Читать книгу Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински - Страница 4

Незадолго до Рождества 1936 года Джордж Оруэлл вошел в здание лондонской редакции The New English Weekly. Он был одет, словно отправляется в путешествие, и в руке у него был тяжелый чемодан. Оруэлл заявил: «Я отправляюсь в Испанию»².

– Зачем? – удивился слегка пижонского вида француз Филип Майре, он же редактор издания.

– Кто-то же должен остановить фашизм, – последовал ответ.

Кем был этот стоявший в кабинете Майре тридцатитрехлетний человек? Какое впечатление он производил? Он был 192 сантиметров ростом и носил обувь 45-го размера. У него были крупные выразительные руки. Казалось, что его руки и ноги были приклеены к телу, и складывалось ощущение того, что он не очень хорошо понимал, что с ними делать и куда деть. Лицо его было бледным, худым и казалось слишком рано состарившимся. Вокруг рта легли настолько глубокие морщины, что казалось, будто он долго и благородно страдал, и из-за них друзья зачастую сравнивали его с Дон Кихотом или святым с картины Эль Греко. У Оруэлла были светло-голубые глаза, светившиеся умом и состраданием. На его губах часто появлялась ироническая улыбка, и иногда он разражался громким смехом. Волосы на голове торчали, словно на щетке из щетины. Одежда на нем была поношенная. Казалось, что она висит, как на вешалке. Аккуратной была лишь тонкая линия подстриженных усиков. От него пахло жженным табаком и, по утверждению некоторых, сложно определимым запахом болезни. Говорил он сухо, хрипло и монотонно, старался избегать акцента и выговора представителей высшего класса, но в его речи слышались неистребимые нотки человека, который получил образование в Итонском колледже. При первом знакомстве он производил впечатление отстраненной персоны, этакий сухой и педантичный чудак. Те, кому довелось узнать его ближе, вскоре говорили, что, несмотря на свою внутреннюю сдержанность, он был человеком щедрым и с хорошим чувством юмора. Он твердо верил в то, что надо много работать и скромно отдыхать. Оруэлл незадолго до этого женился на умнице и выпускнице Оксфорда Эйлин О’Шонесси. Он интересовался политикой, но не был приверженцем той или иной идеологии. За плечами у него был большой жизненный опыт, ему пришлось много путешествовать, и он говорил по-французски.

Важно также понимать, кем Оруэлл тогда не был. Он еще не был известным писателем, убежденным социалистом и экспертом в вопросах тоталитаризма. Он был всего лишь Джорджем Оруэллом. Испания вдохновила и изменила его, стала поворотным пунктом всей его жизни.

Позднее он говорил своему другу Артуру Кёстлеру: «История остановилась в 1936 году»³. Оруэлл имел в виду тоталитаризм и Испанию. История остановилась, и начался «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый».

«Приблизительно где-то до тридцати лет я всегда планировал свою жизнь не только исходя из предположения о том, что любое мое серьезное предприятие обречено на провал, но и из того, что мне суждено прожить всего несколько лет»⁴, – писал Оруэлл в середине жизни.

Оруэлл, или, как его тогда звали, Эрик Блэр, родился в Индии 25 июня 1903 года. Его мать Ида, наполовину француженка, вращалась среди фабианцев и суфражисток и была умной барышней. Когда Эрику исполнился год, они с матерью отправились в Англию. Его отец Ричард Блэр, чиновник среднего ранга, работал в Опиумном департаменте британской колониальной администрации. Он снова появился в жизни сына в 1912-м в виде «престарелого мужчины преклонного возраста, бесконечно говорившего “Не надо”». В романе Уинстона Смита преследуют мысли о детской измене матери и сестры, но он практически не помнит своего отца.

По его собственным словам, Оруэлл родился в социальной среде «нижней части верхней прослойки среднего класса»⁵. Не самый благополучный пласт английской классовой системы, представители которой имели манеры и претензии богачей, но не их капиталы, поэтому тратили большую часть своих денег на то, чтобы «поддерживать соответствующий внешний вид». Позднее Оруэлл со смущением, стыдом и отвращением писал о том, что в юности был «одиозным маленьким снобом»⁶, то есть именно тем, кем его должны были сделать принадлежность к своему классу и полученное образование. «Снобизм, если его не вырвать с корнем, как сорняк, так и остается с тобой до могилы». В возрасте с восьми до тринадцати лет он обучался в небольшой частной школе св. Киприана в Суссексе, которую люто ненавидел до конца жизни. «Неудача, неудача, неудача, неудача в прошлом, неудача в будущем – вот самое глубокое убеждение, которое я вынес»⁷.

В 1940 году появилось издание «Писатели XX века», для которого Оруэлл коротко писал о себе так: «В период 1917–1921 я учился в Итоне. Мне повезло, и я попал туда по стипендии, я не трудился и мало чему научился и не считаю, что образование в Итоне оказало на меня существенное влияние»⁸. Вполне возможно, что Оруэлл преувеличивал презрение, которое коммерческие ученики испытывали к тем, кто обучался по стипендии, но бесспорным остается то, что студентом он был посредственным и мучился от чувства одиночества и от того, что находился не на своем месте. В колледже его считали «большевиком», хотя все разговоры о социализме были просто модной позой, не имеющей под собой никакого серьезного убеждения. Один из однокурсников вспоминал: «Он был болезненно обидчивым мальчиком, которому нравилось, чтобы вокруг было все не так. Было ощущение, что он считает, будто смысл его жизни в том, чтобы все вокруг него было правильно»⁹. Другой однокурсник говорил: «Он был скорее насмешником, чем бунтарем. Всегда словно стоял в стороне и постоянно наблюдал. Постоянно»¹⁰.

После окончания обучения в Итоне Оруэлл не стал поступать в университет, а поступил на службу в рядах английской полиции в Бирме, в стране, в которой выросла его мать. Это странное решение он никогда не объяснял ни друзьям, ни читателям. На время он отодвинул планы стать писателем, но пребывание в Бирме дало ему материал для вполне приличного романа («Бирманские дни»), двух очень хороших эссе: «Казнь через повешение» и «Как я стрелял в слона», а также укрепило веру в то, что живой жизненный опыт ничем не заменишь. Оруэлл недолюбливал интеллектуалов и даже само это слово часто писал, используя «иронические» кавычки. Интеллектуалы, по его мнению, полностью полагались на теорию и предположения, а он никогда до конца ни во что не верил, если это пережил. Утверждение «Чтобы ненавидеть империализм, ты должен стать его частью»¹¹ является, конечно, ошибочным обобщением, но в его случае это заявление было правильным. На языке Оруэлла «ты» часто означало «я».

Бирма оказалась для него аверсионной терапией, или лечением посредством выработки условно-рефлекторной реакции отвращения. Он увидел, как власть извращает и делает ограниченными членов правящего класса и каким лицемерием все это прикрывается. С тех пор у него появилось отвращение к подавлению любого толка, и на короткий промежуток времени он стал кем-то вроде анархиста. Но вскоре решил, что все это «сентиментальная ерунда»¹². Оруэлл вернулся в Англию в 1927-м (на самом деле поехал в отпуск, да так и остался) с ощущением «невероятной тяжести груза, который я должен искупить»¹³. Чисто практически это выразилось в мазохистском желании ставить себя в неудобные и даже опасные для жизни ситуации. «Как можно писать о бедных, если ты сам хотя бы на время не станешь бедным?»¹⁴ – спросил он однажды своего друга. Познакомившийся в то время с Оруэллом библиотекарь проницательно отметил, что тот находился «в процессе перестройки самого себя»¹⁵.

