Читать книгу Иван Грозный: Бич Божий - Дмитрий Володихин - Страница 4

«Военная» глава в этой книге больше всех прочих по объему. Причина такова: именно войны, военная организация и военное дело объясняют важнейшие повороты в царствовании Ивана IV. Историки разных времен искали то в социальном, то в экономическом развитии страны причины реформаторской деятельности, воздвижения опричнины и самодержавных устремлений Ивана IV, или же, соблазнившись психоаналитическими домыслами, диагностировали у самого царя признаки сумасшествия[72]. Но, кажется, основа всего – географическое положение Русской цивилизации, в силу которого она вынуждена была воевать очень много, и все ее внутреннее устройство в значительной степени заточено под масштабные военные усилия, предпринимаемые регулярно.

В XVI столетии Московское государство воевало часто и на всех границах, за исключением, разве что, северной, проходившей по побережью Северного Ледовитого океана. Иван IV не обязан был лично принимать участие во всех крупных походах и сражениях, но положение государя принуждало его самым активным образом заниматься обороной страны. Историки спорят о том, насколько Иван Васильевич сумел проявить полководческие способности, решительность, волю, энергию в качестве главного защитника страны. Впрочем, современники также расходились во мнениях на этот счет. Одни обвиняли его в трусости, а другие считали, что царь был «ко ополчению дерзостен и за державу стоятелен…»

Все монархи из династии московских Даниловичей в большей или меньшей степени получали опыт боевых действий, водили армии, с малых ногтей привыкали к обстановке крупных военных кампаний. Вдосталь хлебнули такого опыта и Василий II, и Иван III, и Василий III. Они рисковали своими жизнями, побеждали и терпели поражения, а Василий II даже побывал в плену у татар. Правда, если большое войско татар двигалось на Москву, оборонительный корпус обычно возглавлял не государь, а «большие» воеводы. Татары считались самым серьезным, самым страшным врагом как в XV столетии, так и в XVI[73]. Рисковать в подобных обстоятельствах монаршей особой было все равно, что ставить на кон судьбу всего государства, и великий князь, как правило, отправлялся в замосковные города собирать войска. А в остальных случаях присутствие государя в войсках диктовалась масштабом боевых действий, конкретной надобностью, в конце концов, характером самого великого князя… Так, например, Даниил Московский, Иван Калита и Иван III дипломатию предпочитали войне, а большую политику – личному геройству на поле боя. Зато Юрий Данилович, Василий II и Василий III, кажется, любили хорошую драку… Так или иначе, ремесло полководца самым естественным образом входило в круг обычных занятий монарха. Иван IV был своего рода исключением среди государей московских. Учителей в воинском деле для него не нашлось.

По разным причинам.

Во-первых, его отец не дожил до времени, когда сын стал взрослым.

Во-вторых, настоящих больших войн во времена его юности Россия просто не вела. То есть, когда Иван Васильевич был маленьким мальчиком, шла так называемая Стародубская война с Великим княжеством Литовским. Без «хозяйской руки» старомосковская служилая аристократия показала необычный способ ведения боевых действий. Войны великого князя литовского и Москвы при Иване III дважды заканчивались для Литвы значительными территориальными потерями. Василию III удалось свести итог целого ряда тяжелых и кровопролитных кампаний в пользу Московского государства: за ним остался Смоленск. Во всех этих случаях боевые операции российских войск делились на две части: во-первых, набеги на территорию неприятеля, разорение литовских земель, захват добычи; во-вторых, правильные осады вражеских укрепленных пунктов и оборона собственных крепостей. Большие полевые сражения были относительно редки, в основном они оказывались способом защитить города на дальних подступах… Так вот, в московско-литовских войнах до 30-х гг. XVI в. два упомянутых вида боевых операций присутствовали примерно в равной пропорции. Стародубская же война действий второго типа с русской стороны почти не знала. Служилая аристократия увлеклась грабежом и отгоном скота, не пытаясь вести планомерное наступление на земли Литовской Руси и недостаточно заботясь о защите собственной территории[74]. В 1535 г. литовские войска сожгли Радогощ и Стародуб, в плен попал стародубский наместник князь Федор Васильевич Телепнев-Оболенский. Позднее литовцами был захвачен Гомель. По «перемирным грамотам» города Любеч и Гомель с волостями перешли под власть великого князя литовского[75]. Пока шла Стародубская война, казанские татары совершали разорительные набеги на Нижегородские, Вологодские, Устюжские и Костромские места; попытки организовать им отпор закончились неудачно. Казанцев активно поддерживал Крым, и набеги с юга приносили разорение на степные окраины России. За всем этим чувствуется недостаток дисциплинирующей монаршей воли. Впоследствии Иван Васильевич гневно писал о служилых аристократах 1530-х гг.: «Они, как подобает изменникам, стали уступать нашему врагу, государю литовскому, наши вотчины, города Радогощь, Стародуб, Гомель… если в своей земле некого подучить, чтобы погубили славу родной земли, то вступают в союз с иноплеменниками – лишь бы навсегда погубить землю…»[76] Но в те годы ему рановато было выезжать на театр военных действий с полками. А в возрасте двенадцати, четырнадцати, семнадцати лет великому князю негде было учиться военному делу: подходящих походов просто в те годы не случилось. Набеги татар с большим или меньшим успехом отбивали его воеводы[77].

Летом 1541 г. огромная орда крымского хана сделала попытку форсировать Оку и угрожала Москве. «Бояря» с митрополитом решили оставить государя-мальчика в столице, поскольку замосковные города были тогда небезопасны от набега казанцев, а Псков и Новгород – от удара литовцев. Летопись сообщает, что Иван Васильевич принял участие в организации обороны столицы. Впрочем, войско крымцев удалось отбить на Оке, и приготовления к защите Москвы стали ненужными.

Наконец, в середине 40-х гг. XVI в. произошло очередное обострение отношений с Казанью, вылившееся в трудную затяжную войну. Первые походы на Казань, по всей видимости, не отличались особым размахом. Иван Васильевич в них не участвовал[78].

В 1547 г. он венчался на царство и женился. Через несколько месяцев юный государь начал подготовку к большому походу на Казань, в котором должен был сам принять участие. Однако масштабное зимнее 1547/48 гг. наступление сорвалось как будто из-за ранней оттепели и таяния льда на реках[79]. Иван Васильевич оставил армию и вернулся в Нижний Новгород, нимало не понюхав пороху. Между тем его воеводы, несмотря на путевые сложности, добрались до столицы Казанского ханства и даже нанесли под ее стенами полное поражение противнику. Возникает предположение, что сам государь не очень-то рвался участвовать в рискованном воинском предприятии.

Через два года он все-таки дошел до Казани, но так и не приступил к штурму. Простояв под городом недолгое время, царь вновь отступил по той же самой причине – из-за оттепели и дождей. Таким образом, для него это были «мирные» походы.

В 1552 г. на Казань опять отправились объединенные силы Московского государства, во главе которых должен был встать сам государь. К тому времени он был совершенно взрослым по тем временам человеком – 22 года[80]. В соответствии с обычаями XVI столетия монарх в таком возрасте не считался слишком юным, чтобы возглавлять армии. Более того, Иван Васильевич успел к тому времени дважды побывать во главе московских войск, хотя и не вступил ни разу в сражение с неприятелем. Но из его переписки с князем Андреем Курбским, бежавшим в 1564 г. из пределов России и перешедшим на службу к великому князю литовскому, известны странные подробности очередного казанского похода. По всей вероятности, Иван Васильевич не ладил с собственными воеводами, возможно, он даже опасался плена. Позднее, через много лет царь напишет Курбскому: «Когда мы Божьей волей с крестоносной хоругвью всего православного воинства ради защиты православных христиан двинулись на безбожный народ казанский, и по неизреченному Божьему милосердию одержали победу над этим безбожным народом, и со всем войском невредимые возвращались обратно, что могу сказать о добре, сделанном нам людьми, которых ты называешь мучениками? А вот что: как пленника, посадив на судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Если бы рука всевышнего не защитила меня, смиренного, наверняка бы я жизни лишился. Вот каково доброжелательство к нам тех людей, о которых ты говоришь, и так они душой за нас жертвуют – хотят выдать нас иноплеменникам!»[81] Трудно сказать, насколько эти заявления соответствует истине. Тот же Курбский сообщает, что царь сам, под влиянием «шуринов», решил спешно отплыть из Казани, а конницу отправил крайне неудобной дорогой, из-за чего большинство лошадей пало[82]. Однако царские укоризны наводят на мысли иного рода: в армии во время большого похода государь не является полновластным хозяином и распорядителем. Отчасти это могло происходить от его нулевого опыта в ведении боевых действий, отчасти же – по причине мощного влияния аристократических кланов, видимо, истинных хозяев войска. Вызывает определенное недоумение сама необходимость присутствия монарха в войсках, отправленных на Казань. В подавляющем большинстве случаев государями не рисковали, когда речь шла о большой и опасной воинской операции против Крыма, ногаев или Казани. Видимо, пленение Василия II и последующий колоссальный выкуп за него многому научили Москву. Тот же Иван III, удачно действовавший против казанцев, сам ни разу не возглавлял армии, выступавшие на восточного соседа. В 1571 г. крымцы во главе с ханом Девлет-Гиреем разорили и спалили русскую столицу; в следующем, 1572 г. силы Девлет-Гирея были разгромлены у Молодей, на южных подступах к Москве. Отнюдь не Иван IV оба раза руководил обороной, а его воеводы, хотя, казалось бы, решалась судьба страны. Гибель государя или его пленение, очевидно, рассматривались как худшее зло, даже по сравнению с захватом столицы[83]. Поход 1552 г. (да и предыдущие два с его участием), очевидно, мог обойтись без молодого и несведущего в тактике крупных соединений царя. Эта военная операция натолкнулась на упорное сопротивление неприятеля, а движение по вражеской территории происходило в условиях нехватки пищи и воды. Вероятно, фигура государя потребовалась для воодушевления войск. Вряд ли стоит всерьез воспринимать фразу Ивана IV: «…хотят выдать нас иноплеменникам!» – но участие его в походе было, объективно говоря, мерой необязательной и рискованной.

Возникает вопрос: до какой степени победы и поражения русского войска в тех кампаниях, где его возглавлял Иван IV, могут зависеть от его личного полководческого таланта, воли, отваги? В отношении походов 1547/48, 1549/50 гг. и «Казанского взятия» 1552 г. подобная зависимость должна быть поставлена под сомнение. Реальными командующими были все те же большие воеводы, т. е., та же служилая аристократия[84]. Летопись и разряды дают возможность указать людей, сыгравших в «Казанском взятии» решающую роль, а также занимавших тогда высшие должности и являвшихся, по всей видимости, истинными хозяевами положения. Это прежде всего князья Иван Федорович Мстиславский, Михаил Иванович Воротынский и Александр Борисович Горбатый. Помимо них выделяются князья Андрей Михайлович Курбский, Семен Иванович Микулинский, Василий Семенович Серебряный, Дмитрий Иванович Хилков, Петр Михайлович Щенятев. Заметны также князья Юрий Андреевич Пенинский-Оболенский, Иван Иванович Пронский и Юрий Иванович Шемякин, а также представители влиятельных боярских родов Семен Васильевич Шереметев и Даниил Романович Юрьев. Ни один из них не играл сколько-нибудь серьезной роли в Стародубской войне, зато большинство участвовало в прежних боевых действиях войны с Казанью на высоких должностях (кроме князей Пенинского-Оболенского[85], Шемякина, Курбского и Пронского). Все это – верхушка титулованной знати, самые ее сливки, люди весьма богатые и влиятельные[86]. Трудно определить, до какой степени молодой Иван IV был волен отдавать им распоряжения…

С одной стороны, Андрей Курбский в «Истории о великом князе Московском», сочинении крайне недружелюбном в отношении Ивана Васильевича, отмечает личную храбрость и энтузиазм государя: «…сам царь исполнился усердием, сам и по собственному разумению начал вооружаться против врага и собирать многочисленные храбрые войска. Он уже не хотел наслаждаться покоем, жить, затворясь в прекрасных хоромах, как в обыкновении у теперешних царей на западе (прожигать целые ночи, сидя за картами и другими бесовскими измышлениями), но сам поднимался не раз, не щадя своего здоровья, на враждебного и злейшего своего противника – казанского царя». Далее Курбский как будто пишет о полной самостоятельности Ивана Васильевича: «он велел…», «он отправил…». Однако важнейшие решения принимались государем только по совету «со всеми сенаторами и стратегами». И особенно характерный эпизод произошел в день решающего штурма Казани: московские войска уже проникли в город, но в уличных боях под напором его защитников, некоторые отряды обратились в бегство; государь, по словам Курбского, утратил твердость духа. Видя беглецов, он «…не только лицом изменился, но и сердце у него сокрушилось при мысли, что все войско христианское басурманы изгнали уже из города. Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь у городских ворот, называемых Царскими, и самого царя, взяв за узду коня его, – волей или неволей – у хоругви поставили: были ведь между теми сенаторами кое-какие мужи в возрасте наших отцов[87], состарившиеся в добрых делах и в военных предприятиях. И тотчас приказали они примерно половине большого царского полка… сойти с коней, то же приказали они не только детям своим и родственникам, но и самих их половина, сойдя с коней, устремилась в город на помощь усталым… воинам»[88]. Вскоре после взятия Казани у царя произошел острый конфликт с воеводами. В частности, его скорейшее возвращение в Москву противоречило мнению высшего военного командования.

