Читать книгу Шерлок Холмс. Смерть на коне бледном - Дональд Томас - Страница 5

1

Конечно же, читатель поймет, почему помещенные выше материалы никогда до сего момента не публиковались. Отчет о событиях, произошедших у подножия Изандлваны, лежал среди прочих засекреченных государственных документов в папке с пометкой «Роудон Моран», другие же бумаги хранились в Военном министерстве и подведомственной ему военной полиции. Принятый в 1889 году закон о государственной тайне весьма строг в подобных вопросах, но дозволяет каждому новому министру внутренних дел решать, как долго подобные секретные сведения могут находиться под замком: пятьдесят, сто лет или вообще до скончания времен.

Я благодарен Дэвиду Ллойду Джорджу, ведь это именно он пришел к мнению, что по истечении сорока лет обнародование отчета об изандлванских событиях уже не поставит под угрозу национальную безопасность и не навредит действующему правительству.

Разумеется, Шерлок Холмс показывал мне свое письмо Мелвиллу Макнайтену. Но самого Холмса я встретил лишь около двух лет спустя после трагедии, разразившейся в Южной Африке. К тому времени мне довелось совершить путешествие в Индию. В июне 1878 года я получил степень доктора медицины в больнице Святого Варфоломея и в следующем месяце поступил на службу и прошел стандартный краткий курс для военных хирургов в госпитале Нетли, неподалеку от гарнизона Альдершот, твердо намереваясь сделать карьеру на этом поприще.

В конце того года, все еще оставаясь скромным помощником главного врача, я получил приказ отправляться в пятый полк нортумберлендских стрелков, расквартированный тогда в Индии. К Индии были в тот момент прикованы все взгляды, ибо именно она считалась главным сокровищем британской короны. Поездки на Восток стали гораздо короче с открытием Суэцкого канала. А Южная Африка ценилась уже в основном не за возможность удобным путем попасть в Бомбей, а за недавно обнаруженные запасы алмазов и золота.

Да, когда я покинул госпиталь Нетли, самой важной страной для империи оставалась Индия, но не менее значимым был для нас и Афганистан. Великобританией в то время руководил лорд Биконсфилд, и стоящие во главе государства политики считали, что Афганистану грозит нападение северного соседа, России. Британским послам запретили въезжать в Кабул, тогда как русских дипломатов приняли там с распростертыми объятиями. Лорд Литтон, генерал-губернатор Индии, предупредил правительство, что при необходимости ему придется проявить инициативу и начать военные действия, как это предписано конституцией. В противном случае мы рисковали в один прекрасный день обнаружить у своих северо-западных границ на Востоке «русского медведя».

Еще до конца года я вместе с пятью сотнями других военнослужащих всевозможных чинов и званий маршировал по улицам Портсмута от железнодорожной станции к докам. Как же нас приветствовали! Военный оркестр играл «Британских гренадеров» и «Любимую я оставляю». По обе стороны от дороги столпилось столько народу, что можно было в буквальном смысле идти по головам. Отовсюду доносились выкрики: «Помните, старая добрая Англия полагается на вас!», «Задайте им жару!», «Выше нос, старина!», «Мы вас не забудем!».

Никаких сражений на тот момент не велось. Так что не знаю, куда, по мнению тех людей, мы должны были ехать. Когда за нами закрылись портовые ворота, вслед прозвучало тысячеголосое напутствие: «Прощайте! Да благословит вас Господь!»

Нас, будущее подкрепление действующей армии, не отправили коротким путем через Суэцкий канал, ведь с нами путешествовал и пехотный полк, который должен был поступить в распоряжение лорда Челмсфорда в Южной Африке. Судно для транспортировки войск под названием «Клайд» (бывший круизный лайнер, лучшие дни которого остались в прошлом) должно было доставить нас в Кейптаун. Пассажиры спали в трюмах в свисающих с бимсов гамаках. Некоторые предпочитали ютиться на палубе, завернувшись в одеяла. Повсюду летала угольная пыль, пахло разогретым маслом, равномерно крутились лопасти. Сердце корабля тарахтело глубоко внизу, в машинном отделении. Занять себя было почти нечем, оставалось только сидеть, зачарованно уставившись на огромные полированные поршни, ходившие туда-сюда. Так протекали дни и ночи, мы преодолевали милю за милей.

Рождество наше судно встретило близ экватора. В начале января мы бросили якорь возле белых строений у высокой горы неподалеку от Кейптауна. На берегу было не слышно никаких новостей об Афганистане, от которого нас отделял еще один океан. Поговаривали, что несколько полков, включая и моих нортумберлендских стрелков, выступили из Индии и через горные перевалы вторглись на территорию потенциального противника. Но правда ли это – оставалось лишь гадать. В Африке только и разговоров было, что о нападении на Наталь зулусов под предводительством короля Кечвайо.

В Натале вовсю готовились к войне, и в местных газетах писали только об этом. Кечвайо заявил сэру Генри Боулеру: «Мы хотим дружить с англичанами, но я не согласен, чтобы мои люди подчинялись английским законам». Пока сохранялось весьма хрупкое равновесие. Но если начнется заваруха, что помешает голландским поселенцам из процветающего Трансвааля вонзить нам нож в спину и объявить свою провинцию независимым от Великобритании государством? И если нас втянут в одну войну, хватит ли ресурсов, чтобы сражаться и на втором фронте?

Более всего я опасался, что придется остаться здесь. В таком случае мне не доведется посмотреть на чудеса Индии и добраться до своего полка. А я ведь совсем не ради Африки записался на военную службу.

Пребывая из-за этих сомнений в мрачном расположении духа, я повстречал молодого капитана, с которым познакомился еще на борту «Клайда». Его определили в пехотный отряд лорда Челмсфорда, состоящий из четырех с лишним тысяч человек. Подразделение в скором времени должно было выступить против зулусов Кечвайо.

– Приветствую, доктор! – весело поздоровался молодой щеголь. – Вы едете с нами на пикник в Зулуленд?

– Нет, насколько мне известно!

Как же мне тогда повезло. Спустя несколько дней останками этого бедняги и тысячи других солдат лакомились натальские стервятники. Попади я в отряд лорда Челмсфорда, не миновать бы мне гибели вместе с 24-м пехотным полком Генри Пуллейна. Но меня увез военный транспорт «Лондондерри», и только в Бомбее я услышал об изандлванской трагедии.

Жарким и пыльным утром явился я в штаб в Бомбее. В отделе перевозок царил совершенный хаос, и никто ничего не знал об Афганистане. Я спросил у начальника транспортной службы, как мне быстрее нагнать нортумберлендских стрелков, которые, судя по всему, вполне могли через Хайберский проход добраться и до Кандагара.

– Мистер, вам что, не сообщили? – отвечал майор-ирландец, бросив на меня такой раздраженный взгляд, будто это я был виноват в поднявшейся вокруг неразберихе. – У вас в предписании должно быть все указано. Нортумберлендскому полку больше не требуется помощник хирурга. Зато он нужен беркширскому. Их собственный помощник, Макинтош, отправлен на базу в Пешаваре с дизентерией. При первой возможности вас переведут к беркширцам. Проездные документы получите здесь. Поезда до Пешавара не ходят. Садитесь на завтрашний состав, идущий из Дели, и езжайте на нем до Лахора. Там и разберетесь. Следующий!

Так началась для меня служба. Утром я уселся в вагон Бомбейской, Бародской и Центрально-Индийской железнодорожной компании. Несколько таких вагонов было зарезервировано для транспортировки британских офицеров. Широкие окна, мягкие кресла, накрытые скатертями столы – в подобных купе обычно ездят на скачки в сопровождении слуг молодые английские франты, запасшись корзинками для пикника.

