то представилось: соединяются две тихие гавани, и образуется тихий замкнутый водоем. Скажем, пруд. Нет, это неромантично. Лучше озеро. Скажем, в лесу. В лесах. В густых лесах. На Земле, а не тут, на Марсе. И чтобы в прозрачной голубоватой воде отражалась одна большая луна, а не две маленьких. Вдалеке ото всех. В теплых местах. И никогда никакого холода, никакой зимы. Вечный июль. То есть не совсем вечный, а лет на двадцать-тридцать – сколько они еще протянут? Но, образно говоря, именно вечный июль. Лето без перерывов.

Так почему же времени – мало? Или для него тридцать лет мало? Или у него, вот незадача, мечты на её счет, различающиеся с тему, которые у неё – на его счет? Вот так ему бы мечтать не надо. Ну что это такое, если он так мечтает?!

И тут Улле решился. Он заговорил быстро, ровно, сдерживая волнение.

– Я люблю тебя, Су, мое эфирное создание, я хочу, чтобы мы поженились, но я не могу сделать тебе предложение, потому что ты – живая легенда, а я никто.

Теперь понятно. Вот же она маху дала! Вот же дурака сваляла! Ох. Миллиард лет назад, в смысле ночей двадцать – двадцать пять назад, в каменном веке их отношений, когда она еще не чувствовала, что Улле ей… ну… что Улле ей… что Улле важен… сказала ему, мол, до сих пор она делила ложе только со знаменитыми мужчинами. Мол, он, бывший черный полевик, вскрывший девяносто девять бункеров и крупных полостей, а потом опустившийся на дно удачи, ставший ныряльщиком в бренди, каким-то чудом сохранивший старое приобретение – магазин для туристов и тупых романтиков-хламеров, желавших заняться вольным поиском хабара, – исключение, сделанное ею по слабости и на старости ле… то есть, конечно, не на старости лет, а в туманных эмпиреях осеннего сезона ее жизни… как-то так, да. Правда, очень и очень приятное исключение. Да-да.

Она и думать забыла, а он, выходит, накрепко запомнил. Ох. Мужчины!

Ну да… ей достался когда-то прекрасный пламенный Дессэ, энтузиаст марсианской археологии и археографии, человек, страстный во всем. Неутомимый во всем. Талантливый во всем. Профессор Дессэ, зверски убитый энтузиастами с другой стороны баррикад – бандой штурмовиков. Потом Морис Разу, тоже талант, тоже профессор, но во всем чуть-чуть хуже Дессэ… Зато поэт, и вполне достойный! Чуть погодя профессоров сменил академик Михайлович, русский. Гений. И дурак, что за своими бесчисленными исследованиями потерял ее. Дурак! Дурак. Очень хороший… Вот странно: когда у русских на пустом месте появилось целое направление в науке – марсианская полевая археография, никто ведь не ожидал! Китайцы плевать бы хотели на всю нашу родную марсианскую экзотику, на весь пестрый мир древних рукописей, артефактов, погребений… Англосаксы и наука Израиля сначала тоже отнеслись ко всему этому несколько холодновато, словно заранее знали про древних людей Марса какую-то злую тайну, которой не желали касаться… Немцы откровенно скучали, ну не их это. А вот Академия Наук Российской империи живо выдала на гора целую плеяду серьезных людей, настоящих ученых, и они начали строить фундамент для системы знаний, а не просто плодить каскады отдельных книг и статей… Научный центр в Королеве учредили, а потом маленький, но крепкий университетик… И тогда-то родная Женевская Федерация опомнилась. Надо же, мы отстаем! Призвали французов. Что-то в духе: «Вы достаточно романтичные идиоты и притом достаточно приличные специалисты, чтобы конкурировать с русскими на их поле». Их, можно сказать, вывезли из Парижа, чтобы насадить тут, на Марсе, небольшой скверик французской исторической науки о местных древностях. Они тогда все были молодые: Дессэ, Разу, она сама… И Михайлович тогда тоже не знал, что такое седина… Сменивший его научный маньяк Булкин, опять академик, большой дока в сфере хронологии, старше их всех, почти старик, отлично понимал в винах и в жизни, мог час и два рассуждать про жизнь так, что тебе не хотелось отрываться… И все же он был староват. Его сменил… тот, кого… или что… сейчас называют Траком. Ей хотелось чего-то острого, она и связалась со светилом синдиката. Порой бывало завораживающе страшно… Авантюрист Ловкач, бешеный сорвиголова, молодой, дерзкий до безумия… но тогда ей хватило чести послать подальше подлую романтику барыг от черной археологии… А затем этот злой мальчишка Браннер. Проклятый! На восемь лет моложе нее. Слабее всех ее профессоров и академиков как ученый! Слабее нее самой! Правда, и Разу… нет, с Разу они вровень. Приблизительно вровень. А Браннер – слабее, пусть и добился славы своим трескучим научпопом… Но под одеялом он был адмирал и чемпион, щедро творил технические чудеса и… ушел, мерзавец. Ведь мерзавец же? Определенно. Сущий подлец! И вот, наконец, Улле, владелец магазинчика с двумя продавцами, один из которых он сам… Это… это все же по нисходящей. Хотя… она так притеплилась к нему… к ее Улле.