Насколько это находит подтверждение в официальном летописании того времени? Определенные признаки несамостоятельности государя в вопросах руководства армией имеются. И здесь видно, что стратегические решения принимаются им «по совету» с аристократической верхушкой. Так, например, неудача похода 1549/50 г. заставила Ивана IV построить на подступах к Казани опорный пункт Свияжск. Впоследствии его наличие сильно облегчило жизнь наступающим русским войскам и сыграло, быть может, решающую роль в успехе 1552 г. Так вот, решение о постройке Свияжской крепости и выбор места производились по совету с бывшим казанским царем Шигалеем, «воеводами» и «казанскими князьями», «и с бояры, и со князьми», по благословению митрополита Макария…

Что же в итоге произошло? Картина участия Ивана IV в Казанской войне 1545–1552 гг.[89] реконструируется следующим образом:

1. Государь-мальчик не знает военного дела и не имеет ни малейшего представления о тяготах большой войны. Но он желает попробовать, что это такое. В конце концов, такова его работа: сражаться за православную страну с басурманами всех сортов. До совершеннолетия его стремление вяло (вспомним 1541 год!) сдерживается окружающими.

2. Впоследствии царь бросается в военную стихию и с маху сталкивается с трудными обстоятельствами Казанской войны. Служилая аристократия не препятствует ему: присутствие государя в действующей армии может воодушевить воинов, а в случае его гибели есть достойный наследник престола в виде князя Владимира Андреевича Старицкого… Невероятно сложная, рискованная, кровавая война с Казанским ханством не способна воодушевить юного государя. Видимо, он то исполняется боевого пыла, то падает духом. Свидетельством тому служит скорое возвращение из неоконченного похода 1548 г., припадок робости во время решающего штурма Казани в 1552 г., но в то же время и упорство, с которым Иван IV выходит с полками на Казань.

3. Отношения между Иваном Васильевичем и его воеводами – далеко не безоблачные. Важнейшие решения принимаются совместно, и, следовательно, царь не является полновластным командующим полевой армией. Вероятно, не столько руководит он, сколько руководят им. Это порождает конфликтные ситуации.

4. Однако в целом результат положительный: ломкой воли молодого государя и понимания его воевод, что дело делать надо, оказывается достаточно для триумфального «Казанского взятия».

Казанские походы надолго закалили волю царя. Пройдет двенадцать лет, прежде чем она вновь начнет давать сбои. Кроме того, Иван Васильевич обрел тот бесценный опыт, которого ему так не хватало. По ходу последнего противоборства с казанцами он получил представление о целом ряде разных боевых операций. Сконцентрированные для решающего удара вооруженные силы Московского государства двигались к Казани через Коломну, Муром, Свияжск, но по дороге им пришлось завернуть в Тулу, чтобы отразить фланговый удар крымцев. Это был наглядный урок, насколько опасен союз Крымского ханства с кем-либо из серьезных противников Москвы. Осадив неприятельскую столицу, русские полки широко использовали артиллерию и военных инженеров – «розмыслов», как их тогда называли[90]. Были построены осадные башни, сооружены земляные укрепления, засыпаны казанские рвы, осуществлялись подкопы и был взорван вражеский источник воды. В конечном итоге именно подрыв стен Казани обеспечил удачу решающего штурма. Позднее Иван Васильевич покажет, сколь успешно он усвоил второй урок: без мощной артиллерии, «розмыслов» и многолюдной посохи[91] крупные, хорошо укрепленные города не берутся… его отец Василий III умел при захвате городов «заболтать» или купить защитников. Иван IV знал, что такие методы иной раз оказываются эффективнее орудийных залпов. Впрочем, ему впоследствии отлично удавалось брать мощные крепости силой. Не серебром и не посулами, а с помощью пороха и ядер. Наконец, русским полкам, осаждавшим Казань, извне угрожали мобильные отряды, наносившие страшный урон внезапными ударами. Пока князь Александр Борисович Горбатый не разбил их, дела не пошли на лад. Урок номер три: осаждающие войска должны быть избавлены от назойливой активности деблокирующего корпуса.

Государь ничего не забыл из казанских уроков, полученных дорогой ценой…

Более поздние военные кампании проходили в совершенно иных условиях, там царь явно уже не был номинальным предводителем войска. У него хватало возможностей применить полученный опыт на деле.

В 1555 г. Иван Васильевич вышел с войсками к Туле, навстречу воеводе боярину Ивану Васильевичу Шереметеву, преследовавшему крымцев. Царя отговаривали от столь опасного шага, но он решился возглавить войско. Шереметев задержал хана, вступив с ним в сражение, отчаянно сопротивлялся, однако был разбит. Измотанное татарское войско не решилось вступать в бой с основными силами русских. В свою очередь, полки под водительством государя не стали преследовать отступающего неприятеля. Таким образом, Иван IV показал подданным: у него хватает мужества и воли выйти против самого опасного врага, иными словами, «за державу» он «стоятелен»… Вместе с тем всерьез рисковать удачным исходом противостояния царь не стал, отказавшись от преследования[92]. Это может показаться признаком нерешительности. Но на самом деле, Иван Васильевич принял мудрое, взвешенное решение. Разгром московского войска в южных степях означал бы одно: столица осталась без защиты и без монарха. Как при Батые…

Есть вещи поважнее репутации.

Та же история повторилась через год. В мае 1556-го, узнав, что крымские татары готовят поход на Русь, Иван IV двинул полки к Серпухову. Готовность русских войск к отпору и моровое поветрие, поразившее Крым, предотвратили очередное нашествие. А Иван Васильевич вновь показал твердость.

С 1556 г. в военной деятельности государя наступил долгий перерыв. Он решал стратегические проблемы, сидя в Москве, и не участвовал в походах на протяжении семи лет. И в кратком, но жестоком столкновении со шведами, и даже когда началась исключительно важная для царя и всей страны война в Ливонии (1558 г.), Иван Васильевич доверял ведение боевых действий своим воеводам.

В середине – второй половине 1550-х гг. решалось, какое направление военных усилий должно стать основным: Ливония или Крым. Царь должен был принять стратегическое решение.

Казалось бы, тяжелое положение Крымского ханства (подданные хана страшно пострадали от массовой эпидемии) и ряд частных успехов русского оружия давал уникальную возможность одним мощным ударом ликвидировать угрозу набегов с юга. Речь шла ни много ни мало об уничтожении ханства. Это избавило бы русские земли от чудовищных потерь. В худшие годы татарский набег мог нанести стране урон в десятки тысяч угнанных[93]. Горели города, русские окраины теряли нажитое имущество, скот. Плодородная земля Дикого поля не осваивалась, между тем, в центральных районах Московского государства ощущался настоящий земельный голод. Кроме того, с исчезновением угрозы с юга военно-служилое сословие оказалось бы избавленным от тяжкой и опасной службы «на берегу» (как писали в документах того времени), т. е. на степных рубежах государства. Там военное командование постоянно держало мощные гарнизоны, работала система оповещения об очередном набеге, русские войска должны были то и дело выходить на юг и становиться заслоном на пути захватчиков. Кровавая, изматывающая военная работа страшным грузом лежала на служилых людях по отечеству. Дворянство несло значительные потери, в том числе и его аристократическая верхушка. Разгром Крымского ханства, казалось бы, столь близкий и столь желанный, устроил бы многих и был бы полезен стране. Наконец, многие аристократические семейства были кровно заинтересованы в южном направлении. Вот что пишет по этому поводу известный исследователь XVI столетия П.А. Садиков: «…княжьё и боярство явно предпочитали… вести наступление на юг, в сторону Крыма, где на Диком поле открывались широкие перспективы к освоению больших черноземных участков и где у некоторых из них (кн. Мстиславского, боярина И.В. Шереметева) имелись уже целые «городки» с вооруженными отрядами и огромные вотчины; да и старинные, бывшие когда-то «удельными» владения массы княжат расположены были к югу от Москвы, в «заоцких» и «украинных» уездах, постоянно находившихся под угрозой набегов крымцев»[94].

Но Иван IV предпочел иное направление для приложения военных усилий – Ливонию. Историки, стоящие на позициях западничества, нередко упрекали его в «исторической ошибке»: не стоило воевать с Европой, надо было дружить с ней, а нажать следовало на Крым, тем более страна нуждалась в решении этой проблемы. В подтексте читается: ах, почему мы так варварски набросились на европейцев! Они обиделись…[95] В советское время этот шаг Ивана Васильевича склонны были оправдывать следующим образом: России требовался выход к морю, к балтийской торговле, а когда удалось на завоеванных землях наладить так называемое «нарвское плавание», то есть использовать порт города Нарвы в качестве ключа к масштабной торговле со всей Европой, от этого вышла большая польза государству. И, кстати, если до того западные соседи были склонны не допускать на территорию России специалистов военно-технического профиля из Европы, а также некоторые виды товаров, то «Нарвское плавание» решило все проблемы подобного рода. Это, конечно, серьезный аргумент, но неизвестно, насколько Иван IV принимал в расчет торговый аспект завоеваний в Ливонии. Ни один источник не содержит сведений об этом, остается строить гипотезы[96]. Более того, у Московского государства был выход на Балтику, например, то же устье Невы. Если бы речь шла о расширении товарообмена с Европой, там всего-навсего требовалось построить город-порт, чем спустя полтора века и занялся Петр I…[97]. Как раз в середине 50-х гг. XVI в. Россия установила дипломатические отношения с Английской короной, и англичане открыли торговый маршрут вокруг Скандинавского полуострова, ставший впоследствии весьма оживленным. Наконец, судя по переписке Ивана Васильевича с Елизаветой I, русский царь вообще считал купеческие дела второстепенными… Так что прямой необходимости воевать в Ливонии по причинам торгового плана у Московского государства не было.

Зато были другие, и достаточно серьезные причины.

Во-первых, как бы ни было соблазнительно прикончить крымскую силу раз и навсегда, но уж слишком это напоминает военно-политическую авантюру. Замечательный российский историк С.Ф. Платонов высказался по этому поводу следующим образом: «Отказываясь «подвигнуться» против Крыма сам «с великим войском», Грозный был, несомненно, прав. Хотя Курбский обругал его советников, отвративших будто бы царя от Крымской войны, «ласкателями» и «товарищами трапез и кубков», однако эти ласкатели – если вина на них – были на этот раз умнее «мужей храбрых и мужественных», толкавших Грозного на рискованное, даже безнадежное дело»[98]. Крым не раз впоследствии попадал в неприятное положение, однако окончательно сбросить эту фигуру с шахматной доски большой политики смогла лишь необъятная Российская империя во времена Екатерины II – государство с ресурсами и военной мощью на порядок выше, чем у Московии грозненской эпохи. Можно было перенести мор, поразивший Крым, в ряды русской армии, а там и в русскую столицу. Можно было положить лучшие полки вдалеке от русских границ, в голодных степях. Можно было, в конце концов, увязнуть в противостоянии с политическим патроном Крымского ханства – Османской империей (так оно и произойдет во второй половине XVII – начале XVIII столетия).

Во-вторых, Ливония, истерзанная междоусобиями, разделенная между несколькими слабыми государственными образованиями, была несравненно менее опасным противником, нежели агрессивный Крым. Первые несколько лет Ливонской войны показали это наглядно.

В-третьих, балтийские государства располагали значительным фондом издавна обрабатываемых земель, притом земель с крестьянами. Ни Казань, ни Крым ничего подобного предложить не могли: там устойчивых очагов землепашества не было. А освоение целинных земель требовало переселения на «голые» места крестьянства; только откуда его взять? Особенно если учесть, что сажать его на землю придется в полосе постоянных бунтов и военных действий, чуть ли не на верную смерть, а потери придется вновь и вновь возмещать очередными «вливаниями»… Нет, «подрайская» землица Казани и Дикого поля на первых порах для российского дворянства оказалась совершенно бесполезной. Ливония – другое дело. А небогатые и воинственные «служилые люди по отечеству» давно испытывали недостаток доброй поместной землицы[99]. Реальные «дачи»[100] заметно уступали положенным им земельным окладам. Между тем «городовые» и «выборные» дети боярские составляли основу вооруженных сил, самую надежную опору трона. Ведение войны в их интересах соответствует интересам самого государя[101].

