Читать книгу Московский миф - Дмитрий Володихин - Страница 2

У всех городов есть пол, есть лицо и образ, связывающий имя города и его душу воедино. Москва – женщина, Вологда – женщина, Нижний и Ярославль – мужчины. Но дело тут не в названии. Например, полночный странник Архангельск – женщина, и по тягучим рекам, острым заливам и темным озерцам Беломорья разбросаны ее седые платки.

Старая Москва многим открывалась, и многие видели истинное ее обличье. В пору кровавую и святую, когда Русь Владимирская гибла и на смену ее титаническим государям поднимались Сергий Радонежский, Стефан Пермской и Дмитрий Донской, кем была Москва? Только-только минул возраст ее девичества, диковатую лесную красавицу посадили на трон, и власти она пока не знала, власти она едва-едва принялась учиться. Любила молодая Москва дружинников, кланялась монахам и боялась ордынских ратей… А потом нрав ее переменился. Мощь вошла в ее плоть, власть вбита была в нее смертным боем…

При первых царях наших Москва обратилась в истинную Порфирогениту – Багрянородную. Научилась не бояться никого, кроме Бога и предательства. Ощетинившись бердышами стрельцов, правила суровой рукой и презирала иноземцев. Сибирь, татарщина и Смута канули на дно ее приказных сундуков. Заезжие чужаки восхищались ею и боялись одновременно… Русь словно сконцентрировалась в ней, и XVII век, эпоха первых государей из династии Романовых, явил в облике Москвы – архитектурном и бытовом – русскость, как будто положенную под увеличительное стекло.

Вот явился Петр в кургузом кафтанчике, увез власть московскую в полночные края. И обратилась Москва в дородную княгиньку, устало попивающую кофий после муторного путешествия в Карлсбад. Вились неспешным ручейком мысли: дочерей женить надо; в старом поместье господский дом обветшал, починять пора уж… Старый муж ее, какой-нибудь заслуженный генерал «времен очаковских и покоренья Крыма», хоть и с забавами в голове человек, а супругу свою уважал, позволял ей верховодить в доме; лишь по ветхости лет страсти ей даровать он не мог. Барыня любила покрамольничать и всё ворчала: дескать, в Питере за какое бы дело ни взялись, а ничего, кроме лиха, не выходит. Не почитать ли Вольтера на сон грядущий?

А веком позже на месте княгиньки была уже вдова купеческая, из доброй православной семьи, статями подобная тяжелой осадной пушке, почтительная с Богом, хваткая в делах, нравом же переменчивая: то злая, то добрая, то щедрая, то скупая. Она любила всё русское. И русский стиль мерещился ей в нашей оевропевшей архитектуре, а сундуки, набитые червонцами, давали силу кроить в старинном духе из невнятного марева мечтаний прочные кирпичные кафтаны для вокзалов и Городской думы… Купчиха позволяла нищим живописцам и поэтам погрызть пряничка медового, привечала нищих, больных, убогих, щедро выкладывала копеечку на храм. И звон малиновый на закатной поре Империи всё ж раздавался в опальной столице, покоя сердца, питая славянофильские грёзы. Златокупольная Русь допетровская поднималась из тины прошлого, и прозрачные воды омывали ее позабытый лик…

В недоброй памяти осень 17-го хоронилась купчиха-Москва под платьем мещаночки, лишний раз не желала носу высунуть из дому, чтобы не попасть в перестрелку. Прятала на чердаке от комиссарских обысков-погромов раненого юнкера, поила-кормила вихрастого мальчика, собственноручно перевязывала, сердцем над ними оттаяла, а потом схоронила глухой ночью в дальнем конце двора, под голубятнею…

Ах, тяготилась она двадцатыми! Разрешили торговлишку, лавочки-лоточки, будочки-рыночки, воздуха дали глотнуть злодеи – да! Но соки вытягивали все подчистую, да и никак не давали жить по старине – неуемно старались к древним плечам прирастить новую голову. Неюное тело ее помолодело и окрепло от необходимости выживать, непрерывно и много трудясь. А в тридцатых дородная матрона, сильная, резвые годы давно проводившая, надела похабные трусики и вышла на физкультурный парад, краснея от смущения. Раз-другой пройдясь, со стыда ушла под землю – рыть метро, вышивать бронзой по мрамору в мглистых норах.

Зато в 41-м широкая кость Москвы, старинная ее мощь и непокорный характер не подвели. Была она тогда матерью шедших на смерть батальонов, и в повелительном жесте ее руки вновь чудилось древнее право порфирородной владычицы.

После войны немолодая эта женщина праздновала бабье лето и лицом своим сделала Веру Алентову, ту, чьим слезам сначала не поверила…

Так вот, в 91-м она умерла.