Я отгородился от всего мира газетой и читал о положении в Афганистане, которое значительно ухудшилось со времени моего отъезда из Англии. Власть в стране захватил вождь повстанцев Аюб-хан, и нашим войскам пришлось спешно выдвигаться на позиции. Множество офицеров со всех концов Индии, как и я, в тот момент тряслись в таких же вагонах, приближаясь к северо-западной границе. В те дни железная дорога заканчивалась возле Хайберского прохода. В Лахоре мне следовало присоединиться к конному отряду. Перед мысленным взором уже рисовались высокие заснеженные пики и белоснежные стены Кандагара, который некогда был столицей Афганистана.

В пути произошла любопытная сцена. Тогда я еще не знал, что она будет иметь ко мне самое непосредственное отношение, а жаль. Всю дорогу до Лахора меня занимали мелкие неудобства, с коими знаком любой, кому доводилось путешествовать по Индии в военном поезде. Сиденья из соображений гигиены обыкновенно набивают конским волосом. Но, к несчастью, в сильную жару они превращаются в настоящий пыточный инструмент. Вскоре кажется, что сидишь на колючем кусте ежевики, и с каждой последующей милей становится все хуже.

Страдал я не в одиночку. Поезд был переполнен военными, все купе оказались заняты. Со мной ехали капитан и два лейтенанта из полка, который я не буду пока называть. Молодые офицеры представились Джеком и Фрэнком, оба были в штатском. Их куртки и легкие белые брюки больше подходили для пикника на берегу Темзы, нежели для сражения со свирепыми воинами Аюб-хана. На вид я дал бы им лет двадцать или чуть больше. Следовательно, они успели прослужить около года.

Сам я к тому времени семь лет проработал в больнице Святого Варфоломея, и потому из-за разницы в возрасте и опыте эти двое казались мне несносными повесами. Вылитые школьники на прогулке. Одетый в форму капитан был старше и вел себя гораздо сдержаннее, лейтенанты называли его по фамилии – Селлон. Он то и дело бросал на меня подозрительные взгляды.

Сон помогает скоротать томительные часы в дороге, но я обрадовался возможности поговорить с попутчиками и хотя бы ненадолго забыть о злополучных сиденьях. Мы с лейтенантами завязали разговор. Я явно не вызывал у них сильной симпатии, но они поглядывали на меня с дружелюбным любопытством. Оба ехали только до Пешавара, зато были весьма хорошо осведомлены о расквартированных там войсках. На вопрос о моем полке я ответил, что, по-видимому, отправлюсь в беркширский.

Джек и Фрэнк всем своим видом выразили одобрение. Джек даже пожал мне руку и уверил, что беркширцы – прекрасные ребята и драться с ними рядом – сплошное удовольствие.

– Я попал сюда прямо из Кембриджа, – добавил он с заискивающей ухмылкой. – Пробыл там всего год и не могу сказать, что сильно преуспел. Пустая трата времени. Точно так думал и батюшка, к тому же ему, бедняге, регулярно приходилось оплачивать счета из Королевского колледжа. Причем немаленькие. И вот, как говорится, я здесь.

Капитан Селлон слушал разглагольствования попутчиков молча. Эти двое походили на тех юных остолопов, получивших дорогостоящее образование, о которых Холмс как-то выразился: «Такие умеют говорить и умеют думать, но, к сожалению, не умеют делать это одновременно». Я решил, что можно безбоязненно рассказать им немного и о себе самом.

– Меня назначили в сто девятый полк альбионских стрелков, потом перевели к нортумберлендцам, но, похоже, и там доктор не нужен.

Лейтенанты обменялись многозначительными взглядами, словно я отпустил неуместную шутку. Что же такого я сказал? Я ждал каких-нибудь разъяснений, но Джек и Селлон лишь таращились на меня, и только кудрявый темноволосый Фрэнк произнес с улыбкой:

– Тогда, осмелюсь предположить, вы рады переводу в беркширский полк. А что? Думаю, любой другой на вашем месте был бы не против.

Он говорил так, будто это было очевидным фактом. Следовало все выяснить.

– Уверен, беркширцы – это достойный полк.

– Разумеется, – подтвердил Джек, тряхнув светлыми волосами.

Капитан Селлон, отвернувшись, уставился в окно и будто бы не желал ничего обсуждать. Но оба лейтенанта просто-таки лопались от нетерпения. Им, по всей видимости, страшно хотелось поведать какую-то скандальную историю и посмотреть на мою реакцию.

– А вот сто девятый… – осторожно продолжил я.

– Что вы знаете о нем? – поинтересовался Селлон, отворачиваясь от окна. – Об альбионских стрелках?

– Почти ничего.

Фрэнк и Джек залились смехом. Потешались они над моим любопытством или над моим невежеством – бог весть.

– Если так, – произнес Селлон без тени улыбки, – то вы, наверное, единственный неосведомленный человек от Мични до Мултана. Но это, возможно, и к лучшему.

– О чем же я не осведомлен?

– О тайном трибунале в сто девятом полку, – не в силах больше сдерживаться, выпалил Джек. – Вот это было дельце!

Капитан Селлон смерил его пристальным взглядом. Но широко улыбающийся Джек ничего не заметил.

– Я только-только окончил курсы для военных медиков в Альдершоте, – сухо отозвался я. – Местные истории для меня в новинку. Ну и что же это такое – ваш тайный трибунал?

Лейтенанты пихнули друг друга локтями и вежливо заулыбались.

– Благоразумный способ проучить проштрафившегося офицера, сэр, – ответил за них Селлон, в его голосе звучало осуждение, будто мне не следовало спрашивать о подобном. – Я не сторонник крайних мер, но иногда только так и удается избежать скандала в полку. Тайный трибунал – неофициальный суд, который устраивают младшие офицеры. Давайте на этом и закроем тему.

Странно, Селлон казался задетым, тогда как Фрэнка и Джека просто-напросто распирало. И они совершенно не желали «закрывать тему».

– Неофициальный? – переспросил я.

– Мундиры и медали в полночный час, – услужливо пояснил улыбающийся Фрэнк.

Селлон взмахом руки велел ему умолкнуть. Он, похоже, имел влияние на лейтенантов, но почему-то чуть покраснел во время разговора.

– Доктор, в моей роте несколько лет назад появился один молодчик, который важничал перед остальными. Задирал нос и частенько щеголял орденской лентой, полученной за службу у индийцев. Не британская награда. Такого рода регалии не надевают на официальные полковые приемы. Вы, разумеется, понимаете почему. Дважды его предупреждали, но все без толку. На третий раз однополчане устроили тайный трибунал в офицерской столовой в три часа ночи. По приговору этого суда виновному прямо там же выбрили на голове букву «з», что значило «задавака». Двое или трое судей держали бедолагу, а еще один брил. Волосы отросли через несколько недель, но спеси у парня поубавилось, и он стал вести себя гораздо благопристойнее. Уверяю вас, урок пошел на пользу.

– Еще в Англии, – сообщил, подавшись вперед, Джек, – я слышал про одного типа, представьте себе, из гвардейской бригады. Так он разгуливал по Стрэнду в соломенной шляпе. Соломенные шляпы пристало носить торговцам рыбой, офицерам же подобает цилиндр. Его осудили в офицерской столовой, раздели и прогнали сквозь строй, отхлестав ремнями. Там были еще двое новеньких. В гвардейской бригаде их зовут «щенками». Они отказались участвовать во всеобщей потехе, и в итоге с ними произошло то же самое.

Чего-то в подобном духе я и ожидал. Но тут снова вмешался Селлон. Ему, похоже, не терпелось поскорее закончить этот разговор.

– Такие случаи происходят из-за несовершенства судебной системы. Полагаю, вам известно, что обычный полковой трибунал имеет дело лишь с унтер-офицерами и рядовыми. Самих же офицеров можно судить лишь в открытом трибунале Главного штаба. Процессы обычно вызывают большую шумиху и отрицательно сказываются на настроениях в армии. Вас, доктор, этому не учили?