Заявив, что у него «не было интереса к социализму и каким-либо другим экономическим теориям»¹⁶, Оруэлл решил оказаться в мире угнетенных – тех, кто, не имея работы, собственности или какого угодно статуса, вышел за рамки классовой системы, а скорее опустился на дно общества. В конце 1920-х годов Оруэлл много и плотно общался с английскими бомжами и работал посудомойщиком в парижском ресторане. «Это как бы мир внутри мира, маленькая нищенская демократия, пожалуй, максимальное приближение к демократии»¹⁷, – писал он. Редактор журнала The Adelphi Ричард Риз говорил, что Оруэлл выбрал этот путь «в качестве покаяния и искупления, для того чтобы смыть с себя налет империализма»¹⁸. Эта nostalgie de la boue/ностальгия по грязи предвосхитила вылазки героя романа Уинстона Смита в населенные пролами районы. Так в 1933 году появилась повесть Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне».

С появлением этот повести появился и новый автор – Джордж Оруэлл. Писатель взял псевдоним, для того чтобы не шокировать членов своей семьи, а также в качестве предосторожности и возможности дистанцироваться от издания, если его писательская карьера не будет успешной. Впрочем, ему никогда не нравилось собственное имя Эрик, так что он хотел его изменить. Оруэлл – название реки, протекающей в графстве Суссекс. Это сугубо английское название понравилось ему больше, чем такие чисто английские псевдонимы, как Кеннет Майлз, Пи. Си. Бертон и Эйч. Льюис Олвэйз. Выбранный им псевдоним оказался удачным – прилагательное «олвэйзианский», на мой взгляд, звучит не особо грациозно и привлекательно.

К 1936-му Оруэлл был автором трех романов, одной книги нон-фикшн, нескольких довольно слабых стихов и ряда журналистских работ. Достигнутые им успехи не сулили успешной карьеры. Он выживал при помощи дополнительных заработков – работал учителем и продавцом в книжном магазине. В 1936 году вышел его третий роман «Да здравствует фикус!», в котором он нарисовал свой собственный достаточно мрачный автопортрет. Главный герой романа Гордон Комсток – выходец из слоев «захудалого, но благородного»¹⁹ среднего класса. Гордон мечтает стать писателем и зарабатывает на жизнь продавцом в книжном магазине. Ему еще «нет и тридцати, но он уже изрядно потрепан[3]. Очень бледный, с неистребимо горькими морщинами»²⁰. Его пессимизм, мизантропия и жалость к самому себе принимают настолько клаустрофобические масштабы, что признание буржуазных ценностей, которые символизирует комнатное растение фикус, становится своего рода катарсисом. Комсток – это карикатура на самого Оруэлла, изображение того, каким бы мог стать сам автор романа, если бы поддался мрачным и горестным настроениям.

В январе 1936-го Оруэлл принимает предложение издателя Виктора Голланца – энергичного и достаточно грубого человека еврейской национальности, симпатизирующего социалистам. Голланц ангажирует Оруэлла на исследование тяжелой доли рабочих на севере Англии. В следующем году вышла первая часть книги «Дорога на Уиган-Пирс», ставшая блестящим примером социальной журналистики, где автор при помощи яркого описания видов, звуков, запахов и вкусов вызывает сострадание читателя к тяжелой судьбе рабочего класса. Увиденная и описанная в книге сцена, в которой женщина стоит на коленях, пытаясь прочистить засор в трубах, настолько поразила воображение писателя своей жестокой банальностью, что спустя много лет он возродил ее в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». Оруэлла поразило выражение на ее лице, и он написал: «Она хорошо понимала, что с ней происходит»²¹. Чтобы раскрыть характер персонажа (будь то Диккенс, Гитлер, испанский ополченец или Большой Брат), он часто упоминал или описывал лица. В романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» во Взлетной полосе I (то бишь в Англии) существует понятие «лицепреступления»²² – придание неположенного выражения лицу, что уже являлось наказуемым преступлением. О’Брайен говорит о тирании как «сапоге, топчущем лицо человека – вечно»²³.

Несмотря на то что Оруэлл сознательно преуменьшает радости жизни рабочих, чтобы показать их страдания, в первой части «Дороги на Уиган-Пирс» он описывает их как живых людей, а не цифры статистики, символизирующие угнетенные массы. «Боюсь, что некоторые части книги я запорол»²⁴, – говорил Оруэлл писателю, выходцу из рядов пролетариата Джеку Коммону. Скорее всего, Оруэлл имел в виду более эссэистскую вторую часть книги, о которой позднее говорил, что она не стоит того, чтобы ее перепечатывать.

Начало второй части книги представляет собой подобие мемуаров, в которых Оруэлл с подкупающей искренностью описывает эволюцию своего политического сознания. Он рассказывает о том, что с рождения его учили «ненавидеть, бояться и презирать рабочий класс»²⁵, и эта его история делает книгу как личным покаянием, так и образовательным материалом. Правда, при этом в ней содержалось много сумбурной полемики. Оруэлл предполагал, что социализм действительно необходим, а отсутствие его популярности объясняется имиджем, который «отгоняет от него людей, которые должны собираться для того, чтобы его поддержать»²⁶. Он считал, что представление о социализме не дает людям понять фундаментальные основы этой системы, поддерживающей идеалы справедливости, свободы и приличий. По мнению Оруэлла, это происходило, главным образом, по двум причинам. Первая – в социализме присутствует культ машин, что вызывает в умах людей малопривлекательные картины «аэропланов, тракторов и огромных блестящих фабрик из стекла и бетона»²⁷. Вторая причина – это капризность среднего класса. Оруэлл упорно не хочет замечать существование социалистов в среде рабочего и профсоюзного движения, поэтому продвигает свои собственные эксцентричные предрассудки через воображаемый менталитет простого человека, критикуя фетиши и слабости, благодаря которым им (то есть ему) социализм кажется непривлекательным. Среди этих фетишей и слабостей он называет вегетарианцев, трезвенников, нудистов, квакеров, любителей сандалий, фруктовых соков, марксистского жаргона в виде слова «товарищ», людей, носящих рубашки фисташкового цвета, «топящих» за ограничение рождаемости, йогу, бороды и Уэлин-Гарден-Сити – городок в графстве Хартфордшир, спланированный и построенный на утопических принципах[4]. Несмотря на то что Оруэлл утверждает в книге, что завел этот разговор исключительно из любви к искусству, складывается ощущение того, что ему больше хочется посмеяться над причудами и странностями меньшинства социалистов, чем обсуждать и защищать другие формы социализма. После таких заявлений он заканчивает «Дорогу на Уига н-Пирс» призывом к «левым» всех мастей и телосложений забыть о разногласиях и выступить вместе»²⁸, который сложно воспринимать серьезно.