Наконец, в-четвертых, в Прибалтике и на территории Литовской Руси кипела борьба католиков и протестантов, причем среди протестантов попадались, помимо умеренных лютеран, антитринитарии самого отчаянного пошиба[102]. Русские еретики (например, Феодосий Косой) бежали не в Крым, а на запад… Волны Реформации, подкатывающие к самым стенам России – страны-крепости, – тревожили правительство и Церковь[103].

Таким образом, решение Ивана Васильевича о начале военных действий в Ливонии имело под собой серьезное обоснование. Это не каприз деспота, а продуманная, логически объяснимая стратегия.

Итак, в 1558 г. московские воеводы вошли с полками в Ливонию. Сам Иван Васильевич вплоть до зимнего 1562/63 г. похода на Полоцк в боевых действиях участия не принимал. Как и прежде, он вполне доверял представителям княжеско-боярской знати высшие военные должности. Очень редко воеводами в городах и еще того реже – командирами в полках действующей армии назначались люди… не чтобы совсем «худородные», но хотя бы на два уровня ниже высшей аристократии, «казанских сливок». На задворках время от времени мелькают Роман Алферьев, да Осип Полев, да Андрей Яхонтов, по роду своему стоявшие еще ниже. За государем остается принятие «генеральных», наиболее важных решений. До 1562 г. события на Ливонском театре военных действий развиваются в основном благоприятно для Московского государства. Ливонский орден разрушен, его войска разгромлены по частям, российские воеводы заняли Нарву, Юрьев, Феллин, Мариенбург и целый ряд других городов. В 1560–1561 гг. заинтересованность в дележе «ливонского наследства» проявили Дания, Швеция и Польско-Литовское государство. Открытое противостояние с литовскими силами принесло русским воеводам частные успехи под Перновым и Тарвастом. Но в 1562 г. российские полки потерпели поражение у Невеля, причем возглавлял тогда войско ни кто иной, как сам кн. А.М. Курбский, вследствие этой неудачи лишившийся царского благоволения. Иван IV принимает решение нанести сокрушительный удар объединенными силами Московского государства, так сказать, произвести демонстрацию русской военной мощи.

Эта военная операция оказалась самой крупной и самой удачной в карьере полководца Ивана Грозного.

По всей видимости, политика компромисса между царем и верхушкой служилой аристократии сохраняется на протяжении как минимум всего десятилетия[104]. Причем самостоятельность Ивана Васильевича растет, и боярско-княжеская испытывает на себе растущее давление. Косвенным, но серьезным свидетельством этого являются сведения о побегах русских аристократов и переходе их на службу к великому князю литовскому. Один из таких беглецов объяснял свое желание переменить государя так: по его мнению, Иван Васильевич «бесчестит» «великие рода», приближая к себе худородных («молодых») людей. В трудах историков общим местом является датировка острого конфликта между царем и знатью – конец 1550-х – начало 60-х гг. Но уточняется эта широкая хронологическая полоса по-разному. В данном случае важно следующее обстоятельство: два удавшихся побега значительных людей Московского государства приходятся на 1562 и 1564 гг. (окольничий Богдан Никитич Хлызнев-Колычев и князь Андрей Михайлович Курбский). Притом Курбский принадлежал к Ярославскому княжескому дому и стоял в аристократической иерархии России весьма высоко; кроме того, он был одним из «звездных воевод», участвовал в крупных кампаниях на высоких постах, знал стратегические планы русского командования… Аналогичные попытки совершали князья И.Д. Бельский, а также Д.И. Курлятев. Опалы сыпались направо и налево. Так, оказался в опале и был отправлен в ссылку кн. М.И. Воротынский, являвшийся один из главных козырей в колоде высшего командования России, полководец умный и отважный. Казнь постигла родню А.Ф. Адашева, занимавшего важные воеводские должности и умершего в 1560 г.

В чисто военном отношении это означает следующее: царь берет бразды правления на себя, оттесняя «сливки» военно-служилого сословия от руля управления страной и армией, делает это жестко, не щадит родовитых и заслуженных людей. В Невеле им был собственноручно убит князь Иван Шаховский – возможно, в связи с изменным делом Хлызнева-Колычева… Следовательно, во время зимнего похода 1562/63 г. Иван Васильевич является уже полновластным хозяином в войске. Удачи и просчеты, таким образом, следует относить к его способностям и его воле. «Коллективный разум» тут уже ни при чем[105].

Время наступления и точка приложения усилий были выбраны исключительно удачно. В силу политических обстоятельств литовцы не имели возможности собрать значительные силы. Небольшой корпус (около двух с половиной тысяч человек) во главе с гетманами Н. Радзивиллом и Г. Ходкевичем оперировал на значительном расстоянии от русских полков, опасаясь вступать с ними в битву. Он мог только оттягивать на себя часть сил с направления главного удара, да устраивать стычки с нашими разъездами… Таким образом, один из главных уроков казанской кампании был государем отлично усвоен. Основной удар пришелся на Полоцк. При Василии III московские воеводы пытались взять его как минимум четырежды. Этот город представлял собой стратегически важный пункт по целому ряду причин. Полоцк был богат, многолюден, имел большой посад и «стягивал» значительное количество пахотной земли. На протяжении XVI он являлся крупнейшим городом на территории современной Белоруссии, а потому представлял собой выгоднейшее приобретение. Полоцк нависал над левым флагом русской воинской группировки в Ливонии. Он также был отличным плацдармом для наступления на Вильно – столицу Великого княжества Литовского. Еще в XIV в. Полоцк являлся столицей крупного самостоятельного княжества, а в XV в. на несколько лет оказался центром мощного, хотя и недолговечного политического образования Великое княжество Русское[106]. Как заметила А.Л. Хорошкевич, вся Ливонская война велась «…под лозунгом овладения наследием, якобы оставленным Августом-кесарем своему далекому потомку Рюриковичу»[107]. Иван IV считал Ливонию и тем более западнорусские земли по праву своим владением, неправомерно отторгнутым соседями. И древняя слава Полоцка, центра важного княжения, как нельзя более привлекала царя с этой точки зрения. Кроме того, Полоцк оказался одним центров распространения Реформации в Литовской Руси. Здесь в конце 1550-х – начале 60-х гг. возник кальвинистский сбор, разогнанный после прихода московских войск. Здесь же проповедничал русский еретик-феодосианин Фома, ставший протестантом[108]. Рассадник ереси – а именно так воспринимали в Москве XVI столетия любые виды протестантизма – у самых русских границ вызывал озабоченность у Церкви и государства[109].

Трудно выбрать пункт, более подходящий для генерального наступления!

Подготовка к походу началась как минимум в сентябре 1562 г. По своему масштабу это военное мероприятие было грандиозным. Оно едва ли уступало «Казанскому взятию» 1552 г. и требовало тщательной организации. Поздней осенью отдельные отряды двинулись к месту общего сбора из 18 населенных пунктов: Москвы, Калуги, Можайска, Ярославца, Кременска, Вереи, Вышгорода, Боровска, Рузы, Звенигорода, Волока, Погорелого городища, Зубцова, Ржева, Холма, Молвятиц, Пскова и Вязьмы. Всего по разным источникам ее численность составляла как минимум 130 000 человек[110]. Из них 30 000—35 000 человек дворянского ополчения, 12 000—20 000 стрельцов и не менее 80 000 посохи. Артиллерия («наряд») насчитывала около двухсот орудий разных типов. Вообще, этот род войск был предметом особых забот царя Ивана IV. На пушки не жалели средств, пушкарей натаскивали, устаивая учебные стрельбы. Один английский дипломат оставил рассказ об искусных действиях русских артиллеристов, разбивавших во время подобных «учений» фигуры изо льда… С русскими войсками отправились в поход итальянские военные инженеры. Рать в назначенный день (5 января 1563 г.) собралась в Великих Луках и стояла там четверо суток. Удивительно, насколько отлаженной была военная машина Московского государства в первые годы Ливонской войны! В организационном смысле она представляла собой настоящее совершенство. Историк Р.Ю. Виппер в восхищении пишет: «В механизме военной монархии все колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов…»[111]. На первом этапе похода Ивану Васильевичу удалось сконцентрировать в приграничной области колоссальные силы. Как свидетельствуют источники, для польско-литовского командования это стало неприятной неожиданностью.

На пути от Великих Лук к Полоцку русская армия была обнаружена литовцами, однако времени для подготовки к осаде у них оставалось совсем немного. Даже если учесть низкую скорость движения наших полков, «заторы» и «мотчание» – из-за худо налаженного взаимодействия частей на марше…

Так или иначе, 30 января 1563 г. армия московского государя подходит к городу, а на следующий день начинается расстановка полков.

Городской гарнизон составлял, видимо 1—2000 бойцов, но они располагали мощным артиллерийским арсеналом. Ядром обороняющихся были поляки, настроенные защищаться до последней крайности. К тому же Полоцк славился своими укреплениями. Взятие города представляло собой трудную задачу.

С первого же дня осады московские ратники обстреливают полоцкие укрепления из пищалей и легких пушек. Стрелецкий отряд приступом захватил одну из башен, но впоследствии то ли получил приказ отступить, то ли был отброшен контрударом. Через неделю под город прибывают осадные орудия, огнем которых были произведены страшные разрушения. Один из очевидцев осады впоследствии с ужасом рассказывал: гром от московский пушек стоял такой, будто небо и земля обрушились на город. Летопись рассказывает: «якоже от многого пушечного и пищального стреляния земле дрогати и в царевых великого князя полкех, бе бо ядра у больших пушек по двадцати пуд, а у иных пушек немногим того легче…»[112]. Сила артиллерийского удара увеличивалась малой дистанцией от орудийных жерл до цели. Полоцкий воевода С. Довойна подпустил московский наряд под самые стены. Случилось это так: с первого дня осады русские полки занялись интенсивными инженерными работами – они сооружали деревянные щиты и «туры» (передвижные деревянные каркасы, заполненные мешками с песком). Эти самые туры постепенно пододвигались к стенам, а под их прикрытием шла пехота и подтягивался «наряд». Довойна попытался отвлечь внимание московского командования переговорами, надеясь, по всей видимости, на помощь деблокирующего корпуса, собранного Н. Радзивиллом. Но вышло только хуже для него самого: пока представители обеих сторон пытались прийти к соглашению, взаимный огонь не велся… и русские беспрепятственно подтаскивали туры. Когда переговоры сорвались, туры стояли у самых стен. Таким образом, осадные орудия били по городу в упор.

Стены полоцкого посада перестали быть преградой для русских войск. Гарнизон нес серьезные потери. В результате воевода велел посад сжечь, а гарнизону отойти в Верхний замок – городскую цитадель. Задержавшиеся поляки были, по образному выражению летописи, «вбиты» в замок атакой русских отрядов князя Дмитрия Хворостина и князя Дмитрия Овчинина.

Переговоры со стороны Иван Васильевича были двойной уловкой. Ему удалось не только придвинуть туры поближе к неприятелю, но и смутить умы полочан. В городе была партия доброжелателей Москвы (например, православное духовенство). В далеком 1514 г. Василий III получил в свои руки Смоленск в значительной степени потому, что в городе многие склонялись к переходу под руку Москвы, и это обстоятельство удалось с выгодой использовать. Горожане, вышедшие из горящего полоцкого посада в расположение московских войск, отчасти оправдали ожидания Ивана IV. Они не могли открыть ему ворота или помочь в штурме замка. Но русским воеводам были показаны секретные лесные ямы, где был сокрыт значительный запас продовольствия…

Осадные орудия были поставлены на пожарище, передвинулись и туры. 11–14 февраля московский «наряд» возобновил разрушительную работу на новых позициях. Ядра разбивали замковую стену, достигая противоположной стены, защитники замка несли от них жестокий урон. Русские артиллеристы использовали зажигательные снаряды (то ли раскаленные ядра, то ли сосуды со специальной смесью). В замке полыхнули пожары.

Таким образом, казанский урок по части инженерного дела и артиллерии также был отлично усвоен государем…

Пушки били без перерыва на протяжении нескольких суток. Московские ядра уничтожили 20 % замковых стен, превратив их в подобие стариковской челюсти с выпавшими зубами… Гарнизон принужден был одновременно защищать замок, чинить стены и тушить пожары. Довойна устроил отчаянную вылазку, но она была отбита. За всю осаду русская армия потеряла менее ста бойцов, хотя защитники и нападающие как минимум трижды вступали в рукопашный бой. По тем временам это были ничтожные потери. Таким образом, положение обороняющихся стало безнадежным, в то время как московские полки готовились к решающему штурму. Он должен был состояться 15 февраля.

Но в этот день полоцкий воевода утратил твердость духа. Он сдал городское знамя и отправил епископа со священниками за ворота, чтобы те уговорили Ивана Васильевича начать переговоры о сдаче Замка. Царь захотел вести их только с самим Довойной, и тот вынужден был прибыть в русский стан, где смог выторговать лишь одно условие: жизнь. Уже после сдачи, по некоторым источникам, поляки попытались наперекор достигнутому соглашению организовать оборону. Однако и они в конце концов оставили позиции, когда царь пообещал отпустить их, беспрепятственно проведя со всем имуществом сквозь ряды московских полков. Обещание было впоследствии исполнено.

Великий Полоцк пал к ногам Ивана Васильевича. В городе была взята богатая добыча[113]. Он на шестнадцать лет стал частью Московского государства. На это время Иван IV добавляет к своему титулу слова «…великий князь полоцкий». Государь оставил там значительный русский гарнизон во главе с воеводами-ветеранами князьями П.И. Шуйским, П.С. Серебряным и В.С. Серебряным, а также велел построить новые, более мощные укрепления. Полоцкая шляхта, а потом и мещане отправились под охраной в Москву. Впоследствии часть полоцких шляхтичей обменяли на русских пленников, другую же часть отдали за выкуп – обычная для войн того времени практика.

Взятие Полоцка стало величайшим успехом русского оружия за всю Ливонскую войну, пиком военных достижений России в XVI столетии и к тому же личным триумфом Ивана IV. Лебедевская летопись, служащая основным источником по истории «Полоцкого взятия» 1563 г., в этом месте представляет собой запись очевидца. По всей видимости, «заготовку» для летописного текста готовил участник событий[114]. Так вот, в летописном тексте Иван Васильевич представлен как абсолютно самостоятельный в своих решениях полководец, полновластный хозяин армии, к тому смелый человек, иногда попадавший во время Полоцкой кампании в рискованные ситуации, но не терявший присутствия духа. Со времен Казани многое переменилось…

Иван Васильевич отправил было татар в направлении Вильно – развивать успех «Полоцкого взятия», однако боевые действия вскоре прекратились: литовцы запросили перемирия и получили его[115]. Для Великого княжества Литовского падение Полоцка было как гром с ясного неба. В долгосрочной перспективе оно инициировало процесс политического сближения Польши и Литвы, закончившийся их объединением в 1569 г. А в краткосрочной польский король Сигизмунд II Август вынужден был пойти на уступки литовско-белорусской православной шляхте, уравняв ее в правах со шляхтой католической (жалованная грамота от 7 июля 1563 г.). В этом акте видно стремление сплотить все наличные силы для дальнейшей борьбы с Московским государством. Известия об успехе Ивана IV прокатились по половине Европы, вызывая тревогу. Наоборот, в России полоцкую победу долго помнили и гордились ею. Известия об успехе 1563 г. вошли во многие летописи, в том числе и краткие летописцы.

Однако Иван IV недолго радовался своей победе. 1564 год крепко подпортил впечатление и от Полоцка, и то всей войны, начавшейся столь удачно.

Два русских корпуса, двинувшихся в пределы Литовской Руси, были разбиты на реке Уле (январь 1564 г.), и под Оршей (июль 1564 г.). Разгром вышел ужасный, потери оказались очень велики. В числе воевод были князь Петр Иванович Шуйский и боярин Иван Васильевич Шереметев – опытные, заслуженные, доверенные люди. Но на этот раз они явно оплошали и покрыли свое имя позором; сам Шуйский погиб. Воевод Захария Ивановича Очина-Плещеева и князя Ивана Петровича Охлябинина захватили в плен. Московской армии нанесли значительный урон: судя по летописи, одних только детей боярских было потеряно около 150 человек[116]. В апреле того же года сбежал в Литву князь Андрей Михайлович Курбский. Впоследствии он участвовал как один из командиров в литовских походах против Московского государства, и первый раз это произошло всего через несколько месяцев после его побега. В том же году воевод стародубских заподозрили в сговоре с целью передать город великому князю литовскому; дело кончилось для них казнями[117]. В том же году литовские войска вторглись на собственно русские территории. В сентябре крымцы совершили опустошительный набег на рязанские земли.

Русская армия не потеряла ни способности к обороне занятых ею территорий, ни способности дальше вести активные боевые действия в поле. И третий московский экспедиционный корпус достиг в ноябре успеха, хоть и незначительного: его поход в Литву закончился взятием Озерища. Однако впечатление от предыдущих бед, особенно от страшной резни на Уле, было ошеломляющим. К тому же потери в людях вряд позволяли теперь собирать столь же мощные соединения, как во время полоцкого похода. А поход на Минск, Новогрудок, Ревель и уж тем более на Вильно требовал очень значительных сил…

Конфликт между царем и служилой аристократией, очевидно, нарастает, до взрыва уже недалеко. В том же злополучном 1564-м гибнут либо по повелению, либо непосредственно от рук царя князья Михаил Петрович Репнин, Юрий Иванович Кашин и Дмитрий Федорович Оболенский-Овчинин. Первый и второй из них – участники нескольких удачных кампаний, в числе опытных воевод.

В декабре Иван Васильевич отправляется в поход к Троице, а затем к Александровской слободе, поход, закончившийся учреждением опричнины.

Трудно отделаться от впечатления, что именно военные неудачи, особенно после успеха, совершенного русскими полками под командой самого царя, привели Ивана Васильевича к мысли о необходимости этого странного учреждения. Последние полстолетия причину начала опричнины ищут в социально-экономической или в социально-политической сферах. Но, по всей вероятности, преобладающим фактором был все-таки сбой военной машины Московского государства, заставивший царя почувствовать всю шаткость своего положения. Со времен казанских походов Иван IV находился в состоянии вынужденного компромисса со служилой аристократией, поставлявшей основные кадры командного состава и значительную часть войск. Несколько десятков человек являлись на протяжении период с середины 40-х по середину 60-х гг. XVI столетия ядром начальствующего состава русской армии. Заменить их было некем, поскольку иного сословия, по организационному и тактическому опыту равного служилой аристократии просто не было. Иван Васильевич не жаловал ее и отлично помнил те времена, когда она фактически правила страной через голову юного, «игрушечного» монарха, но обойтись без нее никак не мог. Аристократические семейства, в свою очередь, не симпатизировали растущему самовластию царя, но отнюдь не планировали изменить государственный строй России. Таким образом, обе стороны поддерживали «худой мир». Он продержался до тех пор, пока не перестал удовлетворять и царя, и полудержавных княжат. Аристократическая верхушка, не вынося давления центральной власти, принялась «перетекать» в стан противника; но это полбеды: служилая аристократия московская регулярно бегала от царской опалы на литовский рубеж, чаще всего попадалась и каялась; некоторые ее представители даже успели повоевать на стороне врага, как, например, было с князем С.Ф. Бельским и окольничим И.В. Ляцким, ушедшими из московских пределов в 1534 г. Попытки перехода – как удачные, так и неудачные – стали привычным делом, но вряд ли это могло привести к катастрофическими последствиям. При Иване IV бегать стали чаще, чем при Василии III или при Елене Глинской. Хуже того, аристократия перестала быть надежным орудием управления армией. Невель, Ула, Орша и разор рязанских земель показали: высшее командование не справляется со своими обязанностями, оно не эффективно. Следовательно, для продолжения войны требуются перемены. Это ведь XVI столетие, а не XXI! Слабая армия любой державе того времени приносила скорый крах. Московское государство с 1492 г. без конца воевало с литовцами, а непримиримую, страшную, на взаимное уничтожение войну с татарами и вовсе унаследовало от далеких предков. Игры с перераспределением земельной собственности и изменениями в структуре высшей политической власти не должны заслонять простого факта: зазевайся воеводы, годовавшие на «берегу», прояви они недостаток боевого духа, и всему русскому расцвету можно будет заказывать гроб и могильную плиту. В XVI столетии наша цивилизация во всем ее великолепии висела на волоске, порой этот волосок истончался почти до невидимости, а пару раз не порвался только из-за великой любви Господней к нашей многострадальной земле… А значит, вялый верхний эшелон военно-служилого сословия не нужен был никому. Слабость выглядела хуже измены и опаснее самовольства.

Собственно, военный, или – шире – внешнеполитический, фактор считали главным изо всех, которые повлияли на учреждение опричнины, разные историки, эта точка зрения не является чем-то абсолютно новым. Высказывались в этом смысле Р.Ю. Виппер, К.В. Базилевич, И.И. Полосин, П.А. Садиков, и (более сдержанно) А.Л. Хорошкевич. Высказывал идеи в этом ключе и Р.Г. Скрынников. Виппер, в частности, писал: «Опричнина отражает взгляд на служилое сословие, в силу которого оно должно явиться вполне послушным орудием центра; порядки, заведенные с 1564 г, составляют верх напряжения военно-монархического устройства… То обстоятельство, что реформа совершалась во время трудной войны, что она осложнялась столкновением с княжатами… придало ей характер судорожно-резкий. Но не в террористических мерах Грозного заключалась сущность перемен. Работая над введением нового военного строя, реформатор не имел покоя и простора. Преобразование было задумано как орудие для устранения опасных людей и для использования бездеятельных в интересах государства, а сопротивление недовольных превращало самое реформу в боевое средство для их уничтожения, и вследствие этого преобразование становилось внутренней войной»[118]. П.А. Садиков так характеризует обстановку осени 1564 г., предшествующую опричнине: «Известие, полученное царем Иваном о настроениях поместной служилой массы были весьма неудовлетворительны: дворянское ополчение не тронулось с места даже в минуты грозной опасности; боярское командование действовало очень вяло, стратегически неоправданно, и средние и мелкие феодалы явно не склонны были долее терпеть господство «ленивых богатин» и из-за них подвергаться смертельной опасности, предпочитая лучше отсиживаться дома, в родных углах. Надо было предпринять, очевидно, немедленные и решительные меры»[119].

Чем была опричнина в военном отношении? Ведь именно военные причины заставили царя вести ее и, следовательно, в этой сфере следовало ожидать значительных изменений.

Так и было. Прежде всего, произошел «перебор» основного состава высших воевод. Показателен подбор на воеводские должности в действующей полевой армии. Беглый князь Андрей Михайлович Курбский в «Истории о великом князе московском» писал: «Убиты им (Иваном IV. – Д.В.) многие стратеги или командиры, люди храбрые и искусные в военном деле…» В первом послании к Ивану Васильевичу он вопрошает: «Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил… Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всем, а у них же прежде в рабстве были предки наши? Не отданы ли тебе Богом крепости немецкие благодаря мудрости их? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими?» В третьем послании та же тема выражена предельно ясно и концентрированно: «Лютость твоей власти погубила… многих воевод и полководцев, благородных и знатных, и прославленных делами и мудростью, с молодых ногтей искушенных в военном деле и в руководстве войсками, и всем ведомых мужей – все, что есть лучшее и надежнейшее в битвах для победы на врагами, – ты предал различным казням и целыми семьями погубил без суда и без повода… И, погрязнув в подобных злодеяниях и кровопролитии, посылаешь на чужие стены и под стены чужих крепостей великую армию христианскую без опытных и всем ведомых полководцев, не имеющую к тому же мудрого и храброго предводителя или гетмана великого, что бывает для войска особенно губительно и мору подобно, то есть, короче говоря, – без людей идешь, с овцами и с зайцами, не имеющими доброго пастыря и страшащимися даже гонимого ветром листика, как и в прежнем послании я писал тебе о каликах твоих, которых ты бесстыдно пытаешься превратить в воеводишек взамен тех храбрых и достойных мужей, которые истреблены и изгнаны тобою»[120]. Таким образом, опальный князь обвиняет царя в том, что тот, истребив командирский корпус, фактически лишил армию лучших воевод.

А значит, остается добавить, и боеспособности.

Следует проанализировать, кого понимает Курбский под именем «храбрых и достойных мужей», а кого воспринимает как бездарных в военном отношении бродяг. А поняв это, проверить, таково ли было на самом деле положение командного состава грозненской армии; если же все было именно так, придется заняться проверкой иного рода: действительно ли худородные «калики» проявили неспособность к военным делам, или им удавалось справляться с обязанностями аристократической верхушки, не роняя боеспособности войск.

Что касается первого вопроса, то ответ на него не вызывает особых проблем. Сам же Андрей Михайлович поместил в «Истории о великом князе московском» список казненных аристократов, отметив, в частности, кто из них славился как талантливый полководец или хотя бы имел опыт и авторитет в военном деле.

Вот реестр Курбского[121]:

Алексей Федорович Адашев – опала и арест, вскоре после чего он скончался;

Родственники А.Ф. Адашева (Шишкины, Адашевы – в том числе и Данила Федорович Адашев, Федор, Алексей и Андрей (Захаровичи) Сатины-Постниковы, Петр (Иванович) Туров) – подверглись казням;

князь Дмитрий (Федорович) Оболенский-Овчинин – убит;

князь Михаил (Петрович) Репнин – убит;

князья Кашины, Юрий и Иван Ивановичи – убиты;

князь Дмитрий (Андреевич) Шевырев – казнен;

князь Дмитрий (Иванович) Курлятев – насильственно пострижен в монахи, впоследствии убит со всей семьей;

князь Владимир (Константинович) Курлятев – убит;

князь Александр (Иванович) Ярославов – убит;

князь Петр (Семенович) Серебряный-Оболенский – убит;

князь Александр (Борисович) Горбатый-Суздальский с сыном Петром – убиты;

Петр (Петрович) Ховрин-Головин – убит;

Михаил (Петрович) Ховрин-Головин – убит;

князь Дмитрий Ряполовский[122] – казнен;

князья Ростовские Семен (Васильевич Звяга), Андрей (Иванович Катырев) и Василий (Васильевич Волк)[123] – убиты;

князь Ростовский-Темкин Василий (Иванович) – убит;

князь Петр (Михайлович) Щенятев[124] с братьями Петром и Иваном – убиты;

князь Федор Львов (скорее всего, Федор Иванович Троекуров) – убит[125];

князь Федор (Александрович) вероятно, Аленкин или Оленкин(?) – убит[126];

князь Иван Шаховской – убит;

князья Прозоровские Василий, Александр, Михаил – убиты;

князья Ушатые, «весь род» – убиты;

князья Пронские Иван (Иванович Турунтай) и Василий (Федорович) Рыбина (или Рыбин) – убиты;

князь Михаил (Иванович) Воротынский – был в опале, ссылке, умер на пытке;

князь Одоевский Никита (Романович) – умер на пытке, пострадала его семья;

Иван Петрович (Челяднин-Федоров) – убит с женой, слугами и родами служилых его дворян;

Иван Васильевич Шереметев-Большой – искалечен на пытке, потом умер калекой;

Никита (Васильевич) Шереметев – убит;

Семен Яковлевич (Захарьин) – убит с сыном;

Хозяин (Юрьевич) Тютин (казначей, греческого происхождения) – убит с семьей;

Иван (Иванович) Хабаров – убит с сыном;

князь Михаил Матвеевич Лыков – убит с родней;

род Колычевых и, в частности, Иван Борисович Колычев – убиты;

Василий (Васильевич) Разладин или Розладин – убит;

Дмитрий (Ильич Шафериков) – Пушкин[127] – убит;

Крик (Зуков) Тыртов – убит;

Андрей (Иванович) Шеин – убит;

Владимир (Васильевич) Морозов – заточен, а потом убит;

Михаил (Яковлевич) Морозов с сыном Иваном – убит;

Лев (Андреевич) Салтыков – убит с сыновьями;

Игнатий (Иванович), Богдан (Васильевич), Феодосий (Федор?) (Иванович) Заболоцкие[128] – убиты;

Василий (Андреевич) Бутурлин – убит с братьями и родственниками;

Иван (Федорович) Воронцов – убит;

(Тимофей) Замятня (Иванович) Сабуров – убит;

Андрей и Азария (Федоровичи) Кашкаровы[129] – убиты;

Василий и Григорий Тетерины-(Гундоровы)[130] – убиты;

Данила (Григорьевич) Чулков-(Ивашкин)[131] – убит;

князь Федор-Меньшой (Матвеевич) Булгаков-Денисьев[132] – убит с братьями и другой родней;

князь Владимир (Константинович) Курлятев – убит;

Григорий Степанович Сидоров – убит;

семейство Сабуровых-Долгово – убиты;

семейство Сарыхозиных – убиты;

Никита Казаринов с сыном Федором – убиты;

князь Андрей (по разным версиям Васильевич или Владимирович) Тулупов-Стародубский[133] – убит.

Среди перечисленных Курбским людей можно выделить две группы военачальников: те, кого беглый князь называет людьми «благородными», «мужественными», «искусными», опытными и т. п.; а также тех, за кем, по его мнению, числятся особые военные заслуги, иными словами, настоящих полководцев.

Вот эти две группы:

1. Князь Владимир Константинович Курлятев, князь Александр Иванович Ярославов, князь Иван Иванович Турунтай Пронский, князь Михаил Матвеевич Лыков, князь Федор Матвеевич Булгаков, Василий Васильевич Разладин-Квашнин, Дмитрий Ильич Шафериков-Пушкин, Крик Зуков Тыртов, Замятня Иванович Сабуров, Данила Григорьевич Чулков, род Колычевых, род Заболоцких, род Кашкаровых, род Сабуровых-Долгово.

2. Князь Петр Семенович Серебряный-Оболенский, князь Александр Борисович Горбатый-Суздальский, князь «Дмитрий Ряполовский», князь Федор Иванович Троекуров, князь Михаил Иванович Воротынский, Иван Васильевич Шереметев-Большой.

Насколько прав беглый князь в своих оценках? Во второй группе к числу воеводской элиты совершенно однозначно следует отнести кн. Петра Семеновича Серебряного-Оболенского, кн. Александра Борисовича Горбатого-Суздальского, кн. Михаила Ивановича Воротынского, а также Ивана Васильевича Шереметева-Большого. Родственник Курбского кн. Федор Иванович Троекуров («князь Федор Львов»), по его словам, был человеком «выдающейся храбрости и святой жизни», верно служил государю с молодости до сорока лет, «…не раз одерживал светлые победы над погаными, обагряя руки свои кровью, вернее же, освящая их кровью басурман», – что, в общем, не встречает возражений. Князь Дмитрий Ряполовский – таинственная фигура. Если имелся в виду кн. Дмитрий Иванович Хилков, или кн. Дмитрий Федорович Палецкий, то оба они бывали на высоких ролях в действующих полках, правда, воеводские должности Д.Ф. Палецкого превосходили «карьерные достижения» Д.И. Хилкова. Иными словами, Курбский избыточно превозносит деяния родственника, а в остальных оценках совершенно адекватен.

Что касается первой группы, то там придется выделить еще нескольких опытных военачальников, значение которых Курбским даже несколько преуменьшено. Это прежде всего Иван Петрович Федоров[134], кн. Владимир Константинович Курлятев, кн. Александр Иванович Ярославов, кн. Иван Иванович Турунтай Пронский, Замятня Иванович Сабуров, Василий Васильевич Разладин-Квашнин, Дмитрий Ильич Шафериков Пушкин[135], Данила Григорьевич Чулков[136].

Сюда надо приплюсовать также тех, чья опытность в военном деле, боевые заслуги и высокое положение в армии не вызывает сомнений, хотя Курбский оставил без внимания их воинские «регалии». Таковы кн. Петр Михайлович Щенятев (поистине звезда «генералитета» грозненских времен, очень крупная фигура), кн. Юрий Иванович Кашин, кн. Никита Романович Одоевский, кн. Василий Иванович Темкин-Ростовский (сам видный опричник), Головины Михаил Петрович и Петр Петрович (в особенности первый из них), Алексей Федорович Адашев, Данила Федорович Адашев, Андрей Иванович Шеин, Василий Андреевич Бутурлин, Григорий Степанович Сидоров[137], Михаил Яковлевич и Иван Михайлович Морозовы.

Курбский далеко не всегда достоверен. Наиболее надежной следует считать в его посланиях и «Истории о великом князе московском» информацию по периоду до весны 1564 г., т. е. до побега в Литву. Позднее он пользовался слухами, надежность которых просто не имел возможности проверить. В некоторых случаях он сам признается, что судьбу того или иного человека не может проследить с точностью.

Не мудрено, что Андрей Михайлович просто не в состоянии перечислить все потери высшего армейского командования от предопричных и опричных казней. Поэтому придется добавить еще несколько человек к списку воевод, выбывших из рядов действующей армии по причине безвременной кончины на плахе или от иного орудия убийства…

Князь Петр Иванович Горенский казнен в 1565 г. за попытку перехода к литовцам. Иван Петрович Яковлев-Захарьин казнен в 1571 г. за неудачный поход под Ревель. Из числа опричных воевод по цареву повелению расстались с жизнью князь Михаил Темрюкович Черкасский, Василий Иванович Умной-Колычев, Захарий Иванович Очин-Плещеев и другие. Уже после отмены опричнины казнили князя Петра Андреевича Булгакова-Куракина, ветерана грозненских войн.

Разумеется, вообще в эпоху Ивана Васильевича от казней погибло намного больше знати, чем здесь перечислено. Известные историки С.Б. Веселовский и Р.Г. Скрынников, работая с синодиками, содержащими списки людей, пострадавших от грозненских репрессий, уточнили потери военно-служилого сословия[138]. В данном случае отбирались сведения о служилых аристократах, входивших в костяк военного руководства и пострадавших от террора[139]. Вот итоговый их реестр:[140].

Алексей Федорович Адашев[141]

Данила Федорович Адашев

Алексей Данилович Басманов

Никита Васильевич Борисов-Бороздин

князь Петр Андреевич Булгаков-Куракин

Василий Андреевич Бутурлин

Иван Наумов[142] Бухарин

князь Михаил Иванович Воротынский

князь Иосиф (Осип) Федорович Гвоздев-Приимков (или Гвоздев-Ростовский)

Михаил Петрович Головин

Петр Петрович Головин

князь Александр Борисович Горбатый-Суздальский

князь Петр Иванович Горенский

Василий Дмитриевич Данилов

князь Семен Иванович Засекин-Баташев

Михаил Андреевич Карпов

Федор Андреевич Карпов

князь Андрей Иванович Катырев-Ростовский

князь Юрий Иванович Кашин

князь Дмитрий Андреевич Куракин

князь Владимир Константинович Курлятев

князь Михаил Матвеевич Лыков

Иван Михайлович Морозов

Михаил Яковлевич Морозов

князь Никита Васильевич Оболенский

князь Петр Семенович Серебряный-Оболенский

князь Никита Романович Одоевский

Захарий Иванович Очин-Плещеев

князь Дмитрий Федорович Палецкий(?)

князь Иван Иванович Пронский Турунтай

Дмитрий Ильич Шафериков-Пушкин

Василий Васильевич Разладин-Квашнин

князь Василий Волк Васильевич Ростовский

Тимофей Замятня Иванович Сабуров

Григорий Степанович Сидоров

князь Федор Васильевич Сисеев

князь Василий Иванович Темкин-Ростовский

князь Федор Иванович Троекуров

Василий Иванович Умной-Колычев

Иван Петрович Федоров-Челяднин

князь Дмитрий Иванович Хилков(?)

князь Михаил Темрюкович (или Темгрюкович) Черкасский

Данила Григорьевич Чулков-Ивашкин

Андрей Иванович Шеин

Иван Васильевич Шереметев-Большой

князь Федор Львович Щетинин(?)[143]

князь Петр Михайлович Щенятев

Петр Иванович Яковлев

Семен Васильевич Яковля (Яковлев)

князь Александр Иванович Ярославов

Всего, таким образом, около пяти десятков на протяжении периода с конца 50-х по вторую половину 70-х гг. XVI столетия. Много это или мало? Если учесть, что в середине XVI в. на воеводские должности в полках действующей армии и крупных городах могли претендовать человек сто, от силы сто пятьдесят, то получится, что из высшего эшелона русского командования выбыла в лучшем случае треть. Печальный результат!

По большей части, в список попали служилые аристократы, «худородных» тут крайне мало, зато персон, принадлежащих к высшей знати, предостаточно. Высок процент видных представителей нетитулованной знати – старинных боярских родов, особенно московских. То крепкое боярство, на которое опирались когда-то московские Даниловичи, как на самый надежный резерв, при государе Иване Васильевиче потеряло лучших командиров и в конечном счете получило самый страшный удар[144].

Причем выбыли почти все талантливые, искусные, удачливые полководцы. Р.Г. Скрынников пишет, в частности, что к концу 1570-х гг., когда Россия начала последнее масштабное наступление в Ливонии, «…все крупнейшие военачальники были казнены Грозным»… В их числе были Александр Горбатый, Михаил Воротынский, Алексей Басманов, Михаил Репнин, Юрий Кашин, Андрей Шеин». Не было с ним также бесстрашного И.В. Шереметева-Большого, энергичного В.И. Умного-Колычева, рассудительного А.Ф. Адашева, опытных кн. И.И. Пронского-Турунтая и П.М. Щенятева… Это как будто служит косвенным подтверждением тезиса Скрынникова о том, что «…военное руководство перешло в руки воевод, не имевших особых заслуг, опыта и способностей»[145].

Но это еще полбеды. Реставрированные Скрынниковым синодики показывают: счет ведется на тысячи жертв. Из них большую часть занимают служилые люди по отечеству, гибнувшие под секирой террора с семьями и слугами. Они не принадлежат к боярско-княжеской аристократии. Это в основном дети боярские московские, выборные и городовые, от очень заметных родов, до совершенно неизвестных. Трудно установить, сколько именно и по какому «делу» было казнено. Однако масштаб ущерба, нанесенного военно-служилому сословию в целом, весьма велик. В 1563 г. под Полоцком Иван IV располагал корпусом дворянской конницы численностью в 18 000 бойцов (к самим дворянам добавляют, как правило, такое же количество вооруженных холопов). Для XVI столетия это высший предел. Больше, теоретически, могло выйти только в казанский поход 1552 г., но не сохранилось документов, способных пролить свет на этот вопрос. В ливонских кампаниях 1570-х гг. царю удавалось собрать примерно в два раза меньше помещиков-кавалеристов. Конечно, многих из них повыбило на войне. Кое-кто скрывался от службы «в нетях». Но, видимо, и террор сказал веское слово: ущерб, понесенный от него дворянской конницей, – основой русской армии того времени – был таков, как если бы основные силы Московского государства подверглись разгрому в генеральном сражении…

Наконец, худо сказалась на боеспособности войск так называемая «казанская ссылка» 1565 г.[146]. Она надолго вывела значительное количество служилых людей из оперативного оборота.

С кем же Иван Васильевич остался? Каких московских военачальников князь Курбский презрительно именует «каликами»? Хороши ли они в деле? Много ли у государя осталось незаменимой и верной поместной конницы? Тот же Скрынников считает, что к 1577 г. у Ивана Васильевича «…не оказалось способных воевод, которые могли бы овладеть опорными крепостями Ригой и Таллином»[147]. Между тем сам Иван Грозный более оптимистично смотрел на этот вопрос. Полемизируя с Курбским, писавшим об истреблении «сильных во Израиле», он демонстрирует уверенность и в своей правоте, и в работоспособном состоянии командирского корпуса: «…Сильных во Израиле мы не убивали, и не знаю я, кто это сильнейший во Израиле, потому что Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей, и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами, а тем более не ипатами и стратигами. Не предавали мы своих воевод различным смертям,[148] а с Божьей помощью мы имеем у себя много воевод и помимо вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить»[149].

И в годы опричнины, и после ее отмены, московская армия регулярно совершала крупные операции – главным образом наступательные на западе, а также северо-западе и оборонительные на юге. Всякий раз с началом новой операции требовалось назначить с десяток воевод в полки. Их, разумеется, назначали, имена этих людей дошли до нас в разрядных книгах, а также источниках иностранного происхождения (царское летописание прервалось на 1567 г.). И если анализировать их социальный состав, то выяснится, что в подавляющем большинстве случаев они были… все теми же служилыми аристократами. Провинциальных дворян в командирский корпус добавилось совсем немного. Дворян московских – тоже не столь уж большое количество.

Художественная литература многим привила неадекватное восприятие военной стороны опричнины: царь будто бы дал возможность представителям низшей ступени в иерархии военно-служилого класса проявить себя на воеводских должностях! Энергичные дворяне будто бы заменили в полках «ленивых богатин», жирных бояр! Да ничего подобного. Правда состоит в том, что русское армейское командование в опричные и постопричные годы стало всего лишь… несколько менее аристократичным.

Кто возглавлял полки в главных походах, а также оборонительных операциях на юге в 1565–1584 гг.?[150] Если не считать самого Ивана IV и татарских царевичей, то высшие воеводские посты занимали следующие лица:[151]

князь Василий Иванович Барбашин (Борбашин-Суздальский), опричный воевода (1570)

Федор Алексеевич Басманов, опричный воевода (1568–1569), умер в ссылке на Белоозере

князь Иван Дмитриевич Бельский (1565, 1567–1571), погиб в 1571 г. в Москве от пожара

Иван Михайлович Бутурлин (1580)

Лобан Андреевич Бутурлин (1575)

Фома Афанасьевич Бутурлин (1580)

князь Иван Михайлович Воротынский (1580–1582)

князь Михаил Иванович Воротынский (1565, 1569–1570, 1572), подвергся пыткам, умер по дороге в ссылку в 1573 г.

князь Дмитрий Иванович Вяземский, опричный воевода (1565)

князь Василий Юрьевич Голицын (1570–1575, 1577)

князь Иван Иванович Голицын (1577)

князь Иван Юрьевич Голицын-Булгаков (1565, 1570, 1572–1576, 1578–1580)

князь Иван Михайлович Елецкий (1582)

князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский (1579–1582)

князь Андрей Петрович Куракин (1575, 1583)

князь Григорий Андреевич Куракин (1577)

князь Владимир Константинович Курлятев (1565, 1566), казнен (вероятнее всего в 1568 г.)

князь Иван Константинович Курлятев (1580–1582)

князь Иван Семенович Лобанов-Ростовский (1577)

князь Федор Михайлович Лобанов-Ростовский (1582)

Михаил Яковлевич Морозов (1568–1569), казнен в 1573 г.

Петр Васильевич Морозов (1576)

Иван Михайлович Морозов-Большой (1571–1572), казнен в 1573 г.

князь Иван Федорович Мстиславский (1567, 1573, 1576–1580)

князь Федор Иванович Мстиславский (1582, 1583)

князь Иван Андреевич Ноготков (1582–1583)

князь Данила Андреевич Ногтев-Суздальский (1577, 1582–1583)

князь Михаил Юрьевич Оболенский-Лыков (1570), погиб в бою за крепость Сокол в 1579 г.

князь Борис Васильевич Серебряный-Оболенский(1573–1575)

князь Петр Семенович Серебряный-Оболенский(1567), казнен в 1570 или 1571 г.

князь Михаил Никитич Одоевский (1579–1580)

князь Никита Романович Одоевский (1572–1573), казнен в 1573 г.

Андрей Иванович Очин-Плещеев, опричный воевода (1567–1568)

Захарий Иванович Очин-Плещеев, опричный воевода (1568–1569), казнен в 1570 г.

князь Андрей Дмитриевич Палецкий (1569–1570, 1574), погиб в бою за крепость Сокол в 1579 г.

Иван Дмитриевич Плещеев-Колодка, опричный воевода (1567–1568)

князь Петр Данилович Пронский, опричный воевода (1571–1572)

князь Семен Данилович Пронский (1572–1573, 1579–1580)[152]

князь Иван Иванович Пронский-Турунтай (1565, 1566), убит в 1569 г.

Данила Борисович Салтыков (1579), погиб под Венденом в 1578 г.

князь Иван Васильевич Сицкий (1582)

князь Андрей Петрович Телятевский, опричный воевода (1565, 1568–1569)

князь Иван Петрович Зубан (Зубов) Телятевский, опричный воевода (1568–1569)

князь Василий Иванович Темкин, опричный воевода (1570), казнен в 1571 г.

князь Андрей Васильевич Трубецкой (1577)

князь Тимофей Романович Трубецкой (1577, 1579–1580)

князь Федор Михайлович Трубецкой (1571–1572)

князь Иван Самсонович Туренин (1583)

князь Василий Муса Петрович Туренин (1581)

князь Василий Васильевич Тюфякин (1571)

князь Никита Васильевич Тюфякин (1575–1576)

Василий Иванович Умной-Колычев, опричный воевода (1570), казнен в 1575 г.

князь Василий Дмитриевич Хилков (1579–1580)

Никифор Павлович Чепчугов-Клементьев (1581–1582),

князь Борис Камбулатович (Камбулович) Черкасский (1582–1583)

князь Михаил Темрюкович Черкасский, опричный воевода (1567, 1570–1572), казнен в 1571 или 1572 г.

князь Семен Ардасович Черкасский (1572–1573)

Федор Васильевич Шереметев (1584)

князь Андрей Иванович Шуйский (1582)

князь Василий Иванович Шуйский (1580–1581)

князь Иван Андреевич Шуйский (1565, 1567, 1571), погиб в 1573 г. в Ливонии, под городом Коловерью (Лоде)

князь Иван Петрович Шуйский (1569–1570, 1577)

князь Петр Михайлович Щенятев (1565)

князь Меркул Александрович Щербатый (1583)

Никита Романович Юрьев (1572, 1575)

Иван Петрович Хирон Яковлев-Захарьин (1565, 1570), казнен в 1571 г.

Всего, таким образом, за два десятилетия немногим менее 70 человек[153]. Худо в этой ситуации то, что первых лиц оказалось слишком много. Это значит: настоящих «фаворитов», т. е. полководцев, стабильно добивающихся успеха, совсем мало, прочие же равноценны, и можно их тасовать, как колоду, в которой полсотни разномастных валетов…

Если не считать представителей «старой гвардии», вроде кн. М.И. Воротынского или кн. И.Д. Бельского, сгинувших в начале обозреваемого периода, кто постоянно, из года в год руководит главными силами русской армии? В 1560-х – начале 70-х гг. – князь Иван Андреевич Шуйский, в 70-х гг. – князья Иван Юрьевич и Василий Юрьевич Голицыны, на рубеже 70 и 80-х – князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, а также князь Иван Федорович Мстиславский, единственный ветеран из «старой гвардии», уцелевший после всех опричных и постопричных репрессий, хотя неприятности были и у него. Последний в 1580-х передает «вахту» сыну, Федору Ивановичу Мстиславскому. И если отец был исключительно опытен, воевал на высоких воеводских должностях еще со времен последней казанской войны, неплохо проявил себя в 1552 г., взял Тарваст в 1560 г., то сын, по общему мнению, военных талантов лишен. В самом конце «набирают ход» князь Семен Данилович Пронский, да князь Тимофей Романович Трубецкой (этот еще послужит и государю Федору Ивановичу, и государю Борису Федоровичу).

Есть ли среди них хотя бы один «калика»? Иными словами, хотя бы один ничтожный – по сравнению с любым служилым аристократом – городовой сын боярский? Или хотя бы выборный сын боярский? Или хотя бы один дворянин, служащий по московскому списку, но не принадлежащий знаменитой древностью рода знати? Ничуть не бывало. Все те же «сливки». Удалось ли «худородным» отметиться хотя бы раз среди «больших воевод», то есть пробиться не в постоянные командующие, а хотя бы в полководцы-на-одну-кампанию? Случай именно один-единственный за все 20 лет[154]: Никифор Павлович Чепчугов в 1582 г. ходил во главе маленькой рати из двух полков из Казани на Каму. Этот начинал из стрелецких голов и долго выслуживал высокие воеводские должности; он был, по всей видимости, по-настоящему талантливым военачальником[155]. Впрочем, его почетное воеводство никак не связано с опричниной: назначение произошло через 10 лет после ее отмены…

Среди упомянутых в этом списке опричных воевод худородных нет ни единого. Допустим, князь Дмитрий Иванович Вяземский, а также Иван Дмитриевич Плещеев-Колодка с Шуйскими, Трубецкими, Черкасскими и т. п. тягаться в знатности не могут ни при каких обстоятельствах. Но все-таки первый из них служит по княжескому списку, а второй принадлежит к видному московскому боярскому роду. Пусть они и второго сорта знать, однако для рядовых провинциальных детей боярских они недостижимы, и не все ли равно, через сколько уровней надо прыгать, чтобы сравняться с ними: через пять или через семь?

Правда, на воеводские должности, рангом стоящие ниже «больших воевод», попадали опричники с тех самых «придонных» уровней служилой старомосковской иерархии. В основном они «годовали» в порубежных крепостях и ходили в походы вторыми или третьими воеводами. Среди них следует назвать прежде всего Михаила Андреевича Безнина, Малюту Лукьяновича Скуратова-Бельского, Романа Васильевича Алферьева[156], Константина Дмитриевича Поливанова, Григория Осиповича Полева[157], Петра Васильевича Зайцева, Ивана Боушева (Бушева? Унковского?), Игнатия Борисовича Блудова, Ивана Ивановича Мятлева, Ивана Наумовича Бухарина, Афанасия Новокшенова. Но их немного, да и карьера их складывалась довольно своеобразно. В конце опричного периода опричные и земские[158] войска действовали вместе. На закате опричнины туда записали многих родовитых аристократов, потеснивших худородных «воинников» первых лет, – таким образом, у «молодых волков» уже возникли сложности. А после «закрытия» опричнины бывшим опричным командирам пришлось строить довольно сложные отношения с бывшими земскими воеводами, в большинстве случаев заведомо превосходившими их по знатности. Некоторых из прежних выдвиженцев Ивана Грозного встречаем в роли уже не воевод, а всего-навсего стрелецких голов… От начальной опричной генерации сохранили высокое служебное положение, во-первых, самые дельные и толковые люди (например, Михаил Андреевич Безнин и Роман Васильевич Алферьев). Их в итоге оказалось совсем мало. Они счастливо дослужили до царствования государя Федора Ивановича благодаря покровительству Ивана IV[159], но затем их служебный статус был резко понижен[160]. Во-вторых, сохранили позиции поднявшиеся представители знати «второго сорта» (например, князь Дмитрий Иванович Хворостинин, князь Андрей Старко Иванович Хворостинин, Иван Дмитриевич Плещеев-Колодка из старинного московского боярского рода), которые, при случае, могли небезуспешно поместничать[161], да и в целом не занимали позицию противостояния высшей аристократии. Этим удалось сохранить свое положение и после опричнины, и после смерти Ивана IV. Собственно, фраза о русском армейском командовании, ставшем несколько менее аристократичным, относится именно к их выдвижению.

Период, когда существовала самостоятельная опричная армия, довольно краток. Всего несколько лет. И появление когорты опричных воевод из низов военно-служилого класса – тоже явление единичное. Государи московские и прежде опричнины, и после нее приближали к себе худородных фаворитов. Иван IV в годы опричнины попытался сделать из этого систему, несколько лет «экспериментировал», а потом отказался от нее, оставив за собой право на сохранение некоторых элементов радикальной опричной схемы[162].

Собственно, демонтаж ее начался за два года до официальной отмены, еще в 1570 г., когда государь наложил опалу на видных опричников «первого призыва»: Басмановых, Плещеевых, князя Афанасия Вяземского. Вместо казненных, отправленных в тюрьмы и «разжалованных» опричных деятелей «старой формации» государь Иван Васильевич срочно набирает в опричную думу и в опричное военное командование знать.

Причины здесь надо искать опять-таки в военной сфере.

Опричное войско представляло собой ударные отряды из поместной конницы, одновременно служившей для охраны государевой особы и для участия в обычных боевых действиях. Нет сведений, что на уровне тактики, вооружения, походного снаряжения опричная армия сколько-нибудь отличалась от земской. Но она управлялась по-другому, и в этом все дело.

Русская военная система, унаследованная государем Иваном IV от своего отца, Василия III, и деда, Ивана III, была исключительно сложна.

Удельные князья со своими боярами и со своими армиями. Князья, сохранившие огромные вотчины в княжествах, где их предки были полновластными хозяевами, и обладающие на этих территориях значительными судебно-административными привилегиями. Князья – крупные землевладельцы. Князья – рядовые помещики. Князья – рвань, князья – нищета, однако же, способные носить оружие, и ищущие карьеры при дворе великого князя. Князья, давным-давно попавшие на службу московским государям. Князья, выехавшие к Москве совсем недавно. Бояре из родов, служивших еще Даниилу Московскому или Ивану Калите. Бояре из родов, служивших совсем другим князьям, в том числе прямым противникам московского княжеского дома в политической борьбе. Захудалые родом и богатством бояре, способные исправить личный служилый статус и положение рода так же только в Москве, на дворовой службе. Знатные в провинции дети боярские «по выбору», они же – никто или почти никто в Москве. И – самое дно, городовые дети боярские… При Василии III все это варево еще кипело и булькало, не застыв, не отвердев до конца. Иногда градус повышали выезды к Москве настоящих магнатов, например, того же князя Михаила Львовича Глинского…

Многие из них еще помнили эпоху неограниченного владычества отцов и дедов на землях, впоследствии подчинившихся Москве. Некоторые (те же Воротынские, например) продолжали чувствовать себя таковыми. Привести эту гордую, своевольную, хорошо вооруженную массу к повиновению, заставить ее «честно и грозно» служить великому князю московскому было непростым делом. Иван III умело балансировал, учитывая интересы различных аристократических группировок: то жаловал, то налагал опалу, но в целом на казни был скуп. Мощь Москвы многих привлекала. Блистательный политик, Иван III умел сделать так, чтобы могущественные княжеские семейства бежали к нему, а не от него. B его времена московская армия, поразительно пестрая по своему составу, управляемая на первый взгляд хаотично, разрозненно, добилась тем не менее грандиозных успехов. Василий III действовал попроще, для него более свойственно было применять силу. Переезды при нем шли в обе стороны. Но во времена правления Василия III уже во всю действовала социальная машина местничества. Автор этих строк полагает, что первому государю, позволившему «работать» местническому механизму, надо бы поставить памятник[163]. Эта мудрая система иной раз, конечно, боком выходила во время боевых действий, зато она сглаживала противоречия внутри правящего класса и позволяла находить компромиссные пути выхода из конфликтов, возникавших между отдельными аристократическими группами. А компромиссные, значит, прежде всего, мирные! Орава воинственной, пассионарной знати, оказавшейся в распоряжении великого князя московского, могла ведь и передраться, как это бывало, например, в Польше и Литве… А могла стать сокрушительным орудием завоеваний. Полки, состоящие из выносливых, агрессивных, спаянных единой верой служилых людей, пугали соседей России. Тем более во времена, когда страна была на подъеме и территория ее стремительно увеличивалась.

Так вот, русская военная система второй половины XV – середины XVI в. напоминает гоночный автомобиль с тремя рулями и сверхсложной приборной доской. Умея управляться со всеми этими управленческими нагромождениями, можно выжать из машины невиданную скорость и маневренность (Иван III). Заблокировав кое-какие возможности и научившись жесткому вождению в стиле «только наверняка», можно было преодолевать довольно сложные трассы (Василий III). Но если выпустить рули из рук, машина начнет взбрыкивать, как норовистый конь (регентство Елены Глинской). Еще того хуже – перестать вмешиваться в ее работу. Едет сама, ну и едет… Так было, в силу сложившихся обстоятельств, на протяжении детских лет Ивана Грозного. Тогда автомобиль, во-первых, постарался свернуть туда, куда ехать надо было ему, а не шоферу и, во-вторых, попробовал произвести апгрейд самого водителя.

Детские ужасы Ивана Васильевича – вовсе не плод подростковой фантазии и не признак паранойи. Мальчик ехал во взбесившемся автомобиле, автомобиль вез его прямо в логово страшных татар, заботился о водителе очень умеренно и когда тот протягивал руки к рулям, старался не дать ему власти над собой…

Ведь это страшно!

А испытывалось на прочность не стальное хладнокровие Ивана III, а нервная, артистическая натура его внука. Иван Васильевич знал, что у матери и особенно у отца получалось привести служилую аристократию к несравненно большей покорности, чем у него самого – до поры до времени. Понимал, что такое положение вещей для страны неестественно. Боялся влететь на сбрендившей машине в большую аварию. Но как управлять доставшимся по наследству военно-служилым классом не знал. Просто научить было некому…

Между тем татарская опасность постоянно нависала над Московским государством. Войны с Казанью вовсе не были своего рода футбольным матчем, где одна команда заведомо сильнее другой, и игра идет в одни ворота. Сцепились два молодых хищника, обе стороны получали глубокие, исходящие кровью раны. Война на западе затихла только по одной причине: московское правительство поспешило зафиксировать результаты неудачной для России Стародубской войны. В результате обе стороны – и Москва, и Литва – остались неудовлетворенными. Таким образом, и здесь граница всегда могла трансформироваться в линию фронта. Требовалось как-то обрести контроль над ситуацией.

Хорошо же, если с этой системой справиться трудно, – мог рассуждать молодой Иван Васильевич, – не заменить ли ее на другую, более простую? А значит, и более управляемую. Вместо поисков баланса интересов, лавирования, четкого выбора в какой момент и в каком направлении стоит использовать всю мощь военной машины, следует прежде всего установить другую приборную панель. И очень желательно оставить один руль вместо трех… Новая система должна основываться на двухчастном принципе администрирования: отдать приказ – получить отчет о выполнении. Не ломать голову о том, кто и как отнесется к тому или иному заданию, кого задуманный план может задеть, а кто охотно его поддержит, не выстраивать из года в год «домены» союзного большинства в аристократической среде, не оставлять «деталям» машины некоторую самостоятельность, а просто – приказать и выслушать потом отчет о выполнении. Пусть будут почти не одушевленные «винтики», лишь бы система упростилась до того, чтобы ею мог управлять даже полный идиот в состоянии расслабленности. Как бы это сделать? И можно ли в принципе сделать это, не сокрушив прежнюю, традиционную систему?

Сначала государь Иван Васильевич идет путем компромисса. Во время последней войны с Казанью он учреждает стрелецкое войско, абсолютно не зависимое от служилой аристократии и призванное прежде всего охранять царскую особу. По разным подсчетам в царствование Ивана Васильевича стрелецкий корпус достиг численности 20–30 000 бойцов. Судя по многочисленным известиям иностранцев (Ф. Тьеполо, Дж. Горсей, Г. Штаден), государь постоянно нанимал на службу выходцев из Европы – в качестве солдат, артиллеристов, младших командиров и военных инструкторов. Русские источники подтверждают участие отрядов иностранных наемников в боевых действиях. На западном фронте Иван Грозный постоянно использовал служилых татар. Все это были силы, которыми принципиально легче управлять, чем дворянским ополчением. Однако последнее было ядром вооруженных сил, да и самой боеспособной их частью… Удается также чуть-чуть ограничить местничество, приведя его в какую-то систему указом 1550 г. о старшинстве воевод в полках. Вот текст указа в двух редакциях[164]:

«I. Того же лета (1550 год) месяца июля в… день царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии приговорил с отцом своим Макарьем митрополитом, и з братом со своим Юрьем Васильевичем, и со князем Володимером Ондреевичем и з бояры своими, где кому быти случится на службе бояром и воеводам по полком: в большом полку быти большому воеводе; а передового полку и правые руки и левые и сторожевому полку первым воеводам менши быть большого полку первого воеводы; а хто будет другой воевода в большом полку, и до того другова воеводы правые руки большому воеводе дела и счету нет, быти им без мест; а передовому полку и сторожевому первым воеводам правые руки быти не менши; а левой руке воеводам быти не менши передового полку и сторожевого первых воевод; а быти левой руке воеводам менши правые руки. А князем и дворяном болшим и детем боярским быти с бояры и с воеводами большими и с легкими воеводами на цареве и великого князя службе без мест. И в Розряд государь велел записати, что боярским детем и дворяном большим случится где быть на государеве службе с воеводами не по их отечеству, и в том их отечеству порухи никоторые нет».

«II. Лета 7058 (1550/1551 г.) приговорил царь государь с митрополитом и со всеми бояры. В полкех быти княжатам и детем боярским с воеводами без мест, ходити на всякие дела со всеми воеводами для вмещения людем, а в том отечеству их уничижения нет. Которые будут впредь в боярех или в воеводах, и они считаются по своему отечеству. А воеводы в полкех: большой полк, да правая рука, да левая рука по местом, а передовой полк да сторожевой полк менши одного в большом полку большого воеводы, а до правой руки и до левой руки, и в большом полку до другого воеводы дела нет, с теми без мест; хто с кем в одном полку послан, тот того и менши. А воевод государь прибирает, розсуждая их отечество и хто того дородитца, хто может ратный обычай содержати»[165].

Иван Семенович Пересветов, русский публицист конца 40-х гг. XVI столетия, и, по словам А.А. Зимина, «горячий зищитник прав и прерогатив «воинников»-дворян»[166], советует царю поставить на дворян и стрельцов, как на ядро армии, а также, по возможности, возвышать наиболее мужественных из них до командных должностей. Государь пытается обеспечить поместьями «избранную тысячу» дворян, способных стать основой для нового, легкоуправляемого войска[167]. Ученые спорят о том, удалось ли решить эту задачу в полной мере, но, во всяком случае, хотя бы часть «тысячников» землю получила. В «избранной тысяче» уже виден прообраз опричнины: ведь и опричнина начнется с назначения «…князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых, 1000 голов», т. е. формирования нового командирского корпуса[168]. Хорошо было бы заменить капризную и самолюбивую знать на небогатых дворян, кушающих из рук у государя![169] Управляемость войсками, надо полагать, резко повысится…

Выйдя живым и невредимым из кампании 1552 г., Иван Васильевич понимает, что «обойти», «обмануть» старую систему не удастся. Можно либо смириться с нею, либо приняться давить на нее, либо разрушить ее совсем и на этом месте построить новую[170].

В результате государь довольно долго пытается действовать методами Василия III, оказывая давление на служилую аристократию. Та в ответ затевает бесчисленные побеги. «Жесткий режим» ее не устраивает. Но не устраивает он и царя: по всей видимости, он боится, что руль опять вырвется из его рук. 1563 год, полоцкая победа вроде бы примиряет Ивана IV с общим положением дел. Однако следующий, 1564 год, с его поражениями, изменами, а значит, яркой демонстрацией слабостей военной машины, вызывает у государя нервный срыв. И тогда он, наконец, начинает свой «исторический эксперимент»: вырывает из страны и военно-служилого сословия фрагмент, чтобы в рамках этого фрагмента создать более простую, более управляемую и в конечном итоге более эффективную систему. Набирает для нее людей, не имеющих ни состояния, ни высокого социального статуса, а значит, по идее, во всем зависимых от престола. Набирает воинов из низов старого Государева двора, по некоторым свидетельствам того времени, – чуть ли не из «косолапых мужиков». Наделяет себя неограниченной властью над этим войском, а само войско – неограниченной властью над страной.

Система действительно оказалась намного проще предыдущей, сохраненной в земщине. Да и более управляемой, хотя и не настолько, насколько рассчитывал Иван IV. Но только – вот беда! – эффективность ее была крайне невелика. Опричное войско годилось для охранных целей и было незаменимым инструментом репрессий. Но даже во время борьбы с земскими заговорами, даже во время грабительского похода на Новгород и Псков в 1570 г.[171], опричники покидали царя, предпочитая кровавой, страшной, но все же службе, личное обогащение. В записках немца-опричника Генриха Штадена есть очень характерное место: царь после этого похода делает в Старице смотр опричному войску, желая знать «…кто остается при нем и крепко его держится»[172]. И «мемуары» Штадена, и записки других иностранцев об опричном времени изобилуют свидетельствами многочисленных злоупотреблений опричных должностных лиц, не меньше заботившимися о собственном обогащении, чем старая, аристократическая администрация, но более «голодных», а значит, менее сдержанных в методах и масштабах вымогательств, взяточничества, открытого грабежа. При этом они осмеливались оставлять Ивана IV в его походах…

Но это, так сказать, цветочки.

Ягодки подкинула очередная военная кампания в Ливонии. Летом 1570 г. русское войско, усиленное отрядами ливонского короля Магнуса, союзника Ивана IV, осадило Таллин (Ревель). В распоряжении воевод была отличная артиллерия и значительные по численности полки. Однако и город оказывал упорное сопротивление. Через два месяца после начала осады из России подошло подкрепление – опричный корпус. Его присутствие в осаждающей армии дало эффект, прямо противоположный ожидавшемуся. В хронике таллинского пастора Бальтазара Рюссова, в частности, сообщается: «Этот отряд гораздо ужаснее и сильнее свирепствовал, чем предыдущие, убивая, грабя и сжигая. Они бесчеловечно умертвили много дворян и простого народу». В итоге решимость защитников города лишь возросла, а мирные переговоры с ними потеряли всякий смысл. Проведя всю зиму под стенами неприступной крепости, русские полки в марте 1571 г. вынуждены были отступить.

Воеводы, виновные в срыве Ревельской операции, под арестом отправились в Москву.

Тогда же немец-опричник Таубе пытается поднять мятеж в Юрьеве-Ливонском.

Еще хуже складывались дела на южном фронте.

Во второй половине 1560-х гг. опричные полки не раз выходили на юг, «по крымским вестям»: напряженность в отношениях с Крымом не убывала. Но в боевых действиях они принимали участие довольно редко. Уже в октябре 1565 г. опричный корпус был выдвинут под Болхов, где стоял с войсками крымский хан Девлет-Гирей. Однако тогда дело не пошло дальше авангардных стычек. Впоследствии войско опричников отправляли в Одоев, Мценск, Калугу, на Хотунь. В 1569 г. турки совместно с крымцами и ногаями угрожали Астрахани, но взять город и разбить русских воевод не смогли. В 1570 г. татары совершили несколько дерзких набегов малыми силами. Как уже говорилось, сам царь, встревоженный обстановкой на юге и уверенный в силе своей новой армии, ненадолго выезжал к Серпухову.

Гром грянул весной следующего года. Разразившаяся тогда военная катастрофа пошатнула здание опричнины, как, впрочем, зашаталась и вся Россия…

Девлет-Гирей явился на южные «украины» Московского государства с большим войском и полный решимости разорить страну, а еще того лучше – погубить ее. Между тем Москва равноценных сил выставить в поле не могла: значительная часть русских войск занята была в Ливонии, да и поредели полки Ивана IV после многолетней войны на два фронта…

Более того, действия наличных сил трудно было скоординировать: командование-то было разделено на опричное и земское.

С русской стороны к татарам перебегают дети боярские, напуганные размахом опричных репрессий. И один из перебежчиков показывает крымцам дорогу в обход оборонительных позиций русской армии. Другой сообщает, сколь малы силы, противостоящие хану. Девлет-Гирей переходит Оку вброд, и, сбивая наши заслоны, стремительно движется к Москве. Опричным отрядам не удается затормозить его наступление.

Царь с частью опричного корпуса отступает к Москве, оттуда к Александровой слободе, а из слободы – аж в Ростов. В ту несчастную весну все идет неудачно, все не работает, все происходит не по плану. К тому же Московское государство ослаблено: страну терзает моровое поветрие, два года засухи привели к массовому голоду. Людей, которых можно поставить в строй, катастрофически не хватает.

Иван Васильевич испытывает настоящее потрясение. В 1552 г. под Казанью он боялся по милости собственных воевод попасть к неприятелю в руки. Теперь старые его страхи оживают и материализуются. Неожиданно для Ивана IV татары оказываются в непосредственной близости от его ставки. Никто не привел государю «языка». Никто не позаботился о ведении сторожевой службы. Прежде всего, допустили странное легкомыслие командиры передового и сторожевого полков, на которые возлагались обязанности авангардных частей армии. Опричные воеводы проходят мимо царя с полками в растерянности, не зная, что предпринять. Иван IV опасается, как бы кто-нибудь не взял его коня под уздцы, как тогда, под Казанью, и не привел его вместе с всадником к Девлет-Гирею. Отступление кажется государю меньшей из бед. Так поступали многие князья московского дома, застигнутые татарским набегом врасплох. Курбский назовет в третьем послании Ивану Грозному напишет: «…мог бы ты… вспомнить… какие язвы были Богом посланы – говорю я о голоде и стрелах поветрия (мора), а напоследок и о мече варварском, отомстителе за поругание закона Божьего, и внезапное сожжение славного града Москвы, и опустошение всей земли Русской, и, что всего горше и позорнее, – царской души падение, и позорное бегство войск царских, прежде бывших храбрыми; некие здесь нам говорят, будто бы тогда, хоронясь от татар по лесам, с кромешниками своими, едва ты от голода не погиб!»[173] Для Штадена тоже все понятно: «…великий князь вместе с воинскими людьми – опричниками – убежал в незащищенный[174] город Ростов». Но в той ситуации государю, вне зависимости от того, испытывал ли он необоримый ужас или был способен преодолеть его, не следовало рисковать жизнью. Его гибель могла ввергнуть Московское государство в еще горшие неприятности. Другое дело, опричное войско. Стоило ли уводить его с собой, оголяя оборону Москвы, и без того скудную? Бегство царя в обстоятельствах 1571 г. логично и понятно. Но бегство войска и непонятно и нелогично[175]. Совершенно также непонятно и то, почему Иван Васильевич не остановил опричный корпус: если бы дело было в одном только страхе, если бы царь вел себя на протяжении всей жизни как патологический трус (чего не было), то и в этом случае не находит объяснений желание уйти с ненадежным воинством в неукрепленный город, в то время как из-под Таллина в Россию возвращалась первоклассная полевая армия. Или же сами опричники не очень-то соглашались остаться и биться с крымским ханом? На эти вопросы пока нет здравых и точных ответов.

В отсутствие опричного корпуса земские воеводы попытались организовать оборону столицы. Им удалось собрать полки под Москвой незадолго до подхода Девлет-Гирея. Во главе земской рати стояли опытные и храбрые военачальники: князь Иван Дмитриевич Бельский (старший из воевод), князь Иван Федорович Мстиславский и князь Михаил Иванович Воротынский. Остатками опричного корпуса под Москвой руководил князь Василий Иванович Темкин. Казалось, положение города небезнадежно. Бельский контратаковал татар и, видимо, добился успеха: «…выезжал против крымских людей за Москву-реку на луг за болото и дело с ними делал»[176], а по другим источникам даже «забил» крымцев «за болото, за луг». Как видно, земская рать изготовилась драться до последнего. Вот уж, воистину, «отступать некуда, позади – Москва!»

К сожалению, во время атаки на татарское войско главнокомандующий князь Бельский получил ранение. Он был отвезен на свой двор. Его отсутствие, по мнению Р.Г. Скрынникова, внесло известную дезорганизацию в действия обороняющихся[177].

Не умея взять город, Девлет-Гирей велел запалить его. Он намеревался разграбить все, что не смогут защитить русские воеводы, занятые тушением пожара. Татары подожгли сначала царскую летнюю резиденцию в Коломенском, а на следующий день – московские посады. Пожар обернулся огненной бурей, настоящим бедствием. Результат превзошел все ожидания хана. Огонь стремительно и неотвратимо убивал город. Земские ратники оставались в Москве. Не покидая позиций, они перемогались с крымцами посреди пылающих улиц. Тогда погиб боярин Михаил Иванович Вороной-Волынский и раненый князь Бельский, а также множество наших воинов. Девлет-Гирей так и не смог занять город. Ужаснувшись зрелищем разбушевавшейся стихии, понеся значительные потери, татары отошли прочь[178], прихватив с собой трофеи и полон. К тому времени в русской столице армии уже не было – лишь несколько сотен чудом уцелевших детей боярских…

Небольшой полк Воротынского стоял на отшибе и уцелел. Князь преследовал крымцев, однако, по малолюдству своего отряда, он не сумел отбить пленников. Орда ушла, по дороге разорив Рязанщину.

Невозможно без ужаса и печали читать источники, повествующие о смерти великого города в огне. Блистательная Москва, многолюдная, богатая, защищенная прочными стенами, украшенная храмами, кипящая на торгах, грозная своими полками, окруженная кольцом тихих и славных обителей, отчего ты пала? Отчего допустили к тебе врага? Отчего была ты венценосной владычицей, а стала грязной нищенкой? Отчего царь и его слуги допустили бесчестие православной столицы? Невозможно забыть этой боли и этого позора, и только Богу, наверное, легко простить такой грех!

У нас нет надежных данных ни о населении Москвы в XVI столетии, ни о потерях, нанесенных русской столице в несчастный год Девлет-Гиреева нашествия. Но записки иностранцев, побывавших в Москве тогда или несколькими годами позднее, дают общее представление о масштабах катастрофы.

Вот письмо неизвестного англичанина, ставшего свидетелем событий 1571 г.: «12 мая в день Вознесения крымский хан пришел к городу Москве с более чем 120 тысячами конных и вооруженных людей[179]. Так как царские воеводы и воины были в других городах как охрана, а москвичи не приготовлены, то названные татары зажгли город, пригороды и оба замка. Все деревянные строения, какие там находились, были обращены в пепел, и я убежден, что Содом и Гоморра не были истреблены в столь короткое время… Утро было чрезвычайно хорошее, ясное и тихое, без ветра, но когда начался пожар, то поднялась буря с таким шумом, как будто обрушилось небо, и с такими страшными последствиями, что люди гибли в домах и на улицах… На расстоянии 20 миль в окружности погибло множество народа, бежавшего в город и замки, и пригороды, где все дома и улицы были так полны народа, что некуда было притесниться; и все они погибли от огня, за исключением некоторых воинов, сражавшихся с татарами, и немногих других, которые искали спасение через стены, к реке, где некоторые из них потонули, а другие были спасены… Большое число (людей) сгорело в погребах и церквях. Среди них, между почим, 30 человек в погребах Английской компании, из них трое служителей сэра Томаса Бентама; умерли также Томас Филд, Джон Уересли, ремесленники Томас Чефи, Томас Карвер, аптекарь и некоторые другие… Это великое и ужасное и внезапное разрушение, постигшее москвитян, сопровождалось сильной невиданной бурей, а под конец погода снова прояснилась и стала тихой, так что люди могли ходить и видеть великое множество трупов людей и лошадей, не говоря уже о тех, которые обращены были в пепел. Молю Бога не видеть впредь подобного зрелища. В ночь после того, как собака-татарин учинил это злодейство, он бежал со всею ратью к реке Оке… Число погибших при разорении Москвы показывают такое громадное, что я не решаюсь передать его. Скажу только, что из окрестностей Москвы на 60 миль и более и восьми человекам не удалось спастись в городе… В два месяца едва ли будет возможно очистить от человеческих и лошадиных трупов город, в котором остались теперь одни стены, да там и сям каменные дома, словно головки водосточной трубы…»[180]