Читать книгу Бесплодная земля / Waste Land - Дон Нигро - Страница 3

1

Фантазии Гиацинтовой девушки

(В темноте слышно, как старая пластинка играет меланхоличную мелодию в стиле «регтайм». Свет падает на темную, фрагментарную декорацию, коллаж комнат, огороженных стеной садов и мощеных улиц. ЭЛИОТ сидит за столом, смотрит вдаль. ВИВЬЕН – на краю сцены, словно в маленькой лодке, рука опущена в воду. Другие люди и манекены находятся вокруг, словно на пикнике у реки, стоят, сидят за столами. Слышен женский смех).

ВИВЬЕН. В моем начале… Как там дальше?

ЭЛИОТ. В саду высокая кирпичная стена.

ВИВЬЕН. Плывя вниз по реке.

ЭЛИОТ. По другую сторону стены смеются девушки.

ВИВЬЕН. Проплывая под ивами, как Офелия.

ЭЛИОТ. В стене дверца.

ВИВЬЕН. Я ставлю пластинку на граммофон.

ЭЛИОТ. В дверце ключ.

ВИВЬЕН. Регтайм.

ЭЛИОТ. Поворачиваю ключ в замке, отпираю дверь.

ВИВЬЕН. Сцены из жизни богемы.

ЭЛИОТ. Миную покинутую игровую площадку, вхожу в дом.

ВИВЬЕН. Изобретения Гиацинтовой девушки.

ЭЛИОТ. Коридоры и двери многих комнат.

ВИВЬЕН. Вдруг музыка скользнула по волнам.

ЭЛИОТ. Бойся смерти от воды.

ВИВЬЕН. Фрагменты каталога монстров.

ЭЛИОТ. В моей смерти. В моей смерти…

(Смотрит на нее. Музыка).

2

Вдруг музыка скользнула по волнам

(ЭЛИОТ встает, ВИВЬЕН выходит из лодки, и теперь они стоят на небольшом расстоянии друг от дружки, это их первое свидание, ни один не знает, что сказать. Музыка продолжает звучать).

ВИВЬЕН. Вы такой тихий, для американца. Меня зачаровывают американцы. По мне они бывают двух разновидностей. Уверенные в себе и развязные, они очень шумят и ожидают все остальные просто уберутся с их пути. Они так похожи на избалованных детей, да еще небольшого ума. И еще бывают застенчивые. Как вы. Собственно, вы – единственный встреченный мною застенчивый американец. Я не застенчивая. Все время говорю. Ничего не могу с этим поделать. У меня невероятно много энергии. Я обожаю танцевать. А вы не кажетесь мне человеком, который любит танцевать. Вы бы предпочли сидеть, читать книжку и наблюдать за людьми. Я нахожу это очень привлекательным, только не знаю, что с этим делать. (Новая мелодия, более энергичная). О, это лучше. Больше всего люблю танцевальную музыку. Очень жаль, что вы не… (ЭЛИОТ внезапно наклоняется к ней, резко дергает на себя, одна рука ложится ей на поясницу). Ох! Как это понимать? Что вы?.. (ЭЛИОТ приживает ее к себе, смотрит в глаза). О-о-о… (Они начинают танцевать, красиво и уверенно. Выясняется, совершенно неожиданно для ВИВЬЕН, что ЭЛИОТ – умелый танцор). Мистер Элиот. Вы умеете танцевать. Напрашивается вопрос, что еще вы умете делать? Какие чудеса ждут своего открытия? (ЭЛИОТ резко наклоняет ее). О-о-о-о-о-о… (Поднимает, и они продолжают танцевать).

3

Восхитительный сочный персик

(ЭЗРА ПАУНД спешит к ним, берет ЭЛИОТА под руку, отводит на авансцену, подальше от ВИВЬЕН, затягивая в разговор, музыка стихает).

ПАУНД (входя в свою любимую роль общительного деревенского парня, обожающего все объяснять). Как я только что говорил Джимми Джойсу, безумному ирландскому тенору, искусство – это место, куда наука и мистика приходят, чтобы прелюбодействовать. Разумеется, ты можешь сказать, что мистицизм по определению иррациональное шарлатанство, несовместимое с научным подходом, и практически по всем вторникам я с тобой соглашусь. Но мистическое воззрение – это чрево, из которого исторгается краснолицее, вопящее, окровавленное дите – воображение, мать искусства и науки, зачастую проявляющее себя в самый неподходящий момент. Это приводит в ужас консервативный разум интеллектуальных овец. Мы всеми силами держимся на наши с трудом обретенные полуправды, как Труляля – за свою болтовню, и затыкаем уши. Мы чему-то научились, и никогда в жизни не позволим этому повториться, потому что мы определяем себя всегда правыми, Бог, в силу договора, связан обязательствами, и с этого момента всегда должен быть на нашей стороне. Но когда мы звоним Богу по телефону, кто на другом конце провода?