Подобные заявления не особо понравились издателю Голланцу, который незадолго до этого вместе с парламентарием от партии лейбористов Джоном Стрейчи и политологом Гарольдом Ласки основал «Клуб левой книги» (Left Book Club) для продвижения социалистических идей. Ласки, а он в то время был самым влиятельным интеллектуалом социалистического толка, назвал первую часть книги «Дорога на Уиган-Пирс» «замечательной пропагандой наших идей»²⁹. Несмотря на это Голланцу пришлось написать соответствующее вступление к изданию для клуба книги Оруэлла, чтобы дистанцироваться от высказанной второй части, в которой писатель сурово критикует социалистические идеи. В этом вступлении Голланц достаточно прозорливо высказался о парадоксальном характере Оруэлла: «На самом деле он является экстремальным интеллектуалом и одновременно ярым антиинтеллектуалом. Кроме этого он все еще ужасный сноб (и должен простить меня за эти слова) и искренне ненавидит все формы снобизма»³⁰. До самого конца своей жизни Оруэлл признавал, что микробы всего того, что он критикует, живут в нем самом. Понимание своих собственных недостатков подсказывало ему то, что не стоит тешить себя утопическими надеждами на совершенство человека.

Голланц также писал о том, что Оруэлл так и не определил ту форму социализма, которая ему нравится, и не объяснил, как к ней можно прийти. Джон Кимче, работавший вместе с Оруэллом продавцом в книжном магазине и позднее ставший его редактором, называл писателя «инстинктивным социалистом»³¹ и добавлял, что тот был «очень порядочным, но, я бы сказал, не особо разбирающимся в сложных политических и военных вопросах». Какой бы фрагментарной и странной ни была критика Оруэллом социализма, его намерения были самыми искренними. Он считал, что «ничто другое не сможет спасти нас от отчаяния настоящего и кошмара будущего»³², и если социалистические идеи окажутся недостаточно убедительными для рядовых британцев, то народное недовольство обязательно использует кто-нибудь наподобие Гитлера. Британский социализм, писал он, «пахнет запахом сумасшедшей чудаковатости, преклонением перед машинами и глупым культом России. Если нам не удастся быстро избавиться от этого запаха, то фашизм может победить»³³.

В тот период, когда Оруэлл написал эти слова, он уже планировал вступить в схватку с фашизмом. Редактор Adelphi Ричард Риз знал Оруэлла с 1930-го, но только когда его друг поехал в Испанию, «начал понимать, что тот был выдающимся человеком»³⁴.

«Гражданская война в Испании является одним из относительно небольшого количества примеров того, когда широко принятой версией событий является более убедительная версия побежденных в этом конфликте, а не победителей»³⁵, – писал историк Энтони Бивор. Более того, одни из наиболее популярных и читаемых мемуаров, посвященных этой войне, – «Памяти Каталонии» Оруэлла – были написаны человеком, который сражался на стороне изгоев и максимально проигравших даже среди проигравших – Partido Obrero de Unificación Marxista (Рабочая партия марксистского единства), сокращенно ПОУМ (POUM). Согласитесь, что это должно обуславливать довольно специфический взгляд на развитие событий. ПОУМ была небольшой организацией как по количеству членов, так и по влиянию, слабой в военном смысле и политически не очень популярной. Поэтому, когда современники, а позднее и историки утверждали, что книга Оруэлла представляет искаженную картину войны, нельзя сказать, что они были неправы, однако все, что было написано Оруэллом, являлось чистой правдой о той войне, в которой он участвовал.

В феврале 1936 года, в то время когда Оруэлл был в Уигане, избиратели Испанской республики, существовавшей уже пять лет, с небольшим перевесом голосов выбрали правительство Народного фронта, состоявшее из анархистов, социалистов, коммунистов и либеральных республиканцев. Это повергло в ужас опору реакционного монархического движения: представителей церкви и армию. 17 июля, после пятимесячного периода нестабильности, генерал Франсиско Франко поднял мятеж на территории Марокко и Канарских островов, принадлежавших Испании. Началась гражданская война, война фашизма с коммунизмом. Германия и Италия моментально начали поставлять Франко вооружение и предоставлять советников. Франция и Англия не придумали ничего лучше, как ввести эмбарго на поставки оружия республиканцам, поэтому главным союзником республиканцев стал СССР, что в конечном счете имело не самые лучшие последствия.

Оруэлл внимательно следил за развитием гражданской войны в Испании. В самом конце «Дороги на Уиган-Пирс» есть упоминание битвы за Мадрид, которая состоялась в ноябре. Оруэлл отправился в Испанию, чтобы бороться с фашизмом и защищать «самую обычную порядочность»³⁶, но попал в бурлящий котел политических аббревиатур, от которых, как выяснилось, зависело, выживет ли человек или умрет. Необходимо объяснить, что стояло за, как выразился писатель, «чумой аббревиатур»³⁷. Объединенная социалистическая партия Каталонии (ОСПК) была связана с быстро растущей коммунистической партией Испании, которая благодаря помощи СССР была самой хорошо вооруженной группировкой. Существовало два объединения анархистов: Федерация анархистов Иберии (ФАИ) и Национальная конфедерация труда (НКТ). Из рядов Всеобщего союза трудящихся вышел председатель правительства Франсиско Ларго Кабальеро. ПОУМ, во главе которой стоял сорокачетырехлетний Андреу Нин, была марксистской рабочей партией, но ее позиции были не самыми выгодными на политической арене (лидеры партии не признавали Сталина и поругались с Троцким). Между левыми партиями и объединениями шла своя гражданская война. Испанские коммунисты приняли задуманную в Москве стратегию народного фронта – создание союза антифашистских сил с капиталистами. Более того, они настаив али на том, что сначала надо выиграть гражданскую войну, а потом уже делать революцию. Анархисты и ПОУМ считали, что победа над фашистами без революции не только неприемлема, но и невозможна, следовательно, с коммунистами у них были серьезные противоречия.

То, что Оруэлл присоединился именно к ПОУМ, можно задним числом назвать чистым донкихотством. Позднее он писал: «Я не только не интересовался политической ситуацией, но и не имел о ней никакого понятия»³⁶. Оруэлл признался Джеку Коммону в том, что если бы лучше разбирался в политической ситуации, то присоединился бы к анархистам или даже пошел добровольцем в организованные коммунистами интернациональные бригады. Для того чтобы его приняли в ряды вооруженного формирования, Оруэллу нужно было рекомендательное письмо, и он обратился к сталинисту и секретарю коммунистической партии Великобритании Гарри Поллиту, который счел писателя политически ненадежным (коим Оруэлл был и чем страшно гордился) и в помощи отказал. Помог Феннер Броквей из Независимой рабочей партии (НРП) – небольшой группировки, придерживающейся социалистических взглядов и имевшей дружеские отношения с ПОУМ. Вот таким образом Оруэлл и оказался в ПОУМ. С точки зрения писателя, как ПОУМ, так и НРБ можно было доверять, обе организации осуждали чистки и показательные процессы, происходившие в СССР.

