Читать книгу Крупным планом - Дуглас Кеннеди - Страница 4

До электрички мне от дома идти всего десять минут, но даже в половине седьмого я насчитал десяток других ранних пташек, которые целеустремленно вышагивали к вокзалу. Когда я влился в их ряды, подняв для защиты от осенней прохлады воротник моего плаща «Берберри», я вспомнил (как делаю каждое утро) зазывные тирады агента по недвижимости, который продал нам этот дом. Он носил синий блейзер и брюки в клеточку, ему было за пятьдесят, и звали его Горди.

– Вы скоро убедитесь, – говорил Горди, – что вы покупаете не просто замечательный дом. Вы также приобретаете замечательные поездки на работу.

Наша дорога называется Конститьюшн-Кресент. Там двадцать три дома – одиннадцать колониальных, обшитых досками, семь коттеджей Кейп Код, четыре ранчо, построенных на разных уровнях, и два монтиселло из красного кирпича. Около каждого дома лужайка в пол-акра перед фасадом и подъездная дорожка. Почти перед каждым домом можно увидеть детские качели; около других домов устроены детские мини-площадки или вырыты бассейны позади дома. Из машин чаще всего встречаются многоместные «вольво» (с которыми успешно конкурирует «форд-эксплорер»). Попадаются также и разные спортивные машины: «порше-911» (ее владелец Чак Бейли – креативный директор в каком-то рекламном агентстве на Мэдисон-авеню); побитая «эм-джи», принадлежащая местному (и не очень хорошему) фотографу по имени Гари Саммерс и «мазда-миата», которая стоит на моей подъездной дорожке рядом с «вольво», ею пользуются Бет и дети.

В конце Конститьюшн-Кресент находится обшитая досками епископальная церковь. Перед ней большое табло в стиле Новой Англии с золотыми буквами:

НЬЮ-КРОЙДОН, заложен в 1763 г.

У церкви я повернул налево, прошел мимо почты, трех антикварных лавок и магазина деликатесов, где продают тридцать два сорта горчицы, и добрался до центральной улицы Нью-Кройдона – Адамс-авеню. Ряд одноэтажных белых магазинов, современный банк, пожарная часть, большое здание средней школы из красного кирпича с огромным звездно-полосатым флагом, развевающимся на его флагштоке. Настоящий пригород со всеми его привлекательными чертами, на которые делают упор такие агенты по продаже недвижимости, как Горди.

«Здесь вы получаете низкие налоги, практически полное отсутствие преступности, сорок семь минут до Центрального вокзала, великолепные частные средние школы, пять минут до пляжа, и, самое главное, здесь можно купить куда больше места, чем в городе».

Я свернул направо, на Адамс-авеню, прошел наискосок через парковочную стоянку, которой совместно владели сухая чистка и винный магазин, и начал подниматься по ступенькам на мост, нависший над железнодорожными путями. В 6.47, то есть через три минуты, должен прийти поезд, поэтому, заторопившись к платформе южного направления, я увидел, что на ней уже кишмя кишат люди в темных костюмах. Нас на платформе собралось человек восемьдесят, все ждали этого утреннего поезда. Все были одеты в костюмы корпоративных цветов: темно-серые или темно-синие, иногда, в порядке разнообразия, в полоску. Почти на всех женщинах были белые блузки и юбки до колен. Среди всей толпы выделялся один-единственный парень в двубортном итальянском костюме (серо-жемчужного цвета с перламутровыми пуговицами, скорее всего, он занимался перевозками в семейном бизнесе), все остальные были консервативны и носили однобортные костюмы.

«Никогда больше не показывайся здесь в чем-нибудь двубортном, – коротко объявил мне мой ментор Джек после того, как я начал работать в фирме. – В них юрист кажется егозливым, а наши клиенты не ассоциируют „Лоуренс, Камерон и Томас“ с егозливостью. Забудь также про яркие рубашки, носи либо чисто-белые, либо голубые, а также простые полосатые галстуки. Запомни, если ты когда-нибудь собираешься стать партнером, ты должен выглядеть соответственно».

Я поступил так, как было велено, и спрятал в шкаф шедевр от Армани за $1100, который купил, когда получил эту работу. Затем я провел половину дня в «Брукс Брозерз», где приобрел несколько вариантов предписанных одеяний. Вне сомнения, каждый мужчина на этой платформе оставил крупную сумму в этом магазине, потому что все, кто может позволить себе жить в Нью-Кройдоне, вынуждены подчиняться корпоративным правилам. А это означало носить предписанную ими форму.