А ее Улле тем временем продолжал:

– Между тем я не последний человек в мире поисковиков. Кое-кто, моя совершенная ваза эпохи Мин, списал меня со счетов, но я все еще кое-что могу. И я докажу тебе: Улле Густавссон ничуть не хуже твоих знаменитостей… Улле Густавссон чего-то стоит в этом мире.

Су потянулась было погладить его, пробормотала: «Какая ерунда, я…» – но он отстранился.

– Послушай, послушай, моя живая драгоценность…

Такая у них игра: она болтает с ним на хламерском, с неприличными словечками, он с ней – на высоком поэтическом, даже, по его признанию, перед свиданием перетряхивает словари, ищет выражения покрасивее… Хотя в жизни у них все наоборот.

– …Я хочу взять бункер. Я нацелен на хабар… определенного рода.

Он улыбнулся заговорщически.

Мужчины! Никакой серьезности.

В ней – совершенно невовремя – проснулся деловитый профессионал:

– Что за бункер?

– Бункер «Берроуз», моя госпожа.

Су несказанно удивилась.

– Да ведь он пройден вдоль и поперек. Семь долговременных экспедиций! Несчитанное число черных поисковиков!

Он улыбнулся так, словно вышел с ней на татами, бросил ее и лежит сверху, радуясь явной победе. Иппон у него, леди и джентльмены!

– Кое-чему я у тебя научился, живая легенда. Или, вернее, кое-чем увлекся под твоим влиянием.

Кажется, он поймал ее ошарашенный, непонимающий взгляд. Полный иппон, мужчины такое ценят в отношениях…

– Одна твоя статья, очень старая, о том, как строили ринхиты. Одна статья Разу, как и где ринхиты устраивали архивы. И еще одна, совершенно забытая, по-моему, некоего русского, Antonoff, даже не статья, а так… какой-то otchiot. Знаешь, если внимательно читать статьи, ты начинаешь понимать, где можно отыскать то, что до сих пор не нашли семь долговременных экспедиций и целое море ушлых ловкачей вроде меня самого.

А ведь, пожалуй, он это всерьез. Трудновато остановить мужчину, когда он вбил себе в голову великий хитрый план.

– Это неизбежно?

– Да, моя госпожа.

Она должна была сказать нечто важное. Нечто, способное остановить его. Он не должен идти туда. Это неправильно. Это в высшей степени неправильно. Но какие слова стоило бы ему сказать? Вернее, какие именно слова она обязана сказать?

Обязана?

Подумала и растерялась.

Сказала другое. Деловым тоном. Как живая легенда марсианской археографии, которая желает быть полезной своему… своему… кому?