Среди воевавших за республиканцев иностранцев многие, как и Оруэлл, были идеалистами, которых отличало упорство и непонимание отношений левых организаций и фракций. Для борьбы с фашизмом в страну приехали самые разные люди: авантюристы, мечтатели, поэты, сантехники, убежденные марксисты и те, кто не чувствовал себя на родине как дома. Один из добровольцев назвал этих людей «миром, в котором потерянные и одинокие люди могли ощущать свою важность»³⁷. В интернациональных бригадах служило приблизительно 35 000 человек из пятидесяти трех стран и еще 5000 иностранцев воевали в рядах военных образований анархистов и ПОУМ³⁸. Во время гражданской войны Испанию посетили более тысячи журналистов и писателей, включая Эрнеста Хемингуэя, Марту Геллхорн, Антуана де Сент-Экзюпери и поэта Стивена Спендера, который позднее писал: «Частично это была война анархистов, частично – поэтов»³⁹. Мало кто из иностранцев (если кто-либо вообще) до приезда в страну понимал запутанную политическую ситуацию в Испании, но, как писал британский журналист Малкольм Маггеридж: «Было очевидно, что силы добра и зла в Испании наконец сошлись в кровавой битве»⁴⁰.

Оруэлл выехал из Лондона 22 декабря и направился в Испанию через Париж, в котором посетил американского писателя Генри Миллера, считавшего, что рисковать собственной жизнью ради политических убеждений – глупая блажь, и попытавшегося отговорить Оруэлла. «Этот Оруэлл был по-своему замечательным парнем, который, как я в конце концов решил, оказался просто глупым, – заявил Миллер много десятилетий спустя. – Как и большинство англичан, он был идеалистом, и, как мне показалось, глупым идеалистом»⁴¹. Оруэлл пересек франко-испанскую границу и оказался в Барселоне на второй день после Рождества.

Каталония была полунезависимым регионом, в котором существовала долгая традиция анархизма. После мятежа Франко в Каталонии началось активное антикатолическое движение, в результате которого сожгли много церквей и убили много священников. Представителей буржуазии не трогали, но банки, фабрики, отели, рестораны, кинотеатры и такси экспроприировали и украсили аббревиатурами НКТ и ФАИ. Австрийский писатель Франц Боркенау, с которым подружился Оруэлл, побывал в Испании в августе и застал конец революционного куража. «Это было что-то удивительное. Такое ощущение, словно я приехал на континент, подобный которому никогда не видел»⁴², – писал австриец. Школьный приятель Оруэлла Сирил Коннолли также побывал в Испании, что сбило с него снобскую спесь. «Казалось, что массы, которым обычно приписывают инстинктивную глупость и желание преследовать, расцвели и превратились в какой-то цветущий сад человечества»⁴³, – писал Коннолли.

Не совсем понятно, что было у Оруэлла в приоритете перед поездкой в Испанию: хотел он сражаться, а потом решил написать про войну, или наоборот. Представитель НРП в Барселоне Джон Макнейр вспоминал, что Оруэлл вошел в его офис и заявил: «Я приехал, чтобы в качестве ополченца бороться с фашизмом»⁴⁴, но в эссе «Памяти Каталонии» Оруэлл намекает на то, что его главной мотивацией была журналистика. Как бы там ни было, после нескольких дней пребывания в Испании он решил сражаться и писать.

Фронт оказался «плохой имитацией 1914–1918 годов: позиционная война, траншеи, артиллерия, вылазки, снайперы, грязь, колючая проволока, вши и стагнация»⁴⁵. Большую часть времени он провел в рядах 29-й дивизии ПОУМ, в траншеях Арагонского фронта, проходивших под местечком Алькубьерре, которое республиканцы защищали от наступлений франкистов из городов Сарагоса и Уэска, там, где имели серьезную поддержку. Оруэлла волновали главным образом следующие, перечисленные в порядке убывания важности вещи: «дрова, еда, табак, свечи и…» – в самую последнюю очередь – «…противник»⁴⁶. У подразделений ПОУМ не было советского оружия, поэтому ополченцы оказались не в состоянии начать наступление на позиции фашистов. Не говоря уже о современном оружии, у ополченцев не было военной формы, касок, штыков, биноклей, карт и фонариков. Оруэллу выдали винтовку Маузера образца 1896 года. Он был возмущен ощущением бесполезности и бездействия, проклиная фронт теми же словами, которыми описывал атмосферу уныния и скуки семьи Комсток в романе «Да здравствует фикус!»: «Никогда ничего не происходило»⁴⁷. Командир его батальона бельгиец Георгес Копп говорил своим подчиненным: «Это не война. Это комическая опера, в которой иногда кто-то умирает» ⁴⁸. Однако в траншеях Оруэлл почувствовал новый вид равноправия, подобие которому он ранее наблюдал среди бомжей, что в конце концов и сделало из него социалиста. Он «дышал воздухом равенства»⁴⁹. Позднее писатель подчеркивал, что, несмотря ни на что, благодаря этому чувству он покинул Испанию «с не меньшей, а с большей верой в порядочность людей»⁵⁰.

Другим, более материальным утешением стали посылки с шоколадом, сигарами и чаем из магазина Fortnum & Mason, которые он стал получать от жены Эйлин, она приехала в феврале в Испанию и начала работать секретаршей Джона Макнейра в Барселоне. Оруэлл познакомился с Эйлин на вечеринке в 1935 году, и они поженились за восемь месяцев до его отъезда в Испанию. Во многих смыслах они с Эйлин были идеальной парой. Оба были щедрыми, эмоционально сдержанными, склонными периодически пребывать в мрачном настроении и были наделены ироничным чувством юмора. Оба страстно любили природу и литературу, были неприхотливыми в смысле еды и одежды, не заботились о своем здоровье и внешнем виде, и оба постоянно курили. У обоих были твердые жизненные принципы, и оба были достаточно смелыми для того, чтобы от них не отступаться. А вот амбиции у них были разные. Эйлин была очень умной женщиной, закончила Оксфордский университет, пользовалась заслуженным уважением окружающих, но подчинила свои собственные стремления амбициям и желаниям Оруэлла. Она ушла из магистратуры, в которой изучала педагогическую психологию, чтобы жить с мужем в коттедже с магазином в деревне Воллингтон в графстве Хартфордшир. Один из их друзей говорил: «Она заразилась мечтами Джорджа, как корью»⁵¹.

В апреле, когда ополченцы начали наступление на позиции фашистов, Оруэлл наконец получил свое боевое крещение. Он показал свой характер, встав из траншеи под открытым огнем противника и закричав: «Ну, давайте, сволота!»⁵², на что один из добровольцев посоветовал ему: «Эрик, бога ради, да пригнись же!» После долгих и утомительных недель затишья стали проявляться эксцентричные черты его характера. Так, во время наступления он не стал стрелять в фашиста, который поддерживал руками штаны после посещения туалета, и следовательно, был «таким же собратом, настолько похожим на нас, что рука не поднималась его убить»⁵³. При этом его настолько вывела из себя крыса, что он ее застрелил⁵⁴. Выстрел Оруэлла всполошил противника, завязалась перестрелка, в которой ополченцы потеряли два автобуса и домик-кухню. «Больше всего я ненавижу, когда по мне в темноте бегает крыса»⁵⁵, – писал он тогда, предвосхищая сцену в конце романа, в которой крысы сломили дух главного героя. Кстати, крысы упоминаются в восьми из девяти книг писателя.