– Не учили. Правосудие должно вершиться открыто.

– Разумеется, – кивнул он с усталым вздохом. – Как принято в Англии. Здесь же любое публичное разбирательство может покрыть полк позором в глазах не только собственных солдат, но и индийцев. Позвольте пояснить. Бесчестьем оборачивается даже не слишком значительное преступление. Иногда достаточно просто проявить непрофессионализм или нарушить субординацию. Конечно, случаются и вещи посерьезнее. Например, молодой офицер, назначенный полковым казначеем, растрачивает часть денег, или, что еще хуже, дело касается женщины. Представьте себе, что станется с несчастной, если история попадет в местные газеты! Да, доктор, здесь выпускают прессу и для индусов, и разные смутьяны весьма умело этим пользуются. Временами молодые люди оступаются, и им необходимо преподать урок. Это делают за закрытыми дверями члены тайного трибунала, младшие офицеры, равные провинившемуся по званию. Неофициально и незаконно, но иногда такой самосуд приносит пользу.

– Не слыхал ни о чем подобном, – отозвался я.

Чем подробнее были объяснения, тем меньше мне все это нравилось.

– Неужели в Альдершоте этому не учат? – удивился Селлон.

Именно так. В госпитале Нетли никто не счел необходимым проинформировать меня о столь необычных процедурах. Во взгляде Селлона по-прежнему сквозила подозрительность, будто я был шпионом, переодетым в британскую форму. Но кем был он сам? И откуда столько знал о военной юриспруденции?

– Давно ли вы служите, сэр? И сколько успели пробыть в Индии? – поинтересовался Селлон. – Полагаю, не очень долго!

– Однако суд, любой суд, – упрямо сказал я, – обязаны вершить власти, придерживаясь твердо установленных правил. Должен быть протокол, должна быть возможность подать апелляцию.

– О таком разбирательстве властям не сообщают, – медленно ответил капитан, отчетливо выговаривая каждое слово. – Это не официальная процедура. Но любой командир полка или роты знает о нем. Слухи расходятся быстро. Иногда старшего офицера могут даже попросить выступить в качестве свидетеля. Однако докладывать о суде и приговоре он не станет.

– И вот это вы называете «мундиры и медали в полночный час»?

В следующие десять минут Селлон в подробностях обрисовал мне тайный трибунал, полночное судилище. Допустим, провинившийся человек сделал нечто такое, что может навлечь позор на весь полк, попади дело в военный суд. Один из капитанов (быть может, сам Селлон?) назначается председателем. Ему помогают четверо лейтенантов-«судей» (во время официального разбирательства в этом качестве выступают девять старших офицеров). Другой капитан играет роль обвинителя. Подсудимый может выбрать себе защитника среди однополчан.

Когда остальные офицеры и денщики отправляются спать, в столовой накрывают зеленым сукном три стола и сдвигают их буквой «П». На них кладут бумаги и юридические справочники, ставят стаканы и графины с водой. Все это очень похоже на обычный зал заседаний. Фитили керосиновых ламп чуть прикручивают. Участники являются в столовую в мундирах и наградах. Свидетели ожидают в передней. Их вызывают в комнату, приводят к присяге, подвергают допросу и перекрестному допросу. Все присутствующие априори дают клятву молчать обо всем, это дело чести. «Да уж, – подумалось мне, – ничего себе „дело чести“!»

Неужели никто не понимает, как опасен самосуд? Я представил себя на месте обвиняемого, которого судят пустоголовые Джек и Фрэнк под руководством Селлона. Разумеется, и речи не шло о подаче жалобы в военный апелляционный суд и вообще об обращении в правомочные инстанции. И подобные попустительства полагали уместными, никто не считал это темным пятном на репутации полка!

Но даже если тайный трибунал выносит приговор, как приводят его в исполнение младшие офицеры? У них нет законных средств, они не могут выгнать подсудимого из полка, если он сам добровольно не подаст в отставку. Невозможно заключить его в тюрьму и, уж конечно, нельзя расстрелять или повесить. Насколько я понял, провинившегося временно брали под стражу, чтобы он, по выражению Фрэнка, «не сделал ноги» до начала процесса. А потом?

Что же стряслось в 109-м? Этот полк провел в Индии семь или восемь лет и, скорее всего, сейчас был бы уже на пути в Англию, не начнись неприятности в Афганистане. Квартировался он возле Лахора, солдаты выходили в город, общались с местным населением и жили в бараках – точно так же, как в каком-нибудь Йорке, Колчестере или Кентербери.

Судя по замечаниям моих попутчиков, около полугода назад в этом полку, в который я чуть было не попал, произошла некая скандальная история. Завершилась она вышеописанным спектаклем. Но кто был виновник, что он сотворил, чем закончился трибунал? Капитан Селлон наотрез отказывался что-либо объяснять. Но в то же время почему-то стремился в красках расписать мне преимущества негласного правосудия.

– Сэр, по-моему, вы не совсем уловили суть, – терпеливо пустился он в объяснения. – Тайные трибуналы не призваны заменить официальный суд. Я сам не одобряю самоуправство. Но часто бывает, что оступившийся офицер все же не совершил серьезного преступления, и тогда ему предоставляется возможность все исправить. Он держит ответ перед равными, без огласки. Это привилегия в своем роде. Так можно избежать публичного позора и сохранить репутацию.

– Значит, обвиняемый по собственной воле участвует в судилище?

– Позвольте привести пример. Несколько лет назад в полку, расквартированном рядом с нашим, одного молодого лейтенанта назначили казначеем. По большому счету это был весьма порядочный малый, но не столь хорошо обеспеченный, как большинство его однополчан. Пытаясь не ударить в грязь лицом, он начал оплачивать свои счета из доверенной ему полковой кассы. Учитывая обстоятельства и возраст, это можно назвать скорее глупостью, а не преступлением. Закрыть глаза на его проступок было нельзя, но официальный суд в военном штабе погубил бы его репутацию и карьеру.

– Это точно, – с улыбкой закивал Фрэнк.

– Я говорю о том, о чем знаю не понаслышке, доктор, – продолжал меж тем Селлон. – Поскольку то было дело чести, судившие его офицеры впоследствии ни словом не обмолвились об этом злоупотреблении. Лейтенанта судили и приговорили его же товарищи. И он признал вину.

– И каков был приговор?

– Десять раундов с одним капитаном, который был чемпионом по боксу сначала в университете, а затем и в полку. Заставить приговоренного это сделать, конечно, никто не мог, но только так он сумел бы избежать публичного разбирательства.

– И он согласился?

– Да. Он сам, разумеется, не был профессиональным боксером. За те полчаса его здорово отдубасили. Но он бился против более сильного соперника, тем самым продемонстрировав недюжинное мужество. И вернул себе репутацию, которую мог бы безвозвратно потерять из-за… Глупости. Давайте назовем это так.

– И что же с ним потом случилось?

– Он не вышел в отставку, но перевелся в другой полк и начал все с чистого листа. Вы, вероятно, не совсем понимаете, что с помощью подобных процедур военные защищают своих.

Что я понимал, так это то, сколь многое мне предстоит узнать об Индии и о местных нравах.

– Ну а происшествие в сто девятом?

– Поскольку вы направляетесь не в этот полк, – ответил Селлон, подавшись вперед, – и ничего не слышали о том деле, думаю, не стоит развивать тему. Вы получили достаточное представление о тайном трибунале. Простите, но мне не хотелось бы распускать сплетни. Если вы обо всем и узнаете, то не от меня.

Лейтенанты не хотели открыто ему перечить. Меня же ждало скорое свидание со смертельной опасностью в Хайберском проходе. Джошуа Селлон прав. Не время для досужей болтовни. Так я тогда подумал.