ЭЛИОТ. Тот, кто отвечает: «Неправильно набранный номер?»

ПАУНД. Заплесневелый слабоумный призрак отмершей иллюзии что-то скрипит несвязно, как с поцарапанной граммофонной пластинки. Бог теперь воспринимается только в заметках на полях и перекрестных ссылках. Ты можешь найти его лишь прячущемся в сносках или в недостаточно стертых «картинах под картинами». Бог – это палимпсест. Мы может мельком увидеть его в дырках швейцарского сыра. Ты в эти дни какой-то бледный. Эта девушка выпивает всю твою кровь? (Оборачивается к ВИВЬЕН, которая идет следом за ними, чувствуя себя брошенной). Не утомляй его слишком сильно, сладенькая. Этот человек станет знаменитостью в Лондоне, как только мы сможем убедить этих тупых сучьих детей, что его стихотворения нужно публиковать. Нам необходимо вытащить его из этого чертова банка и найти ему место секретаря какого-нибудь богатого идиота.

ЭЛИОТ. Эзра, я действительно благодарен тебе за все, что ты для меня сделал, но вполне возможно, что я уеду из Лондона и вернусь в Гарвард.

ПАУНД. В Гарвард? Во имя Господа, ради чего? Да за каким чертом человек, которому так повезло, что он сумел вырваться из Гарварда, собирается туда вернуться?

ВИВЬЕН. Тому предложили там преподавать. Его проглотит Америка, и я больше никогда не увижу его.

ЭЛИОТ. Я еще не принял решение.

ПАУНД. По твоим словам ты только что встретил удивительную девушку и намерен бросить ее, чтобы вернуться в Гарвард?

ВИВИЕН. Для него я всего лишь увлечение.

ЭЛИОТ. Ты – не увлечение. Я не привык к увлечениям, и в любом отношении, наши отношения – не легкая интрижка. Должность преподавателя в Гарварде – большой шаг к решению моих финансовых проблем.

ВИВЬЕН. Семья Тома заблокировала получение им наследства, в надежде, что он вернется домой и займется заслуживающим уважения делом.

ПАУНД. Вот как они добираются до тебя. Завлекают деньгами и иллюзией безопасности, потом пожирают твою душу и превращают в проклятого богом зомби. Америка – абсолютная смерть для серьезного творческого человека. Лондон – не рай, но гораздо ближе к нему, чем Сент-Луис, а Гарвард расположен во внутреннем круге ада. Не занимайся заслуживающим уважения делом. Оставайся поэтом. Обнимай Гвендолин…

ВИВЬЕН. Вивьен.

ПАУНД. Женись на Вивьен, совокупляйся с ней. Ты сам удивишься, обнаружив, от какого количества мусора очищает организм регулярный секс. Только без обид, милая.

ВИВЬЕН. Никаких обид. Целиком и полностью с вами согласна.

ЭЛИОТ. Я питаю к Вивьен самые нежные чувства, о чем она хорошо знает, но, честно говоря, нет у меня уверенности, что со мной она будет счастлива.

ПАУНД. Конечно, не будет. Никто никого не может сделать счастливым. И кого это останавливало? Если все складывается, у тебя компания и совокупления. Если нет, ты пишешь книгу стихов. Ты в плюсе при любом раскладе. Делай, что хочешь, только не позволяй завлечь себя на эту филистимлянскую свиную ферму, в которую превратил Соединенные Штаты Уильям Говард Тафт, и не оседай в этой выложенной золотыми пластинами скотобойне, именуемой Гарвардом.

ЭЛИОТ. Спасибо за участие, но я не хочу это обсуждать.

(Идет к авансцене, садится за стол, пишет).

ВИВЬЕН. Видите? С ним так всегда. Если ты подбираешься слишком близко, он захлопывается, словно устрица.

ПАУНД. Не отпускайте его, Гвендолин.

ВИВЬЕН. Вивьен.

ПАУНД. Называйте себя, как вам нравится. Просто не допустите, чтобы он поднялся на борт корабля. Пустите в ход все женские чары. Если он вернется, золотая жила в его голове превратится в песок, и он не напишет ни одного путного слова. Спасите для вечности великого поэта. Используйте свой зад. Используйте все, что у вас есть. Принесите себя в жертву на заляпанном кровью и спермой алтаре искусства.

ВИВЬЕН. Не знаю, удастся ли мне убедить его передумать. Том только выглядит мягким. Внутри он упрям, как баран и загадочен, как вампир. Прошлой ночью мне приснилось, что я вижу, как он выходит в окно и спускается на стене головой вниз. Я слышу хлопанье крыльев. И на шее у меня две красные точки.