Осталось на громадном ее кладбище много силы, много власти, много денег, много памяти о прошлых триумфах. Но душа московская истончилась, размылась. Местные знали: над городом витает сущность старой царицы. Да еще не утратило силу старое правило: приезжие либо становятся частью Москвы, либо уезжают восвояси, либо плачут много, горько и безутешно, ничуть не вызывая милосердия у ближних.

Ушло то неуловимое тепло, тот свет невидимый, без которого любой город мертвеет.

Должна была прийти другая женщина, другое лицо, другой образ; их ждали, но сани с юной царицей все никак не показывались на заснеженной дороге.

Зато самозванок явилось много.

Это очень трудно выразить в словах! Должно быть нечто, скрепляющее бессмысленный хаос домов, улиц, площадей, мостов, заводов, гаражей, железных дорог и детских площадок. Должно быть нечто, придающее смысл и значение существованию всего этого. Где оно? Где оно?

А ведь Москва – это даже не страна, это целый континент. Медведково отличается от Щербинки, как Норвегия от Намибии. Тут не о районах впору говорить, а о регионах. Вот древний Кремль, насмерть испохабленный политиками, музейщиками и туристами. Вот мошна всея Руси, цветущая и пахнущая в пределах Садового кольца. Вот скопища милых маленьких двориков московских, вот просторные хрущевские спальни, вот чудовищные промзоны, стальными зубами вгрызшиеся в потроха столицы, вот унылые пустыри окраин, вот великие проспекты Юга, вот Запад, изнывающий от зависти к серебряноборскому парадизу, вот Север, устало прижимающийся к Лосиному острову, а вот пролетарский Восток… И под землей хлещут черные водопады на стыках электрического Лабиринта. Вот олимпийская держава, а вот – цэпэкэошная, и рядышком с ней – университетская. Бастионы вокзалов, стальные канаты магистралей, повсюду человеческая крупа…

Москва – город городов, исполненный древней силы, обезумевший от усталости, травленый безбожной интеллигенцией и героином. Ей тесно и беспамятно. Она прекрасна, словно кариатида, из-под тяжких ног которой утекает неверными струями серый асфальт. На протяжении десятилетия, или чуть меньше, это колоссальное тело, этот континент мышц жил в состоянии вялотекущей шизофрении. Или, точнее, в состоянии утраченной души.

Кто только не пытался вдохнуть жизнь и разум в титаническое строево! Не хочет ли Москва возродиться в виде бизнесвумен? И синюшные нарывы банков, выросшие повсюду и везде, манили образом дешевой эзотерики, арбатского тантрического секса под расстроенную гитару и возможностью отдохнуть от нелепого отечества в шезлонге под дорогостоящим солнышком прекрасного далёка. Нет. Можно ведь и блузку сшить из стодолларовых купюр, но носить ее будет как-то… неудобно. А может, поставить на что-нибудь правдолюбивое, свободомольное, с совиными очами и пачкой обвинительных актов в кармане? Кстати, недавно западные социологи научно доказали историческую вину русского народа за всё… Нет. И это не прошло. Невозможно строить из квинтэссенции разрушения. Не может играть роль скрепляющей силы вечное подполье. Пятая колонна осталась без работы… Что ей делать, когда Империя пала? За что ей ждать денег и похвал? Или изобрести какую-нибудь кремлевскую женщину, некрасивую и покорную тому Левиафану, само существование которого в древнем сердце России попустил Господь за грехи русского народа? А? Женщину-политика? Все равно ж Москва – столица, пусть ее образом будет страшненькая, но волевая чиновница. Нет. В Москве много чиновников, но это не город чиновников; министерства в нем тонут. Или… что-нибудь посовременнее, пошумнее, в блёстком наряде, ритмично повизгивающее на сцене о похабной любви и прекрасном распутстве? Ох, да ведь это же мечта для девушек-зверюшек…

Только одна колыбель способна еще растить, кормить и баюкать душу московскую до того, как придет она в возраст совершеннолетия. И эта колыбель выстлана пуховой периной древних обителей.

Монастыри – вроде огромных якорей, удерживающих пеструю, беснующуюся Москву в нашей реальности. Иногда мне кажется: не будь их, и пустился бы огромный наш город в пляс по России от Тулы до Вятки, носило бы его, как обезумевшего пьяницу, сильного и бесшабашного, пока не нашлось бы смертельного шильца для его тела.

Монастыри! Монументальный, в землю вросший могучими корнями Данилов. Аристократичный Новодевичий в ожерелье знаменитых могил. Изысканный Спасо-Андроников. Суровый, страшно изувеченный Симонов… Печальный великан Донской. Великие просветители – Заиконоспасский да Высокопетровский.