За полчаса до прибытия в Лахор мы остановились на какой-то богом забытой железнодорожной развязке посреди поля. Наш поезд должен был пропустить шедший на юг состав, который спешил в Дели или Бомбей. Неожиданно двери купе открылись, и на пороге показался мужчина в форме старшего офицера штаба. Вместе с капитаном Селлоном они вышли на платформу и там с минуту обсуждали какие-то явно секретные дела. А потом вернулись в вагон, закрыли дверь купе и удалились. По всей видимости, капитана вызвали на некое собрание в другом вагоне.

Мы все еще ждали встречного поезда. Было очевидно, что в отсутствие капитана Джек и Фрэнк не смогут удержаться и все расскажут. Что же касается Джошуа Селлона, то в живых я его больше не видел.

2

Джек пихнул Фрэнка локтем.

– Осел! – выпалил тот и, ухмыляясь, посмотрел на меня. – Все в порядке, сэр. Вы не виноваты. Откуда вам знать про старину Джоша.

– А что с ним такое?

– Да он из военной полиции! Вот и все! Его задача, как говорится, отыскивать опасных разбойников. Сам участвовал в трибуналах, но рассказов от него не дождешься.

– А речь, конечно же, шла о деле Патни-Уилсонов, – пояснил Фрэнк возбужденным тоном, но тихо, словно опасаясь, что Селлон все еще где-то рядом и может услышать. – Вот что случилось в сто девятом. Вам все равно рассказали бы в Лахоре. Но, полагаю, эта история упоминалась и в английских газетах. Не читали об Эммелин Патни-Уилсон?

– Вряд ли.

– Неужто? Нигде не писали про ее самоубийство?

– Полагаю, нет. В любом случае ничего такого не припомню.

– Так вот, майора Патни-Уилсона из сто девятого на несколько месяцев командировали в Дели. Его жена, миссис Эммелин Патни-Уилсон, была, судя по рассказам, очень набожной леди, всецело преданной своим маленьким детям. Сидела в первых рядах в гарнизонной церкви по воскресеньям с молитвенником в руках. Голос ангельский, и к тому же красотка. Участвовала в любительских спектаклях, но все очень пристойно, без глупостей. И она, и муж все из себя такие правильные. Невозможно даже было вообразить ее в одной комнате с Мораном, так называемым полковником.

– Почему, интересно, – встрял Джек, – когда набожные леди губят свою репутацию, они непременно делают это из-за какого-нибудь пройдохи? Быть может, надеются таким образом спасти заблудшую овцу?

– Короче говоря, – продолжил Фрэнк, – Роудон Моран был мерзавцем, хотя некоторые называли его приятным малым. Иными словами, он платил за их выпивку, а они смеялись над его шутками. Но вот добропорядочным человеком его не считал никто. Памятуя обо всех амурных похождениях полковника, можно предположить, что Эммелин Патни-Уилсон стала для него легкой добычей. Бедняжка впуталась в историю. Вина и страсть, я полагаю. Сначала ей хотелось заполучить Морана, а когда это произошло, она почувствовала себя падшей женщиной. В общем, повредилась в рассудке.

– Разумеется, он ее бросил, – снова вмешался Джек, – как и следовало ожидать. Из красавицы-недотроги Эммелин превратилась в мрачную и болезненную особу. В церковь больше не ходила – не могла вынести пересуды. И конечно же, рано или поздно должен был вернуться из Дели Патни-Уилсон. Так прошло около месяца, с каждым днем Эммелин терзалась все сильнее: что-то будет, когда муж объявится. Интрижка с Мораном закончилась, но слухи-то ходили. Даже если майору никто ничего не скажет напрямую, когда-нибудь история все равно всплывет.

– А Моран?

– Моран и думать про нее забыл. Разве что иногда потешался вместе с приятелями над тем, как приятно увидеть перед собой надменную святошу на коленях. Короче говоря, в ночь перед возвращением мужа она совершенно отчаялась. Повесилась на перилах лестницы у себя в коттедже. А перед тем напоила детей настойкой опиума. Видимо, не хотела, чтобы они узнали о ее позоре, когда вырастут. К счастью, доза оказалась не смертельной.

– Моран уничтожил ее, – подытожил Фрэнк. – Об этом знали все. Во время расследования его имя не упоминалось, и дело обставили так, будто с Эммелин случился обыкновенный приступ безумия. Здесь, знаете ли, частенько сходят с ума. И мужчины и женщины. Гораздо чаще, чем принято считать.

Душераздирающая, страшная история, достойная греческой трагедии. Я с удивлением наблюдал, как посерьезнели оба юнца, пересказывая ее мне.

– И младшие офицеры сто девятого полка устроили полночное судилище?

– Да, – кивнул Джек. – Морана застали врасплох. Иначе им не удалось бы его сцапать. Два капитана взяли его под арест и держали в запертой комнате вплоть до суда. Ему не дозволялось ни с кем говорить. Еду приносили прямо туда. Документов почти не потребовалось, дело представлялось простым и ясным. Он ведь и не скрывался.

– А как же командир полка?

– Полковник Томми? Полагаю, он несказанно обрадовался бы любой возможности избавиться от Морана. Официально он ничего не знал о тайном трибунале. На самом деле, конечно же, полковник был прекрасно обо всем осведомлен. Славный малый, вмешиваться он, разумеется, не стал бы. Бо́льшая часть командования надеялась, что в конце концов под «Марш негодяев» Морану отрежут эполеты и выгонят из полка. Но Эммелин Патни-Уилсон была мертва, а кто еще мог дать против него показания? Преступление оказалось не так-то просто доказать. Поступок полковника был ужасен, но он ловко вывернулся, все свалив на женщину. Мол, истеричная молодая особа, совершенно не понимала шуток. Даже перед трибуналом мерзавец держался высокомерно: не делал заявлений, не отвечал на обвинения, отказывался признавать суд и принимать в нем участие. Ему предоставили защитника, капитана Лирмонта из роты поддержки. Капитана Каннинга выбрали председателем, ему помогали четыре лейтенанта. Заседали всего пару часов, было одно только слушание.

– Но какое же обвинение выдвинули Морану?

– Поведение, порочащее офицера и джентльмена, полагаю так. Не слишком внушительно, но к этому многое можно добавить.

– Например?

– В гражданском праве есть такое понятие – «преднамеренное убийство»?

– Безусловно.

– Послушайте, – вздохнул Фрэнк, – какая разница, как они это называли? Он был виновен в гибели женщины. Разумеется, можно было отдать его и под обычный трибунал. Но что толку? Моран вполне мог выйти сухим из воды. Что бы там ни говорил старина Джош, лучше решать такие вопросы без огласки и не упоминать имя бедняжки Эммелин в суде. Хватило и полицейского расследования.

Ужасная, но такая волнующая история. Если это, конечно, правда.

– Но какому наказанию его подвергли? – спросил я, оглянувшись на Джека. – Тайный трибунал не смог бы приговорить Морана к смертной казни или тюремному заключению.

И они рассказали мне все. Мое воображение послушно нарисовало опущенные бархатные шторы на окнах, спящий гарнизон, столовое серебро и портреты полковых командиров, поблескивающие в свете керосиновых ламп. Изящные стулья, длинные обеденные столы, покрытые зеленым сукном. Пятеро судей в темно-синих мундирах во главе с капитаном Каннингом сидят в середине, по обе стороны от них – защита и обвинение. Справочники по военной юриспруденции. Графины с водой и стаканы. Судейская колотушка и конфискованная сабля полковника. Все как в обычном суде. Возле двери, ведущей в переднюю, сидит младший лейтенант, в передней ждут свидетели.

Судя по словам моих попутчиков, никто не сомневался в исходе дела. Капитану Лирмонту нечего было сказать в защиту обвиняемого. Моран отказался отвечать на вопросы о взаимоотношениях с миссис Патни-Уилсон, но еще раньше успел похвастать своими похождениями перед дружками. Пел им старые песни: мол, мужчины в душе сплошь мерзавцы, а женщины продажны, все дело в цене.