ПАУНД. У вас получится. Перед вашими плотскими чарами устоять невозможно. Даже я поддался бы, если бы не был счастливо женат. И все равно могу поддаться. (Берет персик из вазы с фруктами, которая стоит на столе). Вот. Соблазните его фруктом. С Вельзевулом сработало. Может сработать и для вас.

(Указывает на ЭЛИОТА, предлагая ВИВЬЕН пройти к нему).

ЭЛИОТ. На Эзру внимания не обращай. Он расположен ко мне всей душой. Просто не понимает, как давят на меня родители, понуждая вернуться домой и стать человеком.

ВИВЬЕН. Тебе нет нужды объяснять. Я знаю, все это для тебя гораздо важнее, чем я.

ЭЛИОТ. Нет. Я не про это. Ты для меня очень важна. У меня есть чувства. Просто они не всегда прорываются на поверхность. Иногда мне невозможно объяснить, что я чувствую.

ВИВЬЕН. Ты захотел меня с первого взгляда? Или желание росло в тебе, как плесень на сыре?

ЭЛИОТ. Я сразу нашел тебя очень привлекательной, когда ты плыла по реке под граммофонную музыку.

ВИВЬЕН. Не думаю, что я произвела впечатление на твоих друзей-литераторов.

ЭЛИОТ. Разумеется, произвела. Скажем, на Эзру.

ВИВЬЕН. Эзра продолжает называть меня Гвендолин. Он безумен?

ЭЛИОТ. Он не безумен. Ну, чуток безумен. И он очень высокого мнения о тебе.

ВИВЬЕН. Твои друзья по Блумсберри считают меня заурядной. Я иной раз могу быть немного вульгарной, ради забавы, но я не заурядная. И ты тоже, пусть и американец. Ты необыкновенный. Чем лучше я тебя узнаю, тем меньше уверена в том, какой ты. Я представляла тебя очень серьезным маленьким мальчиком, сидящим на кушетке у окна с энциклопедией и под тиканье часов на каминной полке думающим о собственном крахе. Или это была я? Уже мои воспоминания перемешались с твоими. У тебя было одинокое детство?

ЭЛИОТ. На самом деле довольно счастливое. Мама писала стихи о Боге и цветах. Отец был глухим. Играл в шахматы сам с собой. Рисовал кошек. Мои предки жгли ведьм вместе с семьей Готорна. Вероятно, наши люди с легкостью вычисляли ведьм.

ВИВЬЕН. Вероятно, именно поэтому тебя и потянуло ко мне. Но я – не ведьма. Может, суккуб. Девочкой я думала, что все американцы – ковбои. Находила это таким волнительным.

ЭЛИОТ. С сожалением докладываю, что в последнее время ковбои в Сент-Луисе не просматриваются.

ВИВЬЕН. То есть ты никогда не объезжал брыкающегося жеребца?

ЭЛИОТ. Никогда не объезжал ничего брыкающегося.

ВИВЬЕН. Все когда-то случается впервые. Брыкание очень возбуждает, если все делать правильно. Так я, во всяком случае, слышала. Тебе нужно в большей степени жить, как ты танцуешь. Встраиваться в поток ежесекундных впечатлений. Конечно, в нем можно и утонуть. Но, хотя бы, ты пойдешь ко дну с улыбкой на лице. Я из тех женщин, которые хотят утонуть с улыбкой на лице. Хочешь откусить от моего персика, ковбой? Решишься? Думаю, я пойду и прилягу. Можешь пойти со мной, если хочешь. У меня восхитительно сочный персик. Я действительно думаю, что тебе он понравится.

(Откусывает от персика, вытирает сок с подбородка, поворачивается и уходит).

4

Мешок хорьков

(ПАУНД возвращается с двумя стаканами, ведет ЭЛИОТА к столу в пабе).

ПАУНД. Так что пишешь?

ЭЛИОТ. Точно не скажу. То ли одно стихотворение, то ли набор фрагментов.

ПАУНД. Все набор фрагментов. Бергсон, в чудовищно самодовольном сборнике французского поноса, по большей части позаимствованного у Дейва Юма, говорит, что кажущаяся нам непрерывность на самом деле набор фрагментов. Чтобы полностью воспринять реальность, мы должны отказаться от иллюзии непрерывности и вновь нырнуть в вихрь, но шепот в наших головах, похожий на скрип заезженной пластинки говорит нам, что это фрагменты расчлененного божества, которое в качестве возрождения выбрало коллаж. Мы на грани воспоминания времени до фрагментации. Может, фрагменты как-то связаны друг с другом, как звезды в созвездиях, которые мы видиа с крыши китайского борделя. Так есть, было и будет, отражение, скорее всего, ложной памяти воображаемого единства в начале времен, когда космическое яйцо скатилось со стены и разбилось о брусчатку. Человек творческий проводит жизнь, пытаясь его собрать. Бог – Шалтай-Болтай. Какой-то ты зеленый. Семейная жизнь тебе на пользу?