Несмотря на чувство товарищества, нельзя сказать, что Оруэлл безумно любил службу в военных формированиях ПОУМ. Частично это объясняется его страстью к противоречию и желанию занимать позиции, отличные от позиций большинства. «Политическая сторона вой ны вызывала у меня скуку, и я, естественно, выступал против точки зрения, которую слышал чаще всего»⁵⁶. Он считал, что коммунисты организовали военное дело гораздо более эффективно. Как романтик он стремился поддерживать самую слабую сторону, однако в нем было прагматичное стремление к упешному продвижению и разрешению ситуации. Даже спустя много лет он продолжал верить в то, что руководство ПОУМ справедливо считало, что только революция могла бы привести к военной победе.

В конце апреля он получил несколько дней отпуска, который провел с Эйлин в Барселоне и во время которого планировал уйти из частей ПОУМ и перейти в интернациональные бригады, чтобы сражаться под Мадридом, где шли активные боевые действия. Ополченцы ПОУМ говорили Оруэллу, что переходить в интернациональные бригады глупо, так как коммунисты сразу его убьют, но писатель не изменил своего решения. Лишь позднее он понял, насколько ему повезло – ведь он мог выступать против линии партии без каких-либо последствий для своей жизни. Он даже не представлял, насколько опасной стала для него Барселона. Вскоре Оруэллу предстояло понять, что политическая ситуация сильно изменилась.

Незадолго до возвращения Оруэлла в Барселону в городе побывал Ричард Риз, который направлялся в Мадрид, где должен был служить водителем «скорой помощи» у республиканцев. Он увиделся с Эйлин в офисе ПОУМ. Сперва Риз подумал, что та ведет себя рассеянно и невнимательно из-за того, что волнуется за мужа, но потом понял причину ее странного поведения: «Она была первым человеком, у которого я наблюдал последствия жизни в условиях политического террора»⁵⁷.

Франц Боркенау снова побывал в Барселоне в январе и увидел, что город сильно изменился с сентября, когда он был там в прошлый раз. Если ранее он во время поездки по территории республиканской Испании мог высказывать любые мнения, то на этот раз любая высказанная критика или сомнения могли иметь тяжелые последствия. Боркенау писал: «Неприятную атмосферу подозрительности и угрозы сложно передать тем, кто ее лично не пережил»⁵⁸. ПОУМ «всем активно разонравился»⁵⁹, представителей этой организации заклеймили троцкистами. Обвинение в троцкизме в советских судах тех лет означало смертный приговор. При этом, по словам Боркенау, то, что сам Троцкий осуждал политику ПОУМ, уже не имело никакого значения: «Для коммунистов понятие “троцкист” означало человека, которого надо расстрелять»⁶⁰. В феврале главный военный советник СССР в испанской республике Ян Берзин так писал в Москву о ПОУМ: «Невозможно выиграть войну против мятежников, если не ликвидировать этих мерзавцев в рядах республиканского лагеря»⁶¹.

Оруэлл моментально почувствовал в городе «безошибочное и ужасное ощущение ненависти и политического противостояния»⁶². Революционная солидарность исчезла вместе с очередями за продуктами, черным рынком, ресторанами и ночными клубами. Все, с кем общался писатель, считали, что вскоре должны начаться чистки. Однажды утром в лобби отеля Continental Оруэлл познакомился с известным американским писателем Джоном Дос Пассосом, который приехал в Испанию вместе с Хемингуэем, чтобы снять документальный пропагандистский фильм об Испании, и искал исчезнувшего куда-то своего переводчика Хосе Роблеса. Дос Пассос заметил, что у жителей Барселоны был «затравленный вид, следуя по своим делам, они оглядывались через плечо, а магазины были закрыты» ⁶³. Сидя с Пассосом в плетеных креслах и попивая вермут, Оурэлл обсудил с писателем впечатления о том, как в Испании появился сталинизм. Дос Пассос был рад, что наконец имеет возможность «поговорить с честным человеком»⁶⁴, таких в то время в стране было непросто найти.

3 мая, по словам Оруэлла, «зажгли спичку, чтобы поджечь фитиль бомбы»⁶⁵. В этот день верные коммунистам военные части взяли штурмом коммутационную телефонную станцию, которую контролировали части анархистов, после чего в течение пяти дней в городе шли бои, вошедшие в историю под названием майских событий. Три из этих пяти дней Оруэлл с винтовкой в руках провел на крыше кинотеатра Poliorama, защищая штаб-квартиру ПОУМ, расположенную на противоположной стороне улицы. С крыши он видел, что коммунисты контролировали район к востоку от пешеходной улицы Ramblas, а анархисты держали западную часть города. На кафе, отелях и офисных зданиях появились флаги враждующих военных группировок, а сами здания превратились в опорные пункты обороны.

Расположенный на улице Ramblas отель Continental считался нейтральной территорией. В отеле собрались журналисты, иностранные агенты, дезертиры и застрявшие в городе французы (водители грузовиков). В отеле Оруэлл заметил толстого русского, известного под кличкой Чарли Чан. Этот агент НКВД рассказывал встречным и поперечным о том, что путч анархистов против республики выгоден только Франко. «Впервые в жизни я увидел человека, профессия которого заключалась в том, чтобы лгать. Если, конечно, не считать журналистов»⁶⁶, – писал Оруэлл.

В боях были убиты сотни людей, и после прекращения огня эта ложь появилась на стенах домов в виде плакатов с текстом «Сорвать маску»⁶⁷. На плакатах было изображено лицо, с которого срывают маску с изображением серпа и молота, под которой оказывается голова со свастикой. Так пропаганда изображала ПОУМ. В «Бирманских днях» невинный доктор Верасвами превращен в Троцкого (это ранняя версия еретика Эммануэля Голдстейна из романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый»): «Если послушать то, что говорили про доктора, то можно было бы подумать, что он впитал в себя все качества Макиавелли, демона-парикмахера Суини Тодда и маркиза де Сада»⁶⁸. Так пропаганда превратила ПОУМ в «троцкистских фашистов». В ответ радиостанция ПОУМ Radio Verdad использовала следующий слоган: «Единственная радиостанция, исходящая из реальности, а не из выдумки»⁶⁹. Тем не менее «выдумки» оказывались сильнее правды.

Оруэлла не удивило, что напряжение между различными фракциями вылились в вооруженный конфликт. Однако он совершенно не мог предвидеть, а также простить обман и искажение фактов, которые стали происходить потом. Коммунисты утверждали, что раскрыли подрывную организацию, передававшую информацию фашистам при помощи секретных радиостанций и посланий, написанных невидимыми чернилами. Коммунисты также говорили, что враждебные им фракции планировали убийство руководителей республики. Все это было настолько наглой ложью, что население решило, что все эти утверждения – чистая правда, так как никто не мог предположить, что коммунисты в состоянии придумать такую откровенную клевету. Франко, который только выигрывал от раздора среди левых, подтвердил, что ПОУМ были его шпионами. Учредили специальный трибунал, судивший за измену и предательство. Началась цензура газет. Арестовали тысячи анархистов и членов профсоюзов. Среди населения воцарился страх.

