Читать книгу Фамильный узел - Доменико Старноне - Страница 13

Я вел машину без остановки несколько часов, до самого побережья, меня мутило от вони, которую издавали куртки и сумочка. А Ванда все никак не могла успокоиться. Сто евро, повторяла она, это же двести тысяч лир, с ума сойти. Впрочем, ее гнев постепенно стал утихать, она обреченно вздохнула и сказала: что случилось, то случилось, не будем больше об этом думать. Я тут же согласился и решил сказать какие-нибудь веские слова, чтобы закрыть тему. Но мне не приходило в голову ничего убедительного, и более того: появилось ощущение, что я стал необычайно уязвимым, и малейшая неприятность может меня сломить. Думаю, причина в том, что я почти сразу нашел нечто общее между черноволосой девушкой и торгашом с гнилыми зубами. Им обоим достаточно было одного взгляда, чтобы понять: с таким, как я, проблем не будет. И они не ошиблись: я легко дал себя провести. Очевидно, с возрастом у меня ослаб или даже совсем отключился инстинкт самосохранения, иначе он непременно подал бы сигнал тревоги. Или стерлась примета, по которой сразу узнают человека, умеющего дать отпор (например, особое выражение глаз либо характерная гримаса). Или, проще говоря, у меня пропал тонус, я утратил гибкость и бдительность, выручавшие меня в течение всей жизни, сначала позволившие мне выбиться из нищеты, вырастить детей, утвердиться в недружелюбном окружении, приобрести некоторый достаток, приспособиться к разным обстоятельствам, как благоприятным, так и неблагоприятным. Я не смог бы определить, как и насколько изменился, но был уверен, что это произошло.

Мы уже почти доехали до гостиницы, когда я получил еще одно подтверждение того, что хрупкое равновесие, которое я поддерживал в своей жизни пять десятилетий, может быть нарушено. Осторожно пробираясь по автостраде среди лихачей, торопившихся в отпуск, я попытался вспомнить, случалось ли мне в прошлом стать жертвой обманщиков. Но не вспомнил ничего такого. Зато в памяти всплыл один очень давний случай, когда я, наоборот, не дал себя надуть. Как бы в продолжение моих мыслей, прервав долгое молчание, я напомнил Ванде (которая дремала, прижавшись лбом к стеклу) нашу с ней поездку в такси, на телестудию. Это точно было весной, только вот не помню, в каком году, возможно даже, я тогда еще не работал на телевидении, и мы ехали куда-то еще. Но я точно помню другое: я дал таксисту пятьдесят тысяч лир, а он, вместо того чтобы дать сдачи, заявил, что получил от меня ровно десять тысяч, началась перебранка, причем этот парень нагрубил не только мне, но и Ванде, которая, желая поддержать меня, сказала, что своими глазами видела купюру в пятьдесят тысяч лир. И тут я перешел на жесткий тон, каким умею говорить при необходимости. Я попросил таксиста назвать свои имя, фамилию и все остальное и сказал, что он может оставить эти сорок тысяч себе, но я сейчас же пойду в полицию. Сначала он сказал, вернее, злобно прошипел то, что я хотел узнать, потом проворчал что-то типа «и зачем только я сегодня вышел на работу, у меня же грипп», но в конце концов отдал деньги. «Помнишь?» – торжествующе спросил я Ванду.

Моя жена проснулась и недоуменно взглянула на меня.

– Ты что-то путаешь, – произнесла она ледяным тоном.

– Все так и было.

– Это не я была с тобой в такси.

И тут я почувствовал, что краснею от стыда, причем снизу вверх – краска залила сначала грудь, потом шею, потом лицо, но я согнал ее обратно.

– Конечно, это была ты.

– Ладно, хватит.

– Ты просто забыла.

– Я сказала: хватит.

– Ну, может, я был один, – пробормотал я и умолк так же внезапно, как до этого заговорил.

Остаток пути мы провели в хмуром молчании. Настроение у нас немного улучшилось, только когда мы приехали в гостиницу и зашли в номер с видом на пляж и море. Вечером мы пошли на ужин, который показался нам отличным, а вернувшись в номер, обнаружили, что кондиционер работает почти бесшумно, а матрас и подушки достаточно жесткие, чтобы поддержать больную спину Ванды. Мы приняли свои пилюли и сразу провалились в сон.