ЭЛИОТ. Иногда. На самом деле, часто. Семейная жизнь… Разная. Вивьен восхитительная. Любящая. Веселая. В чем-то именно такая мне и нужна. Но она странная. Очень странная. В каждом отеле, где мы останавливаемся, она ворует простыни.

ПАУНД. Клептоманка, нимфоманка. Никогда не знаешь, с кем ты проснешься в следующий раз.

ВИВЬЕН (присоединяется к ним). Говорили обо мне? На самом деле Том – лжец, но лжет он так красиво, что никто не возражает.

ПАУНД. Он говорил мне, что ты крадешь в отелях простыни.

ВИВЬЕН. Правда? Надеюсь, он объяснил, что я стираю их и почтой отправляю обратно.

ПАУНД. По мне логично. Королева Виктория всегда крала мыло Подождите. Это Генри Джеймс? Господи, я думал, он умер. Я должен поговорить с ним до того, как его сюжет застынет. Мистер Джеймс? Генри? Хэнк?

(Уходит).

ВИВЬЕН. Так я тебя раздражаю? Своими выходками?

ЭЛИОТ. Нет. Разумеется, нет.

ВИВЬЕН. Ты знаешь, что раздражаю. Вывожу из себя. Когда сделала колесо на поле для крокета Оттолайн Моррелл ты посмотрел на меня так, словно я только что насрала на ковер.

ЭЛИОТ. А почему ты все это проделываешь?

ВИВЬЕН. Потому что я живая. Это мне обеспечивает минимальный контакт с окружающим миром. Служит доказательством, что я не галлюцинация. Ты никогда не думал о том, что меня может раздражать твое обсуждение с друзьями состояния наших простыней? У меня нарушения менструального цикла, и мужчины-врачи прописывают мне лекарства, от которых все только хуже. Тебе везет. У тебя кровь течет, только если ты порежешь палец. Как я полагаю, ты делишься со всеми, кого мы знаем. И с этими снобами из Блумбери. Они похожи на стадо злобных манекенов, пожирающих людей. Вирджиния Вульф назвала меня мешком с хорьками на твоей шее. Но я простила ее, потому что она безумна. И под кожей мы – сестры. Да только ни у кого из нас кожи нет. Все члены Блумбери – оголенные нервные окончания.

ЭЛИОТ. Сожалею, что мои друзья не соответствуют твоим стандартам.

ВИВЬЕН. То есть ты сожалеешь, что я не соответствую их.

ЭЛИОТ. Не говори мне, что я хочу сказать. Я – поэт. И не знаю, что хочу сказать, пока не услышу, что говорю. Господи Иисусе? Ну почему каждый наш разговор превращается в битву?

ВИВЬЕН. Ты прав. Давай не будем ссориться. Обними меня, поговори со мной, и мы забудем все о других людях. (Приходит в его объятья, прижимается спиной к груди). Расскажи мне о загадочном городе Сент-Луисе.

ЭЛИОТ. Почему бы тебе не поехать со мной и не увидеть все своими глазами?

ВИВЬЕН. Чтобы меня осудила еще и твоя семья, так?

ЭЛИОТ. Да. Таков план. Ты даже сможешь споткнуться о мумифицированные останки одного или двух ковбоев.

ВИВЬЕН. Нет, благодарю. Океан кишит немецкими субмаринами. Оставайся здесь и обнимай меня. Какое у тебя самое лучшее воспоминание детства? Когда ты уже засыпаешь, что крутится у тебя в голове?

ЭЛИОТ. У нас был большой дом, с множеством комнат и мест, где я мог спрятаться.

ВИВЬЕН. Тебе нравилось прятаться.

ЭЛИОТ. Да. Нравилось.

ВИВЬЕН. До сих пор нравится.

ЭЛИОТ. Возможно.

ВИВЬЕН. И каким было твое любимое место?

ЭЛИОТ. В саду, в глубине, стена отделяла его от школы для девочек, которую субсидировал мой дед. Я слышал голоса девочек на площадке для игр. В стене была дверь. И у меня был ключ. Вечерами, когда девочки расходились по домам, я брал ключ, вставлял в замочную скважину, поворачивал, открывал дверь, проходил на пустую игровую площадку, а потом в дом. Бродил по коридорам и комнатам. Такое странное возникало чувство, будто дом населен призраками этих девочек. Я чувствовал их присутствие вокруг меня.

ВИВЬЕН. Тебя это возбуждало. Проникновение в запретное место. Совсем, как секс.

ЭЛИОТ. Нет, я так не думаю. Хотя, да.

(Нежно гладит ее по волосам).

ВИВЬЕН. Мы любим друг дружку. Действительно, любим.

ЭЛИОТ. Разумеется, любим. Просто мы выводим друг дружку из себя. Умственно и физически. Может, у нас аллергия друг на дружку.