С той поры как два года назад меня сделали партнером, я перестал ездить на таких ранних электричках, поскольку мне уже не было нужды демонстрировать, что я готов сидеть за рабочим столом в половине восьмого. Но я совсем не хотел дожидаться электрички в 8.08 или 8.18 (мои обычные поезда) дома, потому что Бет ясно дала мне понять, что не потерпит никаких попыток к примирению.

Когда я спустился вниз после душа, последовавшего за занятиями на тренажерах, она сидела в кухне и кормила Джоша и Адама, за ее спиной тихонько говорили телевизионные новости. Когда я вошел, она взглянула на меня, затем быстро перевела взгляд на младенца. Она переоделась: на ней теперь были легинсы и черная толстовка, которая не скрывала ее пришедших в норму стройных форм. Бет никогда не была полной, но, когда я с ней познакомился семь лет назад, она выглядела как капитан какой-то сильно пьющей команды по травяному хоккею: жизнерадостная, крупная блондинка, которая всю ночь могла говорить о книгах и футболе и обожала пиво. Еще она исключительно заразительно смеялась. Особенно в постели – в те времена это было место, где мы с удовольствием проводили значительную часть нашего времени. Теперь, в тридцать пять, она стала, в результате аэробики, сухопарой, вернее, худой и гибкой, как олимпийский спринтер. Теперь ее скулы резко выдаются, у нее нет талии, а когда-то длинные волосы коротко подстрижены по этой мужской моде, которую предпочитают французские актрисы. Я все еще нахожу ее привлекательной, у нас в пригороде головы еще поворачиваются ей вслед, особенно если на ней обтягивающее черное платье от Донны Каран, которое подчеркивает ее угловатую привлекательность. Но кипучий энтузиазм крутой девчонки уступил место вселенской усталости. Под глазами залегли темные круги. Ее нервы постоянно натянуты. И она настолько переменилась ко мне, что не подпускала к себе после рождения Джоша. Обычной отговоркой было: «Я еще не готова».

Я подошел к ней, положил руку на плечо и попытался поцеловать в голову. Но стоило мне ее коснуться, как она поморщилась и сбросила мою руку.

– Господи, Бет…

Она не обратила на меня внимания, продолжая засовывать ложку с какой-то оранжевой дрянью из баночки «Хайнц» в рот Джоша.

– Я не понимаю, – сказал я. – Я просто ничего не понимаю.

– В самом деле? – спросила она, не глядя на меня.

– В самом деле.

– Тогда плохо.

– Что это, мать твою, должно означать?

– Сам сообрази.

– Зачем ты это делаешь?

– Я ничего не делаю.

– Ты месяцами меня отталкиваешь, относишься ко мне как к какому-то бесполезному придурку… это, по-твоему, ничего?

– Я не хочу сейчас это обсуждать.

– Ты всегда так говоришь, всегда уходишь от проклятого…

– Не сейчас. – Тон ее стал опасным.

Молчание. Адам уставился в свою миску с хлопьями и уныло ворошил их ложкой. Я же стоял подобно круглому дураку, понимая, что мне остается только уйти. Поэтому я поцеловал сыновей на прощание и взял кейс.

– У меня в пять тридцать может быть собрание, – сказал я.

– Неважно. Фиона сегодня работает допоздна, – сказала она, имея в виду нашу няню-ирландку, которая присматривала за Адамом и Джошем.

– Отлично, – сказал я. – Позже позвоню.

– Меня не будет, – заявила она.

– У тебя намечается что-то интересное? – спросил я.

– Нет.

Я открыл дверь во двор.

– Увидимся, – сказал я. Она даже головы не подняла.

Когда я покупал «Нью-Йорк таймс» и текущий выпуск «Вэнети фэр» в киоске на вокзале, я почувствовал, как в животе образовалась капля кислоты. Я поморщился. Потекли еще капли, обжигая мне желудок. Я закусил губу, закрыл глаза. Боль от этого не прошла. Когда подошел поезд, я, спотыкаясь и едва не согнувшись пополам, сел в вагон. Упав на первое свободное сиденье, я открыл кейс, достал из-под стопки юридических документов бутылку «маалокса», поспешно потряс и отпил добрую треть одним глотком. Затем я проверил, не смотрит ли на меня кто-нибудь из пассажиров, мысленно занося меня в категорию язвенников или алкоголиков. Но все были заняты своими ноутбуками, срочными бумагами или мобильными телефонами. Ведь это был поезд 6.47 – царство трудоголиков, младших исполнителей, все еще надеющихся выбиться в партнеры или вице-президенты. Ради достижения этой цели они были готовы работать по четырнадцать часов в сутки. И атмосфера в вагоне была настолько заряжена нервными амбициями и самодостаточностью, что, даже если бы я начал курить травку, вряд ли бы кто-нибудь из окружающих меня людей заинтересовался… хотя я уверен, что кто-нибудь все же сказал бы мне, что в этом поезде курить запрещено.