Поскольку полковник Моран еще появится в этой истории, позвольте мне описать его здесь со слов Фрэнка и Джека.

Он был определенно старше тех заблудших молодых людей, которые искали у него совета. Видимо, ему было под сорок. Полковник красил усы. Выставлял себя эдаким беззаботным, повидавшим свет весельчаком и совершенно не скрывал своих пороков. С виду он был высок и широкоплеч, с хорошо развитым торсом, сильными руками, массивными квадратными ладонями и поросшими ярко-рыжими волосками пальцами. Только преждевременные морщины на лице выдавали природную грубость, таившуюся под напускной непринужденностью и веселостью.

Никому не удастся взять верх над полковником Мораном, говаривал он, старина Рэнди берется за что угодно. Он бывал везде и знает все обо всем и обо всех. В Вест-Энде поставили удачную пьесу? Моран тут же называл имя актрисы, сыгравшей в главной роли. В газетах писали о громком убийстве или разводе? Он перечислял участвовавших в процессе юристов, причем с обеих сторон. Он вообще был осведомлен гораздо лучше других, заходил ли разговор об охоте на крупную дичь, иноземных городах, известных семействах, о деньгах или юриспруденции.

Несколько раз Моран давал деньги в долг младшим офицерам. Быть может, желал таким образом распространить на них свое влияние, но те, кто принимал любезное предложение, никогда не осмеливались тянуть с выплатой. Что-то во взгляде дружелюбного с виду полковника внушало страх. Именно так. Его манеры, то, как он обрезал кончик сигары или стряхивал грязь с сапога, говорили о том, что этот человек не остановится ни перед чем, если его загнать в угол. Что касается женщин, то в начале вечера он вел себя с новой знакомой игриво, а вскоре его рука уже лежала на ее талии.

Вот какой обвиняемый предстал перед тайным трибуналом. Доказательства были налицо. Полковник не потрудился отрицать, что позабавился с глупенькой офицерской женой, которой польстило его внимание. В конце концов, она не была невинной девушкой. И вся ее благопристойность ей не помогла. Эммелин повредилась в рассудке, потому что не сумела понять одну простую истину: всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Такие речи Моран держал перед своими дружками. Несчастная пала жертвой врожденной склонности к истерии, а он тут совершенно ни при чем. Разум ее пошатнулся, и она наложила на себя руки. В чем же тут его вина, спрашивал Моран, как с точки зрения закона, так и с точки зрения здравого смысла?

Как бы ни был мерзок этот тип, так называемый трибунал не смог ничего противопоставить его злобным ухищрениям. Если верить моим тогдашним попутчикам, в полночном суде фигурировали такие доказательства его вины, которые любой английский судья отмел бы как досужие домыслы. Свидетели охотно подтверждали порочность характера подсудимого, но что это доказывало? Моран всегда поливал грязью женщин, называл их продажными созданиями, которые способны с легкостью танцевать на балу, а на следующее утро унижаться перед ростовщиком. Если муж не даст им желаемого, они с радостью начнут торговать собой. А в случае неудачи разденут собственных матерей, сдернут у тех с шеи последние драгоценности, чтобы только блистать на следующем приеме.

Но и мужчины не лучше, поучал Моран юных приятелей. Самый благопристойный член общества охотно продаст жену, детей и даже свою душу, чтобы только предаться любимому пороку. Для кого-то это игорный дом, для кого-то – биржа, а может, дама, умеющая доставить ни с чем не сравнимое наслаждение. Такие господа последнюю рубашку отдадут, лишь бы обладать женщиной, которая (и им это прекрасно известно) возьмет деньги, испытывая при этом отвращение.

Тогда я был еще молод. Роудон Моран показался мне едва ли не самим Сатаной. И если перед полночными судьями предстала столь отвратительная инкарнация нечистого, вероятно, и я на их месте иначе посмотрел бы на неубедительные доказательства.

Разумеется, его признали виновным в поведении, порочащем офицера и джентльмена. Какая нелепая формулировка, если вспомнить об истинном преступлении! Также была установлена его причастность к смерти Эммелин. Но что же дальше? С одной стороны, за подобное злодеяние полагается смерть. С другой – у неофициального суда не было законных способов наказать негодяя. Офицерам так не терпелось отомстить за миссис Патни-Уилсон, что они даже не подумали, как будут разрешать эту дилемму.

Итак, капитан Каннинг и четыре помощника удалились для обсуждения приговора. Было поздно, почти два часа ночи. Столовую освещали керосиновые лампы. Наконец судьи вернулись. Моран тут же встал, ему даже не успели ничего приказать. Капитан посмотрел обвиняемому прямо в глаза. Так называемого полковника признали виновным в гибели молодой женщины, которую он жестоким образом довел до самоубийства.

Хочет ли подсудимый взять слово? Ему нечего было сказать, он не признавал власть тех, кто стоял перед ним, считая их мальчишками.

Каков же приговор? Моран заслуживал смерти, но офицеры британского полка не могли замарать себя убийством. Мужественно выдерживая яростный взгляд полковника, Каннинг обвинил его в поведении, порочащем офицера, и в «моральном убийстве». Полночный суд не был наделен полномочиями, но принять то или иное решение было необходимо.

И товарищи Роудона Морана, бывшего полковника индийского раджи и нынешнего офицера 109-го полка альбионских стрелков, постановили, что он должен подать в отставку. А пока процедура не завершится, Моран будет считаться в гарнизоне вне закона. Кто бы и как бы ни отомстил ему, ни один из офицеров не станет ничего предпринимать по этому поводу.

Необычный приговор, зловещий, только не очень эффективный. Но было и кое-что еще. Вознамерься Моран когда-нибудь вернуться в армию или поступить на государственную службу ее величества, любой из участников тайного трибунала освобождался от обета молчания. Из уважения к покойной миссис Патни-Уилсон и ее мужу подробности ночного суда нельзя было разглашать, но в подобном случае их следовало немедля передать предполагаемым сослуживцам Морана. Пока же все присутствующие поклялись хранить тайну. К сожалению, как выяснилось впоследствии, многие молодые люди на это были совершенно не способны и клятвы их не стоили ничего.

Приговор грозил положить конец карьере Роудона Морана и превратить его в отщепенца. Но полковник обвел взглядом «тявкающих щенков» и ответил ровным и презрительным голосом, почти выплевывая слово за словом прямо им в лицо:

– Со временем, джентльмены, я, возможно, и решу покинуть этот полк. Пока же я не намерен подавать в отставку. Теперь, когда закончился весь этот цирк, попрошу вернуть мне клинок. В противном случае я подам рапорт и сообщу, что один из вас просто-напросто его украл. Это дело чести.

Негодяй еще осмеливался произносить слово «честь»! Тайный трибунал продемонстрировал свою полную несостоятельность. Младшие офицеры воспользовались процедурой, с помощью которой обычно карались малые проступки, чтобы осудить убийцу. И потерпели неудачу. Но тут из-за стола обвинения поднялся высокий темноволосый молодой человек с бледным и задумчивым лицом. Он тихо просидел там все эти часы, не принимая участия в процессе. Это был майор Генри Патни-Уилсон.

– Господин председатель, я не являюсь членом этого суда. Но позвольте мне пренебречь своими обязательствами перед военным законом и даже, по мнению некоторых, перед христианской верой. Мистер Моран выразил здесь свое презрение и к порядочности, и к справедливости. И поэтому я как джентльмен требую от господина Морана удовлетворения.

Все молчали. Такие слова нельзя понять превратно. Майор вызвал Морана на дуэль. К тому моменту в британской армии дуэли были запрещены и происходили крайне редко. В этих немногих случаях противники использовали пистолеты. Но Патни-Уилсон стрелял неважно. А Моран попадал в туз пик с тридцати семи шагов. Прибегая к известному клише, можно сказать, что майор подписал себе в ту минуту смертный приговор.