Оруэлла расстроило также и то, что печатные органы иностранных компартий, как, например, Daily Worker, полностью поддержали позицию СССР. «Одним из самых горьких выводов, который я сделал после этой войны, был тот, что левая пресса такая же нечестная и фальшивая, как и правая»⁷⁰, – писал он, сделав лишь одно исключение – для The Manchester Guardian. Оруэлл писал Голланцу о том, что необходимо написать книгу, чтобы донести до людей правду: «Надеюсь, мне удастся рассказать правду о том, что я видел. То, что пишут в английских газетах, является большей частью наглой ложью»⁷¹. На самом деле пропаганда на территории, контролируемой франкистами, была еще более лживой. В СМИ утверждали, что республиканцы насилуют монахинь, скармливают пленных зверям в зоопарке и не убирают горы трупов на улицах. Один американский корреспондент писал о том, что в столице франкистов городе Саламанка обман достиг масштабов «психической болезни»⁷². Идеализм Стивена Спендера исчез спустя всего несколько недель членства в испанской компартии, после чего поэт пережил озарение по поводу человеческой природы: «Суть в том, что практически все люди только спорадически понимают реальность. Для них являются реальными лишь некоторые вещи, иллюстрирующие их собственные интересы и идеи, все остальное кажется им далекой абстракцией»⁷³. Спендер не исключал себя из этого правила: «Я с ужасом постепенно понял, как работает мой собственный ум»⁷⁴.

После майских боев Оруэлл почувствовал, что в данной ситуации не может изменить ПОУМ, и вернулся на арагонский фронт. Впрочем, на фронте он пробыл недолго. Писатель был гораздо выше большинства испанцев, и его голова высовывалась из-за бруствера траншеи[5]. Каждое утро он любил, стоя в траншее, выкурить первую сигарету. Когда однажды ополченец из США Гарри Милтон спросил Оруэлла, не считает ли тот, что представляет собой отличную мишень для снайпера, тот ответил, что те на таком расстоянии «не попадут и в быка»⁷⁵. На рассвете 20 мая пуля снайпера попала Оруэллу в горло чуть ниже гортани, пройдя в миллиметрах от сонной артерии и временно парализовав один из нервов, идущих к голосовым связкам[6]. Оруэлл был уверен, что умирает. Истекая кровью в траншее, его первой мыслью была мысль об Эйлин, второй: «Страшное сожаление о том, что придется покинуть этот мир, который, в конечном счете, так мне подходит… Эта глупая неудача меня бесила. Как все это бессмысленно!»⁷⁶

Последующие три недели Оруэлл провел в больнице. Для него война закончилась, но для демобилизации ему нужно было получить подпись врача на передовой. К тому времени, когда 20 июня он вернулся в Барселону, начались репрессии. Как только Оруэлл вошел в отель Continental, Эйлин взяла его за руку и прошептала: «Уходим отсюда»⁷⁷.

После майских событий ушел с поста премьер-министра Франсиско Ларго Кабальеро, который был противником репрессий против членов ПОУМ. ПОУМ объявили вне закона, о чем узнавал любой возвращавшийся с фронта член этой организации. Арестовали командира батальона Оруэлла Георгеса Коппа. Молодой член Независимой рабочей партии Боб Смилли («лучший из всех»⁷⁸, по словам писателя) умер в республиканской тюрьме в Валенсии. Макнейр и Коттман из Независимой рабочей партии ушли в подполье. Андреу Нин исчез, а о его судьбе вскоре появилась очередная ложь. Нина схватили агенты НКВД, пытали (в отчете писали, что «его лицо превратилось в бесформенную массу»⁷⁹), убили, после чего инсценировали его захват переодетыми в форму гестапо немцами – членами интернациональных бригад, для того чтобы потом говорить, что Нин жив и здоров в Саламанке или Берлине (все очень похоже на судьбу Снежки из романа «Скотный двор», о котором говорили, что тот живет на ферме мистера Фредерика).

В Барселоне во время репрессий Оруэлл первый и единственный раз в жизни лично ощутил «атмосферу кошмара»⁸⁰, переданную в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». В этой удушающей атмосфере слухов, паранойи и клеветы «даже в ситуации, когда человек не был заговорщиком, он все равно себя таковым ощущал»⁸¹. Даже когда не происходило ничего плохого, угроза того, что что-то может произойти, была совершенно невыносимой. Комнату Оруэлла и Эйлин в отеле обыскали, и был выписан ордер на их арест. В 1980-х были найдены написанные агентами НКВД и испанских спецслужб документы, в которых супругов описывали как «отъявленных троцкистов» ⁸², вьющих нити заговора с врагами Москвы.

Спустя три дня, во время которых Оруэлл бродил по улицам, стараясь выглядеть незаметным, и ночевал где попало, ему, Эйлин, Коттману и Макнейру удалось получить из британского консульства документы, позволяющие утренним поездом выехать во Францию. Оруэлл писал своему другу Райнеру Хеппенсталлю: «Это была очень странная история. Все началось с того, что мы были героическими защитниками демократии, а закончилось тем, что мы перешли границу, когда за нами гналась полиция. Эйлин была прекрасна, мне кажется, что ей все это даже понравилось»⁸³. В приграничном французском городке Перпиньян они повстречали Феннера Броквея, который направлялся в Испанию, чтобы добиться освобождения заключенных в тюрьму членов Независимой рабочей партии. «Это был единственный раз, когда я видел его злым»⁸⁴, – вспоминал Броквей.

В Испанию Оруэлла привела ненависть к фашизму, но спустя полгода он уехал из страны с чувством ненависти к другому противнику. Поведение фашистов было вполне предсказуемым, но вот жестокость и ложь коммунистов его сильно удивили. Его товарищ из НРП Джек Брентвейт вспоминал: «Он раньше говорил, что все, что говорят про коммунистов, – капиталистическая пропаганда, но тогда заметил мне: “Знаешь, Джек, все это правда”»⁸⁵.

«Практически каждый работавший в Испании журналист, – писал американский репортер Фрэнк Ханинген, – становился другим человеком после того, как пересекал Пиренеи»⁸⁶. Именно это и случилось с Оруэллом. В разные периоды он считал, что пребывание в Испании является захватывающим, скучным, вдохновляющим, ужасным, и, в конце концов, очень полезным в смысле достижения понимания ситуации. «Война в Испании и события 1936–1937-го перевесили чашу весов, после этого я точно знал, что к чему, – писал он через десять лет перед тем, как приступил к работе над романом «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». – Каждая строчка, написанная мной начиная с 1936 года, прямо или косвенно направлена против тоталитаризма и за тот демократический социализм, каким я его понимаю»⁸⁷.