И еще – воины поменьше, пригвоздившие многоцветную московскую стихию к земляной чаше Руси. Нарядный балаганчик Василия Блаженного на Красной площади, совсем рядом – простой и упрямо стойкий Казанский храм, поставленный на княжеской крови, а через Кремлевскую стену от них – старший брат и патриарх среди церквей московских Успенский собор… Воздетый перст Вознесения в Коломенском. Тихий приют Троицы в Голенищеве. Каменное узорочье Рождества в Путинках. Расписной короб Николы в Хамовниках. Красна девица Михайловская церковь в Тропареве. Неустрашимый боец Симеон Столпник на Поварской, одинокий во вражеском окружении. Скорбное надгробие Всехсвятского храма на Кулишках. Наивный, но щедрый купеческий дар Богу – Троица в Никитниках. Наконец, тяжкая боярская броня Христа Спасителя на Остоженке…

Есть ли что-нибудь в Москве лучше, прекраснее, гармоничнее монастырей и храмов ее? Есть ли во всем городе что-нибудь важнее их? Уберите Кремль, Арбат, лукавую вязь метрополитена, уберите даже доброго университетского исполина с Воробьевых гор, – и сердце города все еще бьется, жив город! А пропадет Данилов, да Донской, да Новодевичий, и опустится тьма, и будет туман, и Москва обратится в каменное болото.

В фильме «Духов день» есть такая сцена: шеренга солдат, штыки примкнувших, стоит по грудь в море и не двигается. Стражи не поддаются текучему холоду нашей жизни, не погибают и не наступают, просто выдерживают натиск недоброй серой массы… Так и церкви в Москве: редкой цепью хранителей стоят они, в неспокойное небо вонзив штыки крестов.

Наверное, дают душе отдохнуть и старые приусадебные парки: Кусково, Царицыно, Архангельское, Кузьминки, Останкино, Коломенское, Покровское-Стрешнево. Да еще улочки с добротными старыми домиками: когда-то спорили они – дворянский особняк с графскою короной на фасаде и модернастое обиталище промышленника. Теперь между ними крепкий мир и общее трудное дело выживания в холодной стихии архитектурного убожества, щедро налитого в московский кубок двадцатым веком. Мало их. Мало парков, мало улочек-переулочков с живою московской стариной. Они – суть напоминание о прекрасном прошлом нашем, они пристанище поэтов и мечтателей.

Изящный сумасшедший, век XVIII, бездумно и роскошно промотавший старомосковские копеечки, денежка к денежке собранные столичными казначеями от времен святого Даниила-хозяина и до времен болезненного умницы Федора Алексеевича, парками своими, добрыми старыми усадьбами тянется к нам и шепчет: «Россия! Это было так много! Казалось, никогда не иссякнет!» Но всякое серебро когда-нибудь заканчивается. Монастыри – другое дело, в их бездонных колодцах не прошлое плещется, а вечность. Отмокать от суетливого мегаполисного верчения можно и в парке, но жить… жить надо так, чтобы рука то и дело касалась церковной стены.

С недавнего времени Москва – еще и город литературных обществ, кружков, клубов, семинаров, иных ассоциаций умников, которые снимают кино, пишут стихи и прозу, занимаются философией, публицистикой, политологией, журналистикой. Нынче Москва – город салонов и недосалонов, а порой и «больше-чем-салонов». Город маленьких братств по мысли и духу, способных вырабатывать первоклассный интеллектуальный продукт и, кроме того, создавать почву, из которой потом может вырасти нечто по-настоящему великое. Это еще не Серебряный век, а всего лишь век Биллоновый, но это все-таки повод для добрых надежд, и посмотрим, каким итогом увенчает грядущее нынешние зыбкие предвестья.

Что ж тогда лицо нашей Москвы после того, как та немолодая властная женщина умерла?

…Безымянная мать, лет тридцати – сорока, русоволосая, спокойная, повидавшая всего, волей не обделенная, но и не призванная повелевать, приводит свою дочь к монастырским вратам.

– Смотри! Все, что ты видишь, – твое.

И дочь смотрит внимательно, византийская лазурь в ее глазах отражает прихотливую резьбу башенок, мощные обводы стен, ослепительное созвездье куполов… Томительный колокольный стон льется девочке в уши. Торжественная, чистая мелодия тревожит душу ее.

– Да, мама…

Вот Москва. Вот новая царица, с косичкой и бантиком, пухлощекая, такая же русоволосая и такая же спокойная славянка, как мать. Подрастет чуть-чуть и заберет все, что ей принадлежит по праву рождения.

Москва нынче девочка…