ВИВЬЕН. Я чувствую, что не могу ухватиться за тебя, потому что ты весь слеплен из литературных цитат, обрывков дешевой музыки, застрявших у тебя в голове, разговоров, подслушанных на улице, мусора, подобранного по пути. И в зеркале это совсем не ты. Ты прикидываешься здравомыслящим, но на самом деле ты не такой.

ЭЛИОТ. Так работает голова поэта, связывает образы, вроде бы никоим образом не связанные, несовместимые фрагменты, которые могут оказаться рядом лишь волею случая, внезапно открывает что-то важное там, где никто, движущийся по тропам логики, важного не видел вовсе. Словно тасуя карты таро. Хотя о картах таро я ничего не знаю.

ВИВЬЕН. Но ты знаешь. Я видела, как ты раскладываешь карты таро, думая, что я сплю. Почему ты этого стыдишься? Ты всегда прикидываешь, будто знаешь то, чего не знаешь, и не знаешь того, что знаешь. Не могу сказать, что более самонадеянно. Тебе надо больше походить на Джойса, который думает, что знает все.

ПАУНД (дважды нажимает на гудок-грушу и выезжает на велосипеде, с большой коричневой коробкой в корзине на руле). Джойс знает все. По крайней мере, все, что ему необходимо знать. Как выяснилось, Генри Джеймс действительно мертв. Я надеюсь, чтение моих стихов не внесло свою лепту. Я мог поклясться, что это он, но принял за него старую женщину из Шрусбери, которая теперь убеждена, что я сексуальный маньяк. Она уже вытащила свисток, чтобы призвать констебля, вот я и конфисковал этот велосипед, чтобы обеспечить отход. (Протягивает ЭЛИОТУ посылку). Когда увидишься с Джойсом в Париже, передай ему это от меня. Он настроен абсолютно критично к путям развития литературы двадцатого века. (Уезжает, нажимая на гудок-грушу). Дорогу! Сейчас рванет!

5

Наше иксследование против его фактилизации

(Играет французский аккордеон, на старой заезженной пластинке. Появляется ДЖОЙС. Ресторан в Париже).

ЭЛИОТ. Мистер Джойс, передаю вам привет от нашего друга Эзры Паунда. Мы с ним согласились в том, что «Улисс» – самое важное литературное достижение двадцатого века.

ДЖОЙС. Да, но с другой стороны, конкуренция не столь велика, так?

ЭЛИОТ. Я даже сожалею, что прочитал вашу книгу. Для писателя едва ли не самое опасное – великое произведение современника. Вы так не думаете?

ДЖОЙС. Я вам скажу, когда прочитаю хотя бы одно. А что у вас с собой? Надеюсь, не бомба?

ЭЛИОТ. Это посылка от Эзры. Он настоял, раз уж я ехал в Париж, чтобы я передал ее вам.

ДЖОЙС. Что ж, давайте поглядим. Он опубликовал что-то из моего? Весьма маловероятно, учитывая, что англичане отказываются признать, что справляют физиологические потребности, не говоря уже о том, прости Господи, что занимаются сексом. (Открывает посылку). Но, если честно, кому захочется заниматься сексом с англичанами. Их женщины выглядят, как лошади, поэтому можно понять, почему представители высших классов предпочитают других домашних животных. (Вытаскивает комки коричневой бумаги). И что тут? Надеюсь, не кот. Эзра всегда кормит бродячих котов. Как я понимаю, они ходят за ним, как… (Заглядывает в коробку). О! (Достает пару поношенных коричневых сапог очень большого размера). А-а-а-а-а-а-а! (Оба смотрят на сапоги). Что ж, это… интересно.

ЭЛИОТ. Может, какое-то кодированное послание?

ДЖОЙС. Все – кодированные послания.

ЭЛИОТ. У Эзры большое сердце.

ДЖОЙС. М, вероятно, довольно большие стопы. Если только он не снял их с мертвого бродяги. (Возвращает сапоги в коробку).

ЭЛИОТ. Он всегда относился ко мне по-доброму. Постоянно поддерживал. И не из чувства долга.