Спросила:

– Кто с тобой идет?

Он перечислил.

– Пять мужчин и две женщины. Из них я знаю только троих, и все трое – поганая компания. Трак – опасная дрянь, Крис Фрост – беспощадная дрянь, Браннер – непредсказуемая дрянь. Вернее, предсказуемо дрянная, жадная, хитрая дрянь.

– Все твои бывшие… – ответил он почти безразличным тоном.

– Нет. Крис… никогда… Он только ухаживал, он пытался, но…

Су замолчала. Какая, в сущности, разница, кто и что пытался миллионы лет назад? Не то, не то, всё не то.

Наконец она нащупала действительно важный вопрос… пусть и не самый важный:

– Когда?

– Прямо сейчас. За мной придет марсоход.

– Сюда?

– Нет, моя прекрасная дама. Они ничего не знают и не узнают о тебе, о нас с тобой. Марсоход придет на адрес по соседству. Точнее… прости… я… он уже ждет меня. Минуты три как.

Она попыталась успокоиться. Она должна что-то сказать. Она должна ему помочь. Помочь…

– Секундочку! У тебя найдется секундочка, облезлый джентльмен?

– Нет. Но для тебя – да, моя радуга.

Она принялась искать на инфобраслете тот самый файл, который стоил, наверное, целое состояние, источал запах неприятностей и действительно мог пригодиться ее Улле, если припрёт. Наверное, мог бы пригодиться, раз там у него будет сам Трак. Хотя хорошо бы не сунул Бог Улле в такое дерьмо, чтобы пришлось всё это применять.

Копаясь, неожиданно поняла, что именно следует ей сказать. Наверное, вот что: «Улле, чертов Седой Петух, мне наплевать на то, кто ты такой. Продавец, и очень хорошо. Просто отлично! Я тебя люблю, я буду твоей женой, только останься рядом со мной, идиот, только никуда не уходи. Мне не нужно твоей славы, твоих денег, твоего статуса или что ты еще там хочешь загрести по итогам тура в преисподнюю… Мне ничего этого не надо, Улле, мне нужен ты, ты, ты, и точка. Давай будем вместе, тупой анархист! Зачем эта вся твоя бравада?»

Поняла и сама удивилась: к чему? Почему? Наивно, как у девочки с ее первым парнем… Нет? Такие вещи нельзя говорить быстро, вот прямо сейчас. Их тщательно обдумывают. Может быть, потом… чуть погодя… Нет, надо сейчас, сию минуту! Только это остановит сумасшедшего упрямца! Но у нее так мало времени… У нее, как видите, совсем нет времени. Все так неожиданно… Все слишком неожиданно…

Только что ей было тепло и уютно. Преддверие любви – очень комфортное место. Но за дверями-то – огонь, и он заберет тебя всю, с потрохами, он опалит тебя, он заставит тебя служить себе, он… Ты опять будешь ждать, когда, когда, когда, когда твой возлюбленный окажется рядом. Ты опять станешь сходить с ума от того, что он рядом не все время. Ты опять начнешь искать тонкие моменты в его словах и интонациях: пылает ли он, как я? Не охладевает ли? Ты опять будешь вести с ним бесконечные мысленные диалоги – когда его нет – и не помнить своих реплик в диалогах, когда он есть. Твоя душа вновь научится кричать, твое тело станет раскаленной лавой…

Франсуаза Ледрю никогда не умела любить вполголоса, вполжа́ра. Любить – так наотмашь, гибельно, как подбитый бомбардировщик в последнем пике.

И она немножечко испугалась. Любовь в пятьдесят? Какая-то последняя робость в ней отвернулась и в трепете загородилась отчаянным безнадежным жестом: отсрочить бы неизбежное… пусть душа им наполнится, пусть душа им запылает, этим самым неизбежным… Но не с места в карьер. Не вот так быстро.