Капитан Каннинг хотел было вмешаться, но Моран опередил его, разразившись презрительным смехом:

– В дуэли, милостивый государь, играют школьники. И это все равно что рулетка. В свои двадцать я мог с тридцати шагов отстрелить товарищу пуговицы с эполет и не опалить при этом его мундира. В оксфордском колледже Магдалины мне однажды бросили вызов. На рассвете мы встретились на лугу возле Крайст-Черч. Я пальнул в того идиота. Между нами было меньше тридцати шагов, но я промахнулся. Юнец был настоящим нюней, который в жизни не держал в руках приличного оружия. Однако полюбуйтесь!

Он засучил рукав мундира и отстегнул запонку на манжете рубашки. На руке, поросшей рыжими волосами, красовался небольшой рубец, похожий на выбритую отметину. Моран опустил рукав и обвел присутствующих взглядом:

– В двадцать, джентльмены, я был довольно неопытен. И тому простофиле почти удалось убить меня! Но теперь? Стреляться на дуэли? Нет уж, увольте! Лучше уж бросим кости или перекинемся в картишки!

Шутка прозвучала весьма злобно, но самое жуткое впечатление, разумеется, производило полное отсутствие у Роудона Морана каких-либо моральных принципов, эта разверзшаяся в его душе бездонная пропасть, полная ненависти и жестокости.

На мгновение офицеры застыли неподвижно, словно актеры в финале драмы, ожидающие, когда же опустится занавес. Моран сломил их. Все смотрели только на него и ничего более не замечали. Он же тем временем взял свою саблю, вложил ее в ножны, развернулся и направился к двери, ведущей в переднюю. Никто не бросился его останавливать. Хотя полковник и отказался от участия в дуэли, все видели: в тот момент он убьет кого угодно, если потребуется. И вполне возможно, закон его оправдает. Лейтенант, стоявший у двери, закрыл ее за Мораном и вдруг неожиданно прижался к ней спиной и сложил руки на груди, словно решив никого больше не выпускать из столовой.

Внезапно послышался негодующий возглас, и участники тайного трибунала переглянулись. В передней раздавались пыхтение и звуки какой-то звериной возни. Все это длилось около минуты. Лейтенант по-прежнему охранял выход. И вдруг сердца замерли в груди у присутствующих: до них донесся жуткий вопль, за которым последовал исполненный боли и ярости рев. Это повторилось еще раз. Так мог бы кричать человек в агонии, но то была не агония, а гнев. Пока Моран произносил в столовой свою язвительную речь, все взгляды были прикованы к нему. И только сейчас офицеры заметили, что среди них нет майора Патни-Уилсона. Он не являлся членом суда, и на его уход не обратили внимания.

Дверь открылась. В передней над распростершимся на полу мужчиной нависли двое дюжих солдат, никто из присутствующих их не знал, и на мундирах у них не было полковых эмблем. Рядом стоял кузнец (тоже не из 109-го) с железным клеймом в руке. Раскаленное докрасна тавро на глазах остывало. Майор Патни-Уилсон, проследивший за торжеством правосудия, поспешил куда-то в ночь.

Поверженный Моран с трудом поднялся на ноги. Одежда его была растерзана, эполеты – срезаны. Ему все-таки сыграли «Марш негодяев». А еще от мундира и рубашки кто-то оторвал правые рукава.

На бледно-желтой коже предплечья алела двух– или трехдюймовая рана. Лицо Морана от гнева и ужаса покрылось красными и белыми пятнами. Он стремительно развернулся, словно намереваясь сбить с ног стоящего у двери лейтенанта. Но тот успел достать свой веблей.

Младший офицер у дверей видел то, что не могли разглядеть его товарищи. Алая рана была клеймом. Кузнец обычно выжигает на лошадиной шкуре три цифры: одна обозначает номер полка, а две другие – номер самого животного. Майор Патни-Уилсон был набожным человеком, поэтому теперь на предплечье Морана красовалась выжженная каленым железом метка, хорошо знакомая всему миру, – 666, число зверя из Откровения Иоанна Богослова. Те, кто носит на себе печать Антихриста, обречены на вечные муки в огненном озере, полном горящей серы. А пока на теле Морана до самой его смерти будет пылать клеймо, красноречиво свидетельствующее об истинной природе негодяя.

Офицеры не двигались с места. И тогда Роудон Моран поклялся. Он говорил отчетливо, и тихий его голос был выразительнее слов.

– Клянусь Господом, мой час придет! Я отомщу всей вашей шайке, вы и вам подобные ощутят на себе силу этой мести!

Он развернулся и вышел на улицу.

– И больше его никто не видел, – закончил рассказ юный лейтенант Джек, сидя напротив меня на кушетке, набитой конским волосом. – Никто не знал, поклялся ли он отомстить только собравшимся там офицерам или же всему миру. Моран покинул казармы и исчез, никому ничего не сказав, но кто бы стал о нем горевать? Полковник Томми, наверное, пел благодарственные гимны. Про тайный трибунал лучше не распространяться, ведь официально его вообще не было. Но на самом деле суд состоялся, и даже обет молчания не мог пресечь слухи об этой истории!

– Все рады были избавиться от Морана, – встрял Фрэнк. – Только вот мой знакомый из сто девятого говорил, что легче отделаться от самого Сатаны! Это просто-напросто немыслимо. Он может оказаться рядом в любой момент, он подкарауливает, дожидается своего часа. Каждый, кто находился тогда в столовой, да что там – каждый в полку на некоторое время поддался панике и начал бояться Роудона Морана.

Поезд наш прибыл в Лахор, и я сошел с него, погруженный в глубокие раздумья. Но страшная история не имела ко мне отношения. Если она и была правдивой, то произошла за год до моего прибытия в Индию и осталась уже в далеком прошлом. Теперь все судачили об Изандлване и о зулусах, забыв про Морана. После той ночи его никто не видел. Он мог находиться в Англии, в Индии или же вообще где угодно. Полковник растворился в ночи, подобно раненому зверю из собственных охотничьих рассказов. Напоследок он поклялся отомстить, но как? Похоже, с ним все было кончено. Но, по всей видимости, множество людей не пожалели бы никаких денег в обмен на сведения о его местонахождении и теперешних занятиях.

Джеку и Фрэнку удалось привлечь мое внимание. Но потом наши пути разошлись, и я остался наедине со своими размышлениями. А добравшись до Пешавара, решил, что история была, вероятно, сильно приукрашена. Мог ли богобоязненный Патни-Уилсон действительно подговорить своих подручных выжечь на плече Морана клеймо злодея, когда тот отказался участвовать в дуэли? Такие случаи обычно пересказывают зеленым новичкам, радостно предвкушая, как те побледнеют от испуга. Вскоре мыслями моими завладело предстоящее путешествие в Кандагар. Да и могла ли легенда о полковнике Моране сравниться со сценами, которым я вскоре стал свидетелем во время роковой битвы при Майванде!

3

Не стану подробно описывать то злополучное столкновение двух армий, расскажу лишь в общих чертах о том, как изменило оно мою жизнь. Произошло же следующее: после смерти последнего эмира Афганистана его сын Аюб-хан восстал против собственного брата, законного наследника престола. Первым подвергся нападению Кандагар, где томился в ожидании наш гарнизон. Аюб находился еще в сорока милях от города, но его армия постоянно пополнялась и уже в значительной степени превосходила числом наши силы, к тому же в его распоряжении было артиллерийское подразделение. «Преданные» Британии афганские отряды целыми батальонами переходили на сторону повстанцев. Мой полк относился к формированию общей численностью в десять тысяч человек под предводительством бригадного генерала Джорджа Барроуза. В июле нам приказано было остановить наступление противника. Именно так я и попал в Гильменд, пустынную, поросшую колючим кустарником область к западу от Кандагара.

Утром второго дня мы проснулись и обнаружили, что все наши афганские подразделения дезертировали вплоть до последнего человека. Фланг возле реки Гильменд оказался совершенно незащищенным. Барроузу следовало вступить в бой с Аюбом тем же утром, пока ситуация не ухудшилась еще больше. Преодолев одиннадцать миль, мы подошли к афганскому селению Майванд. С одной стороны – холмы, с другой – пустыня Регистан.

Вокруг не было никаких укреплений. Сражаться предстояло на открытой местности. И именно там схлестнулись две армии. Битва началась около одиннадцати утра, когда артиллерия с обеих сторон открыла огонь, и продолжалась приблизительно до трех часов дня. К тому времени в распоряжении Аюба уже было около двадцати пяти тысяч человек против британских десяти тысяч. Резервные отряды афганцев с легкостью обошли нас с флангов.

Из-за недальновидности генерала Барроуза нам грозили крупные неприятности, но, как выяснилось, самая большая глупость британского командования заключалась в использовании наемников. Наша пехота в тот день на три четверти состояла из индийцев и афганцев. А они не хотели сражаться против своих и почти сразу же дезертировали, что произвело страшный хаос в наших рядах.

Куда ни глянь – со всех сторон реяли стяги Аюб-хана и потрясали винтовками его воины. Аюб выманил нас на равнину, где негде было укрыться, кроме как в зарослях колючего кустарника. Шестьдесят шестой пехотный полк с грехом пополам разместился в пересохшем от жары русле реки. Стрелковые же батальоны вынуждены были оставаться на открытой местности.

Полевой госпиталь устроили в палатке в неглубокой ложбине. Мне помогали всего двое санитаров. В первые часы поступало столько раненых, что я зачастую успевал лишь наложить временную повязку и подготовить пациента к операции, которая откладывалась до той поры, когда стихнет перестрелка.

Меня самого ранили в конце сражения. Последний раз я посмотрел на часы в половине второго. К тому времени около трех часов мне пришлось провести на ногах. Афганские стрелки успели окружить нас. Теперь простреливался уже весь лагерь. Несколько раз пули прошивали нашу палатку. Мне посоветовали не нагибаться каждый раз, когда раздавался громкий свист. Ведь, как говорится, если слышишь пулю, значит она в тебя не попала.

Я как раз склонился над майором Ванделером из 7-го стрелкового полка – бедняге пробило легкое. Однако не успел ничего сделать: кто-то словно толкнул меня в правое плечо, почти сбив с ног. Я хотел было обернуться и хорошенько отругать недотепу, но тут увидел на одежде и на земле кровь. На самом деле никто меня и пальцем не трогал, это пуля, прошившая зеленый тент, раздробила лопаточную кость и задела подключичную артерию.

Правая рука не слушалась, и я не мог больше помочь своим пациентам. В тот момент в полевом госпитале находилось трое раненых: двое ходячих и майор, которым я как раз занимался. Я распорядился соорудить носилки и раздобыть две пары палок для костылей, а потом разрешил санитару перевязать мою рану, насколько позволяло время. К великому моему горю, Ванделер в скором времени умер.

Чтобы приглушить боль в раздробленной кости, мне давали морфин. Поэтому в воспоминаниях о последующих событиях зияют дыры. Если бы не наркотик, те сорок миль по неровной дороге до Кандагара превратились бы в невыносимую пытку. Затрубил горн. По всей видимости, это вещевому обозу скомандовали отступать с поля боя под прикрытием пехоты. Я почувствовал, как двое солдат подняли мои носилки и куда-то побежали. Сознание все больше туманилось. Кто-то кричал, что гази настигают нас. Повсюду на земле лежали раненые, которым не так повезло, как мне, – вскоре они окажутся в руках жестокого противника.

При отступлении редко удается сохранить дисциплину. Второпях британцы бросали припасы и оружие. С вьючных животных прямо на землю скидывали поклажу и грузили вместо нее раненых. Повсюду валялись запечатанные ящики с патронами, провиант, бутылки с вином, кухонная утварь и льняные простыни. Раненые солдаты в лохмотьях и повязках тряслись верхом на ослах, мулах и пони. Кто-то даже ехал на верблюде. Фургоны, в которых лежали боеприпасы, превращались в передвижные лазареты. Денщики распивали краденое спиртное. Но среди всего этого хаоса находилось место и доблести. Засевшие на крутом откосе стрелки прикрывали наше отступление и сражались до самого конца, отбиваясь от афганцев штыками. Жизнями платили эти солдаты за свое грошовое жалованье.

В лагере, похоже, действовал закон «каждый сам за себя». Если бы не мой ординарец Мюррей, я бы погиб. Этот храбрый малый перекинул меня через спину только что освобожденной от поклажи вьючной лошади и, выхватив мой револьвер, отогнал прочь мародеров. Нам удалось выбраться из разоренного лагеря и присоединиться к унылой колонне беженцев, отступающих к Кандагару.

Не скоро забуду я злоключения той ночи. Среди солдат ходило много мрачных историй о том, что делают с пленными в войске Аюб-хана, и эти слухи подстегивали нас. Моему другу, лейтенанту Маклейну из Королевской конной артиллерии, повезло меньше, чем мне. Его останки потом нашли неподалеку от того места, где стоял шатер Аюб-хана, – лейтенанта зверски убили на глазах так называемого эмира.

Мы добрались до Кандагара вечером следующего дня. К счастью, люди Аюба были слишком заняты разграблением покинутого лагеря. Стоило им пожелать, и никто из нас не покинул бы поле под Майвандом живым.

Афганские отряды осаждали белые стены Кандагара более месяца, и мы не могли даже эвакуировать раненых в Индию. Наши командующие продемонстрировали явный недостаток моральных принципов и вели себя так, словно позиции уже сданы. Нас и правда могли уничтожить, если бы не лорд Робертс, получивший крест Виктории еще за кампанию в Лакхнау. Генерал-майор собрал отряд из десяти тысяч человек и, прихватив артиллерийский расчет, за три недели преодолел расстояние в триста тринадцать миль, чтобы спасти нас. Его силы скоро разгромили Аюб-хана и обеспечили безопасный проход через горные перевалы в Индию.

В составе обоза с ранеными я отправился на юг, в Пешавар. В эвакуационном госпитале я, казалось, пошел на поправку: свободно расхаживал по палатам, мог добраться до террасы, где отдыхали пациенты, и к концу года должен был вернуться в полк. Но надежды мои рухнули по причине сопутствующей пулевому ранению слабости.

Именно из-за нее у меня развился брюшной тиф, который, как известно, унес больше британских жизней, чем все афганские пули, вместе взятые. Болезнь оказалась для меня опаснее любого вооруженного гази. Никто из тех, кому довелось пережить этот недуг, никогда не забудет о своих мучениях. Температура поднялась выше сорока одного градуса, я метался в бреду. Обычно на этой стадии умирает большинство больных. Но если пациенту везет, то жар падает на пару градусов и после этого начинается медленный процесс выздоровления. Моя лихорадка упрямо держалась несколько дней кряду, и я болтался между сном и явью.

Смутно помню, как меня опускали в невыносимо горячую воду, как растирали руки и ноги. Вода остывала, и меня вытаскивали из нее и окунали снова, кожу жгло как огнем. И еще, и еще раз. Предполагали перитонит и пришли к выводу, что я не проживу дольше суток, однако этих разговоров я не слышал.

Кризис удалось преодолеть, но дорогой ценой. Целый месяц я был слаб, как младенец, едва стоял на ногах и совершенно не мог ходить. Обследовавшие меня медики намекали, что служба моя на этом закончится. В итоге мне заявили без обиняков: в Индии я не поправлюсь. Более того, в этом климате болезнь может вернуться, а второго приступа я совершенно точно не переживу.

Меня осмотрела комиссия из трех врачей. Один из них по доброте душевной предположил, что, возможно, со временем я в достаточной степени окрепну и смогу продолжить военную карьеру в Англии. Но взгляды двух других красноречиво свидетельствовали о маловероятности подобного исхода. Решено было отправить меня домой и еще девять месяцев не увольнять из армии. Но я был уверен: по окончании этого срока мне дадут от ворот поворот.

Меня перевезли в Бомбей, а оттуда я должен был отплыть на военном транспорте «Оронтес». Во время долгого морского путешествия я вспоминал прошлое плавание и свои тогдашние надежды. Теперь ждать было нечего. Если б только я знал тогда о Шерлоке Холмсе и тех приключениях, которые мне предстояли!

Когда я лежал в госпитале в Пешаваре и медленно выздоравливал, у меня было вдосталь времени, чтобы обо всем поразмыслить и обдумать события, произошедшие с момента отплытия из Портсмута под радостные крики толпы. Первые несколько недель после того, как спала лихорадка, я был еще слишком слаб и только и делал, что валялся в кровати, то засыпая, то просыпаясь.

Мое поколение выросло на рассказах о славной победе при Ватерлоо. Британская армия казалась непобедимой, а наша империя охватывала полмира. И теперь мои личные несчастья казались ничтожными в сравнении с теми, что обрушились на Великобританию. Днями и ночами прокручивал я в голове жуткую цепочку неудач, которые преследовали нас последние несколько месяцев в Африке и в Азии.

Санитары накладывали мне горячие компрессы, поили водой, давали каолин и настойку опия, а я меж тем продолжал размышлять.

Не так много времени прошло после трагедии у подножия Изандлваны, как последовали другие страшные вести: в газете я прочитал о гибели принца империи, наследника французского престола. Юноша отправился в Африку, где его жизнь вверили заботам лорда Челмсфорда, и был убит во время вылазки в Зулуленд. А та самая битва при Майванде, где чуть не погиб я сам! А смерть британских посланников, которых перебили в Кабуле! Да нас самих уничтожили бы в Кандагаре, отрезанных, со всех сторон осажденных силами Аюб-хана, если бы не отвага и предприимчивость генерала Робертса. Я тогда из-за ранения был прикован к больничной койке и не смог бы сопротивляться, мне, как и остальным раненым, просто перерезали бы горло.

Когда меня отправляли в Афганистан, я воображал, как мы с товарищами будем разъезжать по этому убогому краю эдакими благосклонными хозяевами. Местные жители станут воздавать представителям великой империи всяческие почести, а также неустанно благодарить меня, доктора. Я и представить не мог, с какой унизительной поспешностью придется оставить надежды на блестящие военные свершения, болтаясь с пробитым, кровоточащим плечом поперек седла вьючной лошади в попытке спастись от толпы афганцев, преследующих нас по пятам.

Я не был единственным, у кого постигшая Великобританию череда неудач вызвала недоумение. В газете писали о том, как восприняла новости об изандлванской трагедии королева Виктория. Бедная пожилая леди узнала о происшедшем за завтраком в Осборн-хаусе 11 февраля 1879 года. «Мы не можем понять, как могло случиться подобное; настоящая катастрофа, ужасная и противоестественная», – написала она в своем дневнике. Среди погибших в Африке офицеров были и те, кого королева лично принимала при дворе. Еще одним тяжким ударом стала для нее смерть французского принца, ведь ее величеству пришлось утешать его убитую горем мать, вдовствующую императрицу Евгению.

А Афганистан? Если бы лорд Робертс не отбил Кандагар, мы легко могли бы лишиться единственной военной базы в этой стране. И доброй части Индии в придачу, включая тот самый город, где я лежал в госпитале и предавался размышлениям. Как сказала королева, «чем дольше думать об этом, тем мрачнее все представляется».

Но впереди нас ждали еще и события в Южной Африке. Британская армия, которая покрыла себя славой под Ватерлоо и Севастополем, потерпела поражение в войне с голландскими поселенцами. За столом переговоров мы уступили бурам Трансвааль, а с ним запасы золота и алмазов. Это было последнее звено в цепи ужасных потерь. Что станется с нашими африканскими колониями? С Индией?

Если бы я тогда знал Шерлока Холмса! Он никогда не верил в случайности и руководствовался только доводами рассудка, его интересовали лишь причины и следствия. Стальной клинок его логики легко пронзал завесу так называемых совпадений и отыскивал истинные мотивы злодеяний, а с ними и виновников.

4

Но хватит о моей службе. Что же Холмс? Хотя я встретил его после возвращения из Индии, услышал я о нем все же немного раньше. Позвольте объяснить.

В пешаварском госпитале санитары каждое утро вывозили наши кровати на балконы. Чистый воздух предгорий вблизи Хайберского прохода и дующий с плодородных равнин Пенджаба ветерок должны были способствовать скорейшему выздоровлению. Лежа на подушках, мы занимали себя чтением или разговором.

Однажды на такой «прогулке» мой сосед, капитан сомерсетского легкого пехотного полка, сидя на краю койки в халате и колпаке, читал «Лондон лайф». Этот иллюстрированный журнал печатал в основном разные английские сплетни, светские новости и анонсы театральных постановок в Вест-Энде. Издание ежемесячно рассылали по столовым и клубам британских офицеров, расквартированных в Индии, по всей видимости, чтобы поднять наш боевой дух во время так называемой второй Афганской войны. Капитан Кумберс протянул мне номер и ткнул пальцем в небольшой абзац в самом низу страницы.

Я прочитал заметку, в которой говорилось следующее:

«У. Ш. Скотт Холмс, актер английского театра, занятого постановкой шекспировских пьес, в настоящее время гастролирует в Нью-Йорке. Он и послал нам эту занимательную головоломку. Дед Холмса, Уильям Сигизмунд Холмс, жил около сотни лет назад, когда еще не существовало паровых двигателей и телеграфа. В 1786 году Сигизмунд заключил пари на сотню гиней с одним из своих кредиторов: он заявил, что сможет доставить письмо в течение часа на расстояние в пятьдесят миль. В те времена запряженная лошадью повозка могла развить скорость лишь в шесть миль в час, а первостатейный конь, чья резвость в пересчете достигает двадцати миль в час, не проскакал бы в таком темпе более нескольких минут. Даже на корабле, идущем при попутном ветре на всех парусах, невозможно было преодолеть пятьдесят миль за час. И как же Сигизмунду Холмсу удалось выиграть пари? Ответ – на пятьдесят четвертой странице».

Я нашел нужную страницу и прочел:

«Сигизмунд воспользовался услугами двадцати двух юных крикетистов, представлявших команды Оксфорда и Кембриджа. Они явились в назначенное время, облаченные в белые брюки и рубашки, кепи и специальные перчатки, на улицу Олд-стайн в Брайтоне. Там они выстроились в линию на расстоянии двадцати ярдов друг от друга. В общей сложности цепочка растянулась на четверть мили. Свидетелем сего был сам принц-регент, истовейший из спортсменов! Письмо заключили в крикетный шар, который один игрок перебрасывал другому (причем с отменной точностью и немалой скоростью) – сначала вперед, а затем назад по цепочке, раз за разом. К концу часа письмо преодолело расстояние в пятьдесят одну с половиной милю. Изобретательный Сигизмунд Холмс таким образом оплатил долг в сто гиней. Если кто-то из наших читателей сомневается, правдивость этого рассказа подтверждают записки знаменитого спортивного журналиста Ч. Дж. Апперли, известного под псевдонимом Нимрод. Уважаемые читатели, владельцы „Лондон лайф“ охотно заплатят две с половиной гинеи за любую другую любопытную историю в подобном духе».