ДЖОЙС. По части писателей вкус у Эзры сверхъестественный. Насчет обуви – не очень. А такта у него никакого. Думаю, он немного безумен, немного дурак, и, скорее всего, гений. И он сделает что угодно для кого угодно, если посчитает это правильным. Даже если это принесет ему сложности и не пойдет во благо. И как вести себя с таким другом? Я действительно спрашиваю. У меня самого таланта по части дружбы нет. Я по природе эгоист. Говорю себе, что это ради искусства, но, наверное, был бы таким в любом случае. Это то, что мы делаем. Я. Эзра. Вы. Мы коллекционируем старую обувь, как эти сапоги. Обрывки старых стихотворений и пьес. Старую одежду. Лохмотья из магазина старья Йейтса. Мы собираем фрагменты халтурно состряпанной цивилизации и из этого хаоса, каким-то образом, делаем то, что можем сделать. Модернизм, я слышал, так называет это какой-то козел. Произносит, естественно, с пренебрежением. Думает, что это мусор. И, в каком-то смысле, так и есть. Мы все собираем мусор, выцарапываем из старых книг и потраченных зазря жизней. Все искусство, как и вся жизнь, создано из смерти. Сколько коров страдало и умерло ради того, чтобы я мог жить и писать «Улисса»? Ладно. Что будем заказывать? Как я понимаю, лобстеры здесь великолепные. Извините, что опоздал. Моя дочь очень расстроилась и я ее успокаивал[3]. Она удивительное эмоциональное существо. Прекрасная и очень умная. Но я боюсь за нее. Мир жесток к тем, кто чувствует. У нее нет моей защиты. У нее нет никакой защиты. Человек, который страдает. Человек, который творит. Необходимо держать их врозь, или сойдешь с ума. У вас есть дочь?

ЭЛИОТ. Нет.

ДЖОЙС. Это хорошо. Жена и дети – заложники судьбы.

ЭЛИОТ. Жена у меня есть.

ВИВЬЕН (опускает босые ноги в воображаемую воду, сидя на краю сцены). И поэт-лауреат из Сент-Луиса, у которого не было дочерей, одержим, как и Шекспир, брошенными дочерями, попавшими в кораблекрушение дочерями, дочерями потерянными и обретенными, и вроде бы путает свою безумную жену с дочерью миссис Портер, на которую, как ты узнаем в «Огненной проповеди», луна светит ярко, моющую ноги на берегу вздувшейся реки, в содовой.

МИССИС ПОРТЕР (поет, из теней):

ВИВЬЕН. Тан Файфа, у него была жена, и она была совершенно безумна, безумна, как мартовский заяц, безумна, как мельничный бог.

ДЖОЙС. Что мы любим больше всего, что приносит нам наивысшую радость на земле, причиняет также и невыносимое горе. Любовь – вот что уничтожает нас.

ВИВЬЕН (надевает туфли). Но теперь я перепутала всю хронологию, потому что это будет позже, после войны, когда он поехал в Париж на встречу с Джойсом. Путешествие в Америку случилось во время войны, и немецкие субмарины, и Берти Рассел. Но, разумеется, именно здесь все времена и места сосуществуют, и это не суть важно, говорить о том, что случилось позже, но как раз позже он будет восхвалять отречение, получая при этом все, что захочет, но сейчас он все еще грустит о том, что приучил себя от всего отказываться. Я ничего не имею против отречения, да только он говорит об этом, тогда как отказываться всегда приходится мне.

ДЖОЙС. Что ж, давайте жить без страха и попробуем устрицы. Я – Морж, вы – Плотник. И это будет такое безжалостное убийство невинных. Хуже, чем Крымская война, только без Теннисона и этих забавных шляп.

6

Король-Рыбак

(ВИВЬЕН за столом с манекенами Ситуэллов, Эдит, Осбертом и Сэчвереллом. ЭЛИОТ пакует чемодан).

ВИВЬЕН. Мир – демонический заговор, направленный на то, чтобы заставить нас отказаться от важного для нас. Но как это узнать. Половину времени мы даже не знаем. Или знаем, но не знаем, что знаем, потому что не хотим знать, а потом уже слишком поздно. Почему ты хотел меня? Тебе нравилось смешивать культуру и вульгарность, высокое и низкое.

ЭЛИОТ. Женитьба небес и ада. Путь наверх и путь вниз – один и тот же путь. Спасенные и проклятые суть одно.

ВИВЬЕН. В нем всегда чего-то недоставало. Словно он полый внутри.

ЭЛИОТ. Но меня всегда сопровождает другой пассажир, бледный шотландский рэйф, человек в снегу, темное второе я, которое можно увидеть только краем глаза, бредущего сквозь белую антарктическую пустыню. Всю жизнь я подозревал, что не существую. Я – тот мужчина на картине Магритта, в шляпе, но без головы.

ВИВЬЕН. В Париже ему нравилось выскальзывать из дома ночью и следовать за проститутками. Он прятался в дверных арках и наблюдал за ними, как Джек Потрошитель. Затем прокрадывался домой, как таракан, и писал похабные стихи о матросах. Он – живое доказательство того, что все пуритане безумны. Они хотят оттрахать все, но боятся до ужаса. Секс в голове.

ЭЛИОТ. Экстаз животных. В этом месте сильный запах собаки. Вагина – аналог катакомб, колодцу, пещере, подвалу, Святому Граалю.

ВИВЬЕН. Здесь, в замке чудес, он не смог задать вопрос. Король-Рыбак ранен. Он носит бандаж. Его необходимо излечить, чтобы земля вновь зазеленела. Но король не излечивается, и земля остается бесплодной. А теперь он покидает меня.

ЭЛИОТ. Вивьен, не впадай в истерику.

ВИВЬЕН. Не называй меня истеричкой. Я – не истеричка. Ладно, на самом деле все в моей семье истерили. Мы садимся обедать, весело смеясь, а десять минут спустя бросаемся друг в дружку пригоршнями картофельного пюре. Я – единственная, у кого есть моральные принципы. И их не так много. Но меня оскорбляет, когда ты называешь меня истеричкой, и заставляет истерить.

ЭЛИОТ. Послушай, не могу я больше этого откладывать. Я еду в Америку, чтобы повидаться с семьей. Почему ты не едешь со мной?

ВИВЬЕН. Потому что твоя семья ненавидит меня.

ЭЛИОТ. Они тебя не знают. В этом смысл поездки. Дать им шанс познакомиться с тобой.

ВИВЬЕН. Познакомившись, они будут ненавидеть меня еще больше. Плюс немецкие субмарины. Ты хочешь умереть? Это твоя задумка? Форма самоубийства? Тебе лучше утонуть в океане, чем оставаться моим мужем?

ЭЛИОТ. Я вернусь через несколько недель.

ВИВЬЕН. Ты не вернешься. Будешь на дне океана. Твои глаза станут жемчужинами. Пожалуйста, останься здесь со мной. Умоляю тебя.

ЭЛИОТ. Не глупи. Это тревога расставания. Если тебе станет одиноко в мое отсутствие, пообедай с Берти Расселом. Я уверен, он будет рад составить тебе компанию.

ВИВЬЕН. Отлично. Хорошей тебе поездки.

ЭЛИОТ. Это вряд ли. Любое путешествие – катастрофа. Мне будет тебя недоставать.

(Тянется к ней, но она избегает его. Он закрывает чемодан, поднимает и уходит).

7

Манипулятор душ

ВИВЬЕН (обращается к манекенам, тогда как БЕРТИ РАССЕЛ выходит из-за кулис, чтобы сесть за стол у авансцены). За нашим последним обедом перед его отплытием я сумела не позволить ему увидеть моих слез, но когда он на мгновение отвернулся, с огромным трудом удержалась от того, чтобы не плюнуть ему в суп. Я могла бы и отлить в его тарелку, если бы представилась такая возможность. Отправиться в Америку без меня, во время войны, с улыбкой на лице и практически без совокуплений. Лучше встретиться с немецкой субмариной, чем чпокнуть собственную жену. Пообедай с Берти Расселлом. С этим маленьким, похотливым шакалом. Он выглядит, как старый краб, с панцирем, поросшим ракушками, и ушами, как у лепрекона, хотя я нахожу это возбуждающим. Страсть все делает странным. Вы все слеплены из странности.

(Садится на стол к БЕРТИ).

БЕРТИ. Не могу подобрать слов, чтобы сказать какая это для меня честь. Том выбрал меня вашим хранителем, отправившись на просторы Америки. Я искренне тронут его доверием.

ВИВЬЕН. Том вам доверяет, но другие предупреждали меня насчет вас.

БЕРТИ. Правда? Какие они, однако. И что они обо мне говорили?

ВИВЬЕН. Что в вас перемешены душевность и жестокость, искренность и таинственность, здравомыслие и похоть, а еще вы неисправимый манипулятор душ.

БЕРТИ. Все это добавляет мне привлекательности или отталкивает?

ВИВЬЕН. И то, и другое. Меня тянет к загадочным мужчинам. Том слеплен из противоречий. Он совсем не тот человек, за которого я его принимала, выходя замуж. Он – восхитительный танцор, но его разум начисто лишен координации. Интеллектуально он пугающе здравый, эмоционально – безумен. Люди этого не видят. Он так хорошо играет роли, что безумной выгляжу я. Разумеется, я тоже не та, кого он намеревался получить, когда женился на мне. Думаю, мы с Томом совершенно не понимаем друг дружку.

БЕРТИ. Разумеется, понимаете. Это и есть любовь.

ВИВЬЕН. Семейная жизнь гораздо труднее, чем я могла себе представить. Вы были женаты, Берни. Со временем она становится лучше, так?

БЕРТИ. Нет. Только хуже. Никто никого не знает до того, как они займутся сексом, а потом не хотят знать. Я впервые поцеловал мою жену в буран, и за все годы нашей совместной жизни она так и не оттаяла. Но этот поцелуй, что-то божественное, словно время остановилось. Лондон был таким тихим, снег укутал все. Любить – все равно, что утопить душу в океане сердечной боли.

ВИВЬЕН. Звучит красиво. Женщины обычно укладываются в вашу постель после того, как вы им это говорите?

БЕРТИ. Почти всегда.