Заключительным актом процесса потери наивности была вера в то, что его старые коллеги захотят опубликовать сделанные им во время войны выводы. Голланц не захотел издать его книгу, а Кингсли Мартин из The New Statesman & Society отказался публиковать не только его эссе про войну, но и рецензию на книгу Боркенау «Кабина испанского пилота», в которой Оруэлл пытался протолкнуть основные мысли. Когда писателю удалось опубликовать эссе в New English Weekly Филипа Майре, название его статьи гласило: «Правда об Испании». «Существует самый настоящий заговор… с целью того, чтобы никто не понял ситуацию в Испании, – писал он. – Те, кто вообще-то должен понимать положение вещей, позволили себя обмануть, объясняя это тем, что, если кто-то расскажет правду об Испании, это будет фашистской пропагандой»⁸⁸.

На самом деле Оруэлла бесило не только это (ведь ложь во время войны почти так же повсеместна, как трупы и вши). Он терпеть не мог, когда что-то прикрывают и скрывают. В его понимании такие слова, как «обман», «жульничество» и «шантаж», были самыми ругательными. Именно поэтому ему не понравилось отношение Голланца и Мартина. Замалчивание правды ради какой-то краткосрочной выгоды можно сравнить с введением чрезвычайного положения, то есть ситуации, при которой временная отмена гражданских прав легко может стать постоянной. Информация о том, что внутри одной войны шла другая грязная война, было определенной лакмусовой бумажкой, тестом, который левые в Великобритании не смогли пройти, потому что больше верили тоталитарной пропаганде. А он ожидал, что левые окажутся немного мудрее и прозорливее.

Правда для Оруэлла была важна именно в ситуациях, когда она не была удобной и приятной. В своих ранних эссе он ради художественного стиля использовал и облагораживал анекдоты и упускал некоторые неприятные факты, но в «Памяти Каталонии» старался писать максимально объективно и не шел на сделки с собственной совестью. Он писал, что без понимания того, что реальность достигается посредством консенсуса, «не может быть спора, невозможно будет достигнуть минимально необходимого соглашения»⁸⁹. Оруэлл был достаточно прозорлив, чтобы понимать, что далеко не всегда можно найти объективную правду, но, если даже не предполагать, что она существует, то дело будет совсем плохо. «У меня появилось чувство, что правдивую историю этой войны так никогда и не напишут, – отмечал он много лет спустя. – Реальных цифр и объективных описаний того, что произошло, просто не существует»⁹⁰. Именно это он имел в виду под фразой «История остановилась», которая неоднократно встречается в тексте романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». Когда главным арбитром реальности являются сила и власть, победители сделают все возможное, чтобы превратить ложь в правду.

По крайней мере, до определенной степени. Обман режима рано или поздно выплывет наружу. Боркенау обратил внимание на то, что начавшие обманывать окружающих испанские коммунисты обманули в конечном счете самих себя. Паранойя привела к поискам козлов отпущения, чисткам и ухудшению морального состояния, а преувеличения коммунистической пропаганды – к поражениям на фронте. В СССР те, кто врал, превратились в тех, о ком врали. Большинство ведущих русских участников конфликта в Испании расстреляли или посадили. Военного советника Берзина, рекомендовавшего ликвидировать членов ПОУМ, обвинили в шпионаже и расстреляли на Лубянке.

Благодаря помощи Феннера Броквея Оруэллу удалось найти издателя для своей книги «Памяти Каталонии». Это было молодое издательство Secker & Warburg, занимавшее антисталинистские позиции и готовое пропагандировать альтернативное мнение. Один из директоров издательства, Фредерик Варбург, писал в мемуарах: «Я хотел найти и поддержать писателей, которые предлагали план достижения утопии и программу осуществления этого плана. Но я не был уверен в том, какие из этих планов и программ выводят в страну обетованную, что можно считать очком в мою пользу»⁹¹.

«Памяти Каталонии» является лучшей документальной прозой Оруэлла. Книга была опубликована 25 апреля 1938-го, через год после выхода «Дороги на Уиган-Пирс». «Памяти Каталонии» – более мудрое, спокойное, щедрое и полное смирения произведение. Филип Майре писал: «Эта книга демонстрирует невинное сердце революции, а также и то, что это сердце в гораздо большей степени убивают миазмы лжи, а не жестокость»⁹². Со временем она стала чуть ли ни важнейшим изданием, описывающим события гражданской войны в Испании, но в то время являлась всего лишь одним из многочисленных произведений на эту тему. Тираж издания составлял полторы тысячи экземпляров, из которых распродали всего половину. Английские коммунисты назвали книгу в лучшем случае сумбурной, в худшем – предательской, льющей воду на мельницу Франко. Оруэлл флегматично относился к плохим рецензиям, считая, что даже плохие рецензии работают на продвижение. Кроме того, он совершенно не отрицал субъективность своих позиций: «Я предупреждаю всех о том, что у меня есть предубежденность, а также о возможных ошибках. Тем не менее я сделал все возможное, чтобы быть честным»⁹³, – писал он. Он считал, что за правду надо бороться, и поэтому писал жалобы на книжные рецензии, в которых клеветали на его старых боевых товарищей. Возможно, что в книге он преувеличил свои симпатии к ПОУМ, но сделал это исключительно потому, что никто не выступал за тех, кого обвиняли в грехах, которые они не совершали. «Если бы меня это не разозлило, я бы вообще никогда не написал эту книгу»⁹⁴, – писал он позднее.

Переселившийся в Англию Боркенау написал Оруэллу письмо с одобрительным отзывом на книгу, в котором были такие строки: «Для меня ваша книга является очередным подтверждением моего убеждения в том, что можно быть совершенно честным по поводу приводимых фактов вне зависимости от занимаемой политической позиции»⁹⁵. Чувство уважения между писателями было взаимным. Оруэлл хвалил книгу «Кабина испанского пилота», написав про нее, кроме прочего, следующую типичную для него метафору технофоба: «Как приятно слышать человеческий голос среди воя пятидесяти тысяч играющих одну и туже мелодию граммофонов»⁹⁶. Позднее он назвал труд Боркенау «Коммунистический Интернационал» «книгой в большей степени, чем все остальные, познакомившей меня с общим ходом революции». В 1929 году Боркенау вышел из немецкой компартии в знак протеста против политики Сталина, финансово поддерживал антинацистскую партию и разработал одну из ранних теорий тоталитаризма. Он писал: «Цивилизация неизбежно исчезнет не из-за существования определенных ограничений свободы мысли… а из-за тотального подчинения мыслей людей приказам партии» ⁹⁷. Всего лишь один человек высказал предположение о том, что Оруэлл одобрял коммунизм. Когда писатель в конце 1920-х бомжевал в Париже, он периодически навещал свою тетю Нелли Лимузин и ее сожителя Юджина Адама. Адам и его друг Луис Банньер были в прошлом коммунистами, а потом стали большими поклонниками эсперанто – языка международного общения, которым интересовались Гитлер и Сталин. Позднее Банньер утверждал, что помнит спор, произошедший между Адамом и молодым Оруэллом, «утверждавшим, что советская система является примером высшей стадии социализма» ⁹⁸. Это утверждение противоречит всему тому, что писал сам Оруэлл. Сложно сказать, является эта история правдивой или нет, но, возможно, Адам был первым человеком, страстно рассказавшим молодому писателю о коммунизме.

В годы после гражданской войны в Испании многие из любимых писателей Оруэлла были бывшими коммунистами. Это австриец Боркенау и британец венгерского происхождения Кёстлер, итальянец Иньяцио Силоне, русский Виктор Серж, американцы Макс Истмен и Юджин Лайонс, французы Андре Жид, Борис Суварин и Андре Мальро. Все эти люди поняли, что такое коммунизм, таким же способом, как и он империализм, – изнутри. О сталинском режиме Оруэлл узнал из книг Жида «Возвращение из СССР» (Retour de l’U.R.S.S.) и Суварина «Кошмар в СССР» (Cauchemar en U.R.S.S.). Многие аспекты деятельности Сталина, подробности и анекдоты попали в роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый»: культ личности, переписывание истории, отсутствие свободы слова, отказ от объективной правды, отголоски испанской инквизиции, произвольные и необоснованные аресты, выбивание признания пытками, а также удушающая атмосфера подозрения, самоцензуры и страха.

Вот пример из романа. Уинстон Смит обнаруживает фотографию, доказывающую, что Джонс, Аронсон и Резерфорд, которых все считают предателями, в день своего признания были, оказывается, не в Евразии, а в Нью-Йорке. Оруэлл читал о случаях, когда написанные под диктовку признания противоречили реальным фактам. Одного из «врагов народа» сфотографировали на конференции в Брюсселе в тот же самый день, когда тот «во всем признался» в Москве. Другой «враг народа» говорил, что встречался с Троцким в Копенгагене в отеле, который, как выяснилось, снесли пятнадцатью годами ранее.

Оруэлл не только уважал этих авторов за предоставленную ими важную информацию. Критика этими авторами Сталина обуславливалась личным стыдом и желанием искупить свою доверчивость или соучастие при помощи текстов, которые Оруэлл называл «литературой разочарования»⁹⁹. Бывшие коммунисты в порыве откровения первой ереси писали с подкупающей убедительностью. Кроме того, их одиночество казалось ему героическим. Оруэлл с одобрением писал, что Силоне «был одним из тех, кого коммунисты считали фашистами, а фашисты – коммунистами, член небольшого, но растущего сообщества людей»¹⁰⁰.

Почему Оруэлл более активно критиковал коммунизм, а не фашизм? Потому что у него было больше опыта общения с коммунистами и потому что привлекательность коммунизма казалась ему более обманчивой. Обе идеологии вели к тоталитаризму, но коммунизм начинал с более благородных целей, чем фашизм, и поэтому для поддержания веры в него требовалось больше лжи. Коммунизм становился «формой социализма, делающей невозможной умственную честность»¹⁰¹, а его литература становилась «механизмом оправдания ошибок»¹⁰². Оруэлл лично не знал ни одного фашиста и с презрением относился к поэту Эзре Паунду и основателю Британского союза фашистов Освальду Мосли, речь которого слышал в 1 936-м в городке Барнсли, после чего писал: «Несмотря на то что его речь была произнесена в ораторском смысле прекрасно, говорил он совершенную ерунду»[7]¹⁰³. Оруэлл знал многих коммунистов. В среде литературной интеллигенции фашизм не пользовался большой популярностью, в то время как коммунизм «обладал практически неотразимой привлекательностью для любого писателя в возрасте до сорока»¹⁰⁵. Оруэлл был все еще возмущен этим лицемерием, когда в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» писал, что зверства 1930-х «терпели и защищали даже те, кто считал себя просвещенным и прогрессивным»¹⁰⁶.

Бывшие коммунисты сломали логическую цепочку, связывавшую большую часть левых со Сталиным: я верю в социализм – СССР является единственным социалистическим государством, следовательно, я верю в СССР. У Оруэлла по этому поводу было два возражения. Во-первых, любые, даже самые утопические цели не оправдывают жестокие средства, во-вторых, сталинистская Россия не являлась по-настоящему социалистической страной, так как в ней не было свободы и справедливости. Кроме этого писатель в интеллектуальном, социальном и эмоциональном смыслах никогда не «вкладывался» и не верил в русский эксперимент. Те, кто это делал, оказались в ситуации экзистенциального кризиса.

Одним из таких людей был Юджин Лайонс – иммигрант еврейского происхождения из России, выросший в бедных районах Нью-Йорка и ставший журналистом, писавшим для СМИ социалистической ориентации. В 1922 году он стал коммунистом, после чего от его услуг отказались многие газеты либерального толка. В период с 1928-го по 1934-й он был представителем United Press в Москве и писал для американских читателей об СССР. Изначально он был сторонником Сталина и первым западным журналистом, взявшим у него интервью, но потом ему стала омерзительна пропаганда, преследования и ложь, в которой он в качестве журналиста принимал участие. В июне 1938 года Оруэлл написал рецензию на эпическое покаяние Лайонса, в которой обратил внимание на призыв Сталина закончить первую пятилетку за четыре года:

В моей голове мгновенно появилась формула: 2 + 2 = 5. Сама идея казалась мне смелой и одновременно нелепой – отважной и отражающей парадоксальную и трагическую абсурдность происходящего в СССР, характеризующейся мистической простотой, отрицанием логики, изведенной до убийственной арифметики… 2 + 2 = 5, формула, написанная электрическими лампами на фасадах московских домов, огромными буквами на рекламных щитах, осознанная ошибка, гипербола извращенного оптимизма, что-то ребячески упорное и трогательно творческое¹⁰⁷.

Спустя несколько месяцев Оруэлл начал сам использовать это нереальное уравнение. В рецензии на книгу Бертрана Рассела «Власть: новый социальный анализ» Оруэлл усомнился в представлении о том, что здравый смысл победит (в целом рецензия была положительной). «Кошмар настоящей ситуации заключается в том, что мы не можем быть уверены в том, что так оно и будет. Вполне возможно, что мы идем к временам, когда “два плюс два будет пять”, если так говорит Вождь… Стоит только вспомнить о зловещих возможностях радио, образования и науки в условиях государственного контроля над ними, чтобы понять, что “правда восторжествует” – всего лишь желание, а не аксиома»¹⁰⁸.

Оруэлл наверняка обратил внимание на описание Лайонсом последствий, с которыми тот столкнулся после своего «предательства». После возвращения в Нью-Йорк он долго мучился над вопросом о том, стоит ли быть честным по поводу всего того, что ему пришлось увидеть в России. Рассказать правду – это моральное обязательство, результатом которого было бы социальное самоубийство. Лайонс сделал свой выбор, после чего от него отреклись все его старые товарищи. Для тех, кто свято верил в социализм, обличение Сталина было непростительным духовным предательством. «Я был виновен в самом страшном злодеянии – уничтожении благородных заблуждений»¹⁰⁹, – писал Лайонс. Мифическую Россию надо было любой ценой оградить от варварской реальности. «Многие уставшие, скучающие или панически настроенные американцы нашли свой духовный приют в ее чертогах, поэтому все те, кто подрывал основы этих чертогов, становился бессовестным вандалом. Вполне возможно, что он таковым и был»¹¹⁰.

Книга Лайонса, которую рецензировал Оруэлл, называлась «Командировка в утопию».