Су сказала всего лишь:

– Сейчас тебе на почту кое-что придет. Прочитай внимательно. Особенно последние слова и цифровую последовательность за ними. Выучи наизусть эти слова и цифры. Чтобы запустить код, достаточно простого кибер-транслятора. Того же инфобраслета хватит. Ты понял меня?

– Да, княгиня зари.

Он начал одеваться.

– Стой! Стой же!

Су вскочила и поцеловала его со всей страстью, на какую была способна. Как буря. Как лавина. Как протуберанец пламени из-за тех дверей, которые она еще не решилась открыть, но уже чувствовала раскаленный воздух тамошних пределов.

Поцелуй может быть очень долгим, но он не вечен. А когда настало время расцепиться, Улле сказал:

– Я люблю тебя. Я вернусь к тебе. Все будет хорошо.

Потом он надел всё, что еще не успел надеть раньше, и ушел.

А она осталась в печали и недоумении. Как могло получиться, что самого страстного поцелуя Франсуазы Ледрю оказалось недостаточно? Живой легенды! И… для чего, собственно, недостаточно? Ну… сложный вопрос. Но для чего-то очень важного его совершенно точно оказалось недостаточно.

Су налила себе вина. Хорошего Шардонне с тепличных виноградников, что у Нового Лиона близ плато Маринер. Отличное Шардоне. Лучшее из марсианских марок.

На третьем бокале она поняла, что не чувствует вкуса.

«Родная, заячка, кисонька. Да ты понимаешь, что ты хочешь себе сказать, в чем, глупышка ты себе признаёшься? Этот твой Седой Петух – он что, последний твой настоящий избранник? Этот корявый никтошечка? Этот… Этот… А пожалуй, да, так и есть. Потому что рядом не осталось никого, кто считает всерьез и по-настоящему, что ты в этом мире по-прежнему драгоценность. Только он».

Как глупо. Она ведь с Улле, а значит, она любит Улле. Таков закон. Ее личный закон. Просто не всегда вот так просто осознаешь, что этот закон пробуждается и начинает совершаться, даже если ты ни о чем подобном не задумываешься.

Когда она допустила к себе Улле? А ведь давно…

Она всех их сначала допускала к себе, а уж потом понимала, что любит.

Да, они любили ее – все, кроме этого несносного мальчишки, ее ошибки, ее глупости. И она любила их – всех, включая этого беспощадного мальчишку, даже его, потому что ей хватало сердца на всех, а не любя она не желала ни с кем делить ложе – ради удовольствия, здоровья телесного, спортивного интереса и прочей чуши, которой так заражена современность. Чушь, чушь! Она любила их за разное, иногда ни за что, иногда просто не рассуждая, иногда за блистательную постель, иногда за ум, за волю… И она всем им, своим избранникам, была благодарна за то, что они относились к ней как к равной. Ну, почти как к равной, мужской шовинизм – он ведь неистребим. Они все считают всерьез и незыблемо: если женщина красивее, а он сильнее, то это не один-один, а один-два, потому что он еще и непременно умнее. А то и один-три, один-четыре, один-пять: если богаче (так это или не совсем), лучше в своем деле, чем она, и, разумеется, если дело его серьезнее и круче, нежели ее дело.

Так устроены мужчина и женщина. От начала времен. От Адама и Евы. Мужчины! Как много в них нестерпимой чуши. И… ты им прощаешь. В сущности, ты им много-много раз прощаешь. Иногда за их силу, иногда за их доброту, за их… ну, неважно, это уже технические подробности, в приличном обществе о них даже разговора не заводят, если это, конечно, не современное приличное общество… Но чаще всего ты прощаешь им за их благородство: вот ведь как устроен мир – даже такие грубые и грязные создания, как мужчины, способны на благородство. И еще ты им прощаешь буквально все, если не можешь без них жить. Без кого-то из них, именно того, кто тебе нужен…

И… ты относишься к ним как к равным. Ну, почти как к равным.

Она заплакала: почему он сейчас не с ней? Почему он ушел? Дурак-то. Хороший мой… Родной мой… Что-то я не так сделала…