ВИВЬЕН. Иногда я думаю, что Том действительно считает меня безумной. Вы думаете, я безумна?

БЕРТИ. Если да, то это самое интересное, что в вас есть. Безумие мчится в моей семье, как скаковая лошадь, но каким-то образом в моем случае пропустило поколение. Иногда мне хочется быть более безумным. Помогает в творчестве, знаете ли.

ВИВЬЕН. Вы мне нравитесь. Большинство друзей Тома говорят со мной так, будто я слабоумная. Вы воспринимаете меня нормальным человеком. Я сейчас так на него зла, что могу улечься с вами в постель, если меня чуть к этому подтолкнуть.

БЕРТИ. Знаете, Вивьен, совокупление вполне поможет вам немного расслабиться. И я склонен вам в этом помочь. Из чувства дружбы к вам обоим. Шучу. Я очень люблю и вас, и Тома. Он был моим единственным американским студентом, которого я не считал идиотом. Но вы с Томом артистические натуры. Я для этого слишком умен. Целиком состою из мысли и цели. Вы двое существуете в сумеречной зоне между опытом и воображением. Для рационального человека, вроде меня, такими достаточно легко манипулировать, но практически невозможно из постичь. И однако я нахожу, что перед вами так трудно устоять. Как перед шоколадным муссом.

ВИВЬЕН. Вы действительно пытаетесь манипулировать мною.

БЕРТИ. Вы были бы очень разочарованы, если бы подумали, что не пытался.

ВИВЬЕН. Все нормально. С вами я отвлекаюсь от мыслей о том, что корабль с Томом сейчас тонет, торпедированный немецкой субмариной.

БЕРТИ. Господи! Война – это совершенное безумие. Она отравляет все аспекты нашей жизни. Такая резня. И ради чего? Совершенно напрасно. Война иррациональна. И оскверняет все.

ВИВЬЕН. Но люди ненавидят тебя, если ты выступаешь против нее. Называют предателем.

БЕРТИ. Только очень глупые люди. Хотя, разумеется, в сравнении со мной, это практически все, так?

ВИВЬЕН. Я уверена, что и я в их числе.

БЕРТИ. Совсем наоборот. Вы исключительно умная девушка. Просто не никак не можете решить, быть вам преступницей или святой. Вы любите мужа, но получаете наслаждение, время от времени мучая его, так? И не скажу, что виню в этом вас. Я тоже люблю Тома, но его разум полон темных уголков. Едва ли он хорошая пара для такой яркой девушки, как вы. Как вы вообще нашли друг дружку?

ВИВЬЕН. Я встретила Тому, когда была унижена и отвергнута моим любовником, мистером Баклом, который сбежал в Сидкап с фикусом. А Том был таким восхитительно загадочным, с прекрасными манерами. И настолько вежливым, что даже его грубость не меняла твоих теплых чувств к нему, и лишь семь часов спустя, внезапно проснувшись глубокой ночью, ты осознавала, что тебя оскорбили. Я просто не смогла устоять перед ним.

БЕРТИ. Это все ерунда. Люди всегда находят предлоги, чтобы скрыть истинные причины, которые в полной мере не понимают, потому что не хотят понимать.

ВИВЬЕН. Тогда почему я вышла за него?

БЕРТИ. Тайное стремление к самоуничтожению, возможно.

ВИВЬЕН. Да, вероятно, он когда-нибудь меня убьет. Все будет, как в одной из этих якобитских трагедий, которые он так любит. Отрежет мне голову и засунет в почтовый ящик.

БЕРТИ. Скорее мою голову. Люди подумают, что это горгулья, чтобы отпугивать крыс.

(Смеется, его смех напоминает ослиное ржание).

ВИВЬЕН. Берти, вы самый интеллектуальный человек на планете, но смеетесь, как осел.

БЕРТИ. Каждый гений выглядит для глупцов дураком. И дурак может выглядеть гением для других дураков. Вы, артистические личности, предпочитаете философов вроде Бергсона, который отрицает причинно-следственную связь, или старого Мактаггарта, ездящего на трехколесном велосипеде, останавливающегося, чтобы отдать честь кошкам, и думающего, что время – иллюзия, а реальность целиком состоит из душ, связанных любовью. Милый человек, Мактаггарт, и оказал неоценимую помощь моей карьере, но как философ, решительно третьего разряда.

ВИВЬЕН. Умеете вы глумиться. Все члены Блумбери довели до совершенства пренебрежение к остальным. Я так и не могу определить, любит вас Том или нет. Снаружи он хладнокровный, как кот, всегда отстраненный и наблюдающий. Но внутри страсть, иногда неистовая, смешанная с отчаянием. С вами куда как веселее.

БЕРТИ. Правда в том, что вы поступаете мудро, держась со мной настороже. Я действительно довольно опасный тип.