Мало-помалу я успокоился. Погода всю неделю стояла прекрасная, вода в море была прозрачная, мы подолгу купались и гуляли. Дома в поселке и природа вокруг не имели в себе ничего примечательного, в определенное время дня море под жарким солнцем переливалось всеми оттенками зеленого и синего, закаты были ярко-красными. И пусть за завтраком, обедом и ужином народ соревновался, кто нахватает больше еды со шведского стола, и Ванда ругала меня за то, что я не набираю полную тарелку, пусть в зале ресторана слышался неутихающий крик и писк детей и взрослых, и пусть служащие гостиницы предупреждали нас, что после одиннадцати вечера не надо выходить на пляж, это опасно (а на случай, если мы не поверим, запирали решетчатую ограду на всю ночь, как со стороны моря, так и со стороны дороги), все же мы прекрасно отдохнули.

– Какой приятный ветерок!

– Я много лет не видела такой чистой воды.

– Смотри, как бы тебя не обожгла медуза.

– Ты видел здесь медуз?

– Кажется, нет.

– Так зачем ты меня пугаешь?

– Я просто так сказал.

– Ага, чтобы отравить мне удовольствие от купания.

– Да нет же.

Благодаря настойчивости Ванды нам даже удалось получить места под зонтом на первой линии. Мы устраивались в тени на лежаках у сонной воды, моя жена читала толстые научно-популярные книги, иногда делясь со мной какими-нибудь сведениями о субатомном мире или о глубоком космосе, а я читал романы и стихи, иногда произнося некоторые строки вслух, не столько для нее, сколько для собственного удовольствия. Часто, сидя на террасе после ужина, мы одновременно видели след от падающей звезды, и это приводило нас в восторг. Мы восхищались ночным небом, напоенным ароматами воздухом, и уже в середине недели не море, не пляж, а вся планета казалась нам чудом. В оставшиеся дни мне было необыкновенно хорошо. Я наслаждался тем, что уже семьдесят четыре года представляю собой удачную трансмутацию звездного вещества, кипящего в горниле Вселенной, фрагмент живой и мыслящей материи, к тому же не страдающий подагрой и по чистой случайности имеющий небогатый опыт несчастий и бед. Единственным неудобством были комары, которые по ночам кусали преимущественно меня, а Ванду оставляли в покое, так что она даже утверждала, что их в комнате нет. А в остальном жизнь была прекрасна, и в настоящем, и в прошлом. Я удивлялся собственному оптимизму, чувству, к которому у меня нет ни малейшей предрасположенности.

Вот только когда настало время возвращаться – мы выехали в шесть утра, чтобы не попасть в пробки, – все пошло уже не так хорошо. Небо заволокло тучами, полетели крупные, тяжелые капли дождя, и автострада, которую под оглушительные раскаты грома озаряли вспышки молнии, казалась гораздо более опасной, чем неделю назад. Я вел машину один, как и в прошлый раз (Ванда водит отвратительно), хотя часто, особенно на поворотах, мне казалось, что нас сейчас занесет, и мы застрянем между колесами какой-нибудь фуры или врежемся в ограждение.

– Зачем ты так гонишь?

– Я не гоню.

– Давай остановимся и подождем, пока дождь перестанет.

– Он не перестанет.

– О Мадонна, какая молния!

– А какой сейчас гром будет!

– Как думаешь, в Риме тоже гроза?

– Понятия не имею.

– Лабес боится грома.

– Ничего, переживет.

Пока мы были на море, моя жена упоминала о коте, только когда звонила Сандро или Анне, узнать, все ли в порядке, но на обратном пути говорила о нем часто и с большой тревогой. Лабес был олицетворением спокойствия в доме, куда ей не терпелось вернуться, хоть она и ругала меня за быструю езду. Тревога еще усилилась, когда мы увидели, что и в Риме дождь льет как из ведра, вдоль тротуаров текут грязные ручьи, перед решетками водостоков образуются огромные темные лужи. Мы добрались до дому в два часа дня, на улице стояла удушливая жара, несмотря на ливень. Я вытащил багаж. Ванда попыталась держать надо мной зонтик, но в результате поливало нас обоих, и я сказал ей: сам справлюсь, зайди внутрь. Немного поспорив, она так и сделала, а я взвалил на себя чемоданы и сумки и, мокрый до нитки, зашел в подъезд. Жена, которая уже успела подняться наверх, крикнула мне с лестничной площадки:

– Оставь вещи у лифта и поднимайся скорей!

– Что случилось?

– Я не могу открыть дверь.