Я предпочитаю жидкий «маалокс» таблеткам, потому что он мгновенно гасит пожар в желудке. И за пять минут, которые потребовались поезду, чтобы добраться до следующей остановки, деревни Риверсайд, боль почти прошла. Но я знал, что в течение дня я буду тянуться к этой бутылочке снова и снова.

Сначала Риверсайд, затем Кос Коб, потом Гринвич, затем Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон, 125-я улица и, наконец, Центральный вокзал. После трех лет поездок я знаю каждый отрезок этого пути, каждую деталь. Например, яхту с розовым корпусом и рваным главным парусом, которая всегда качается на волнах в гавани Риверсайда. Или ободранную дверь в сортир с надписью ТЛЬМЕН – четыре первые буквы куда-то давно пропали. Или вдумчивое граффити на столбе на 125-й улице: Белые не умеют прыгать… Но они могут здорово вас надуть.

Риверсайд, Кос Коб, Гринвич, Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон, 125-я улица, Центральный вокзал. Я перебираю их в уме каждое утро. Напоминает молитву, которую каждое утро в течение тридцати пяти лет повторял мой покойный отец. Только я ехал на север, отец же пользовался старой линией вдоль Гудзона, которая была проложена по центру Уестчестера.

У него тоже был удобный путь. Его посредническая компания находилась на пересечении Мэдисон-авеню и 48-й улицы, куда от Центрального вокзала быстрым шагом можно было добраться за десять минут. Однажды, во время школьных каникул, когда мне было десять лет, он взял меня в свой офис. Я был одет как карликовый служащий, в синий блейзер и серые брюки, кейсом мне служил мой школьный рюкзак. Я ехал с ним в город на поезде в 8.12. В поезде он познакомил меня со своими попутчиками, которые, похоже, все звали друг друга по фамилии (Эй, привет, Коул… Доброе утро, Маллин… Как делишки, Свейб?). Они шутили со мной, спрашивали отца, не тот ли я малолетний гениальный брокер, о котором он им рассказывал; они интересовались моим мнением насчет таких важных вопросов, как стоит ли «Метс» продавать своего ведущего питчера Тома Сивера, кто мне больше нравится, Рован или Мартин, и выиграет ли Джордж Ромни номинацию в президенты от Республиканской партии в будущем году? В офисе отца я познакомился с его секретаршей, дородной женщиной с плохими зубами по имени Мьюриел. Мне показали комнату заседаний компании, столовую и офисы для начальства, один из которых занимал мой отец. Это был мрачный роскошный мир столов красного дерева и слишком мягких кожаных кресел. Совсем как в клубе «Индия», куда отец водил меня на ленч. Клуб находился в конце финансового района, рядом с биржей. Там царила бостонская атмосфера, свойственная старым янки: много облицовки деревом, тяжелые портреты бюргеров девятнадцатого века, писанные маслом, и старые модели давно исчезнувших морских судов. Обеденный зал отличался высоким сводчатым потолком и официальной атмосферой. Все официанты в белой накрахмаленной униформе. И везде вокруг люди в полосатых костюмах, очках в роговой оправе и сверкающей обуви. Уолл-стрит за ленчем.

«Когда-нибудь мы будем членами этого клуба», – сказал отец. Помнится, я тогда подумал: конечно, смотреть в видоискатель фотокамеры здорово, но носить костюм, иметь большой офис и есть каждый день в клубе «Индия», наверное, более достойная цель, к которой взрослым стоит стремиться.

Восемь лет спустя я поклялся, что никогда больше моя нога не ступит в клуб «Индия». Случилось это летом 1975 года, я тогда только что закончил первый курс колледжа Боудена и нашел себе работу младшего продавца на каникулы в одном из больших магазинов, торговавших камерами на 33-й улице. Отец был возмущен. Ведь я не только отверг его предложение «начать изучать, что такое ценные бумаги» в качестве мальчика на побегушках на бирже, но уже сам зарабатывал в магазине $70 в неделю. Он также не мог смириться с фактом, что я ушел из дому и жил в лачуге на авеню В вместе с девицей по имени Шелли, которую выгнали из колледжа Уэллсли и которая называла себя художницей по макраме.

После нескольких недель безумного блаженства, в течение которых я отвечал на все более раздраженные звонки отца во все более обдолбанном состоянии, он велел мне явиться на обед. Когда я ответил: «Какой там ленч, ерунда», он заявил, что, если я не появлюсь в клубе «Индия» в четверг в час дня, я могу забыть о возвращении в мой крутой колледж в Новой Англии осенью, поскольку он перестанет платить за мое обучение.

Мой папашка умеет быть убедительным, так что у меня не было выбора, пришлось появиться в клубе. Я даже ради такого случая нацепил костюм – бандитский костюм в полоску в столе сороковых годов, который я приобрел у старьевщика в Ист-Виллидж. И попросил Шелли заплести мне волосы (которые отросли до плеч) в косичку.

– Ты настоящий обормот, мне за тебя стыдно, – заявил отец, едва я сел за стол.

Я улыбнулся ему обкуренной улыбкой и сказал что-то в стиле Гертруды Стайн: что я есть то, что я есть.

– Ты возвращаешься домой.

– Ни за что.

– Я буду ждать тебя сегодня на Центральном вокзале к поезду в шесть десять. Если тебя там не будет, можешь начать искать девять тысяч долларов для оплаты следующего семестра в колледже.

Я успел на поезд. Я вернулся домой. Я продолжал работать в магазине, но каждое утро ездил на поезде в 8.06 вместе с отцом. Я избавился от своего клоунского костюма, и мои волосы теперь доходили только до воротничка. Я пытался встретиться с Шелли в выходные, но меньше чем за две недели мое место в ее постели занял поедатель стекла, артист по имени Трой. И все следующие летние каникулы я делал то, что велел отец: работал для фирмы курьером на бирже.

Я капитулировал, сдался, распустил нюни. Почему? Потому что так было легче. И безопаснее. В смысле, что бы я делал, если бы он лишил меня финансовой поддержки? Продолжал бы работать в магазине, торговавшем камерами? Попытался начать карьеру фотографа? Возможно, но это бы означало, что я поставил крест на сделанных в меня инвестициях: частной школе в Оссининге, дорогих летних лагерях, уроках тенниса, четырех годах в Андовере и элитном колледже в Новой Англии, Боудене. Когда вы выросли и получили образование в привилегированных заведениях Восточного побережья, вы не выбрасываете это все ради того, чтобы продавать «Никоны» на 33-й улице. Разве что вы хотите, чтобы вас считали полным лузером, то есть человеком, которому было предложено все, а он ничем не смог воспользоваться и не преуспел.

Преуспеть. Один из самых важных американских глаголов. Например: «Тебе было дано лучшее воспитание, какое только можно вообразить, теперь ты должен преуспеть». Для моего отца, равно как почти для всех остальных, с кем я вместе учился, это означало одно: зарабатывать серьезные деньги. Измеряемые шестизначной цифрой. Такие деньги, которые возможно получить, только взобравшись по корпоративной лестнице или выбрав себе одну из надежных профессий. Но хотя я и учился на юридических курсах по совету отца (одновременно я обучался фотографии), я всегда говорил себе, что, когда окончу колледж и больше не буду зависеть от его финансовой помощи, я наконец сделаю этому «миру преуспеяния» ручкой.

«Не позволяй ему унижать себя», – всегда говорила мне Кейт Бример.

Кейт Бример. Когда поезд выехал из Харрисона, я уже листал глянцевые страницы «Вэнити фэр». Я пропустил рассказ о юном красавчике актере, который наконец нашел «свой духовный центр и звездную силу». Я пропустил повествование об «убийстве в среде богатых идиотов», в котором говорилось о богатой наследнице, оказавшейся серийной убийцей, задушившей шесть профессиональных теннисистов в Палм-Спрингс. Затем я перевернул страницу и увидел ее.

Это была страница в журнале, большую часть которой занимала фотография Кейт, сделанная Энни Лейбовиц[7]. Она стояла на фоне какого-то поля боя в Боснии – на снегу валялись несколько окровавленных трупов. Как обычно, на ней был модная солдатская форма, и она смотрела в объектив ставшим ей привычным взглядом матери-мужество в прикиде от Армани. Заголовок был такой:

ТАМ, ГДЕ ИДУТ НАСТОЯЩИЕ СРАЖЕНИЯ

КОРРЕСПОНДЕНТ СИ-ЭН-ЭН КЕЙТ БРИМЕР ПРИВНОСИТ

В БОСНИЮ ОТВАЖНУЮ ЭЛЕГАНТНОСТЬ

«Каковы главные секреты хорошего военного корреспондента? – спрашивает Кейт Бример с Си-эн-эн. – Их два: безграничное сострадание и умение увернуться от пули».

Легкий налет классического снобизма, свойственного Новой Англии, тоже помогает. И эта рекламная красота а-ля Ньюпорт, штат Род-Айленд, обязательно напомнит о другой чистокровной Кейт (то есть Хепберн), когда смотришь на четко очерченные скулы и думаешь о настоящем мужестве в трудных ситуациях.

«Она – самый выдающийся телевизионный корреспондент за многие годы», – заявил глава Си-эн-эн Тед Тернер, который дважды приглашал Бример провести отпуск вместе с ним и его женой Джейн Фондой на их ранчо в Монтане. Но Бример, которую связывали романтические отношения с такими знаменитыми самцами, как ведущий Эй-би-си Питер Дженнингс и французский режиссер Люк Бессон, редко покидала для заслуженного отдыха горячие точки по всему миру. Начинала она с серии острых репортажей с грязных улиц Белфаста, затем едва не попала под выстрел снайпера в Алжире и вот теперь претендовала на «Эмми» за свои жесткие, но тем не менее проникновенные репортажи из охваченной войной Боснии.

«Моя работа – быть свидетельницей худшего человеческого поведения, – говорит она сквозь треск телефона из Сараево. – Но при этом мне необходимо всячески избегать цинизма, который может появиться, когда видишь такую бойню. Войну нельзя просто наблюдать – ее надо почувствовать. Поэтому я действительно постоянно проверяю свою способность сочувствовать, стараюсь всегда быть уверенной, что нахожусь в печальной гармонии с Джо Боснийцем, который наблюдает, как построенный им мир рушится вокруг него».

Мать твою за ногу! Эта чушь произносится для Пулицеровской премии. Я действительно постоянно проверяю свою способность сочувствовать… в печальной гармонии? Не может быть, чтобы ты это говорила серьезно, Кейт.

Она всегда умела себя подать, всегда знала, на какие кнопки нажать, чтобы помочь своей карьере. Я что, завидую? Я в самом деле завидую. Всегда завидовал. Особенно после того, как после окончания колледжа летом 78-го года мы перебрались в Париж (к негодованию моего отца). Мы собирались какое-то время поиграть в эмигрантские игры, и, хотя отец отказал мне в финансовой поддержке, я пытался сделать карьеру фотографа. У Кейт был довольной большой трастовый фонд, что давало нам возможность снимать уютную квартирку. Через две недели после приезда в город она нашла работу курьера в местном офисе «Ньюсуик». Через три месяца она уже практически бегло говорила по-французски, и ее взяли ассистентом видеорежиссера в парижское бюро Си-би-эс. Еще через два месяца она пришла домой и заявила, что наши отношения завершены и она переезжает к своему боссу, начальнику бюро Си-би-эс.

Я был потрясен. Я был уничтожен. Я умолял ее остаться, дать нам еще один шанс. К утру она собрала свои вещи и уехала. Через пару месяцев уехал и я, потому что мне нечем был платить за квартиру, да и вообще не на что продолжать жить в Париже. Я сидел без гроша, не мог найти работу. Я стучался в дверь каждой газеты и пресс-агентства в городе, но, кроме продажи двух фотографий кафе (за ничтожную тысячу франков) одному дерьмовому журнальчику, я так и не сумел ничего заработать.

«Снимки неплохие, но ничего особенного, – сказал мне начальник фотоотдела в „Интернэшнл геральд трибьюн“ после того, как я показал ему свое портфолио. – Мне неприятно это говорить, но ко мне каждую неделю приходит человек шесть таких, как вы. Просто приезжают из Штатов, считая, что здесь они смогут заработать на жизнь фотографией. Но здесь недостаточно работы, так что конкуренция жесткая».

Когда я вернулся в Нью-Йорк, все фоторедакторы сказали то же самое: мои снимки «нормальные», но этого недостаточно, чтобы пробиться в Большом яблоке.

Это был ужасный период в моей жизни. Я все еще переживал из-за пинка, который дала мне Кейт, все еще не мог установить приличные отношения с отцом, поэтому оказался в темной квартирке приятеля в Морнингсайд Хейтс. Приятель заканчивал аспирантуру в Колумбии. Отчаянно разыскивая что-нибудь в сфере фотографии, я зарабатывал на еду, работая неполный день в магазине Виллоби, торгующем камерами, на 32-й улице. И тут умерла моя мама. Меня охватила паника. Я был кругом неудачник. Без всяких перспектив. Листая такие журналы, как «Эсквайр» или «Роллинг стоунз», где глянцевые страницы были полны парнями моего возраста, которые уже достигли успеха, я еще более остро ощущал себя неудачником. И я начал убеждать себя в том, что никогда бы не сумел ничего добиться как фотограф, что я закончу свои дни за прилавком магазина, превратившись в жалкого старика, постоянно обсыпанного перхотью, который будет хвастаться своим покупателям: «А знаете, у меня сам Аведон[8] покупал пленки».

Для паники, разумеется, характерны всплески безумия. Если она тебя охватила, ты уже не в состоянии спокойно оценивать свое положение, смотреть на него отстраненно. Ты ударяешься в мелодраму. У тебя нет надежды. У тебя нет выхода. Тебе не терпится найти решение – сейчас же. И ты начинаешь принимать эти решения. Совсем ошибочные решения. Но решения, которые все меняют. Которые ты потом начинаешь ненавидеть.

Советы, советы, советы. Теперь, когда я оглядываюсь на эти несколько месяцев юношеского отчаяния, я удивляюсь: почему я не реагировал на все спокойнее, почему не верил в себя и свои способности фотографа? Я должен был хотя бы сказать себе, что смотреть в видоискатель – это то, что мне нравится, что это профессия, на освоение которой требуется время, следовательно, мне не надо было так сильно торопиться взойти на следующую ступень профессиональной лестницы.

Но когда тебя с младых ногтей воспитывали на принципах преуспевания, ты думаешь, что, если не достигаешь заслуженных высот быстро, значит, делаешь что-то неправильно. Или просто не годишься для этой работы.

Я чувствовал себя обманутым. Я позволил колоколам неудачи заглушить все разумные мысли в моей голове.

Через четыре месяца после того, как я начал работать в магазине, меня неожиданно навестил отец. Он явился без предупреждения где-то во время ленча. После смерти мамы мы встречались редко, так что, когда он увидел меня в форме продавца (дешевый синий пиджак с вышитым названием магазина), он с трудом скрыл свое разочарование.

– Пришел купить камеру? – спросил я его.

– Пришел купить тебе ленч, – сказал он.

Мы отправились в маленькое кафе на углу Шестой авеню и 32-й улицы.

– Никакого клуба «Индия» сегодня, папа? Или тебя слишком смущает мой пиджак?

– Вечно ты ерничаешь, – сказал он.

– Выходит, пиджак действительно тебя смущает…

– Похоже, ты меня не любишь, верно? – вместо ответа спросил он.

– Наверное, это потому, что ты не особенно любил меня.

– Перестань молоть чушь…

– Это не чушь. Это факт.

– Ты мой единственный ребенок. Я никогда тебя не ненавидел…

– Но я всегда тебя разочаровывал. Я прямо-таки создан для этого.

– Если тебе нравится заниматься тем, чем ты занимаешься, я рад за тебя.

Я осторожно взглянул на него.

– Ты так не думаешь, – сказал я.

Он иронично рассмеялся.

– Ты прав, – сказал он. – Не думаю. На самом деле я считаю, что ты здесь теряешь время впустую. Ценное время. Тебе уже двадцать три года, и я не собираюсь учить тебя, что делать со своей жизнью. Так что, если тебе твоя работа нравится, я возражать не стану. Мне просто хотелось увидеть тебя.

Мы помолчали. Заказали еду.

– Но… вот что я тебе скажу. Обязательно наступит день, может быть, лет эдак через пять, когда ты однажды проснешься и поймешь, что у тебя нет денег, что ты устал считать мелочь и хочешь, для разнообразия, жить хорошо, но не можешь себе этого позволить. Если же у тебя будет степень по юриспруденции, ты не только сможешь жить так, как тебе захочется, но и позволишь себе потратить свободное время на занятие фотографией, той, что тебя интересует. Ты также сможешь купить лучшие камеры, возможно, даже устроить собственную фотолабораторию…

– Забудь.

– Ладно, ладно. Я больше ничего не буду говорить. Но помни: деньги – это свобода, Бен. Чем больше их у тебя, тем шире твои возможности. И если ты решишь вернуться в школу – получить степень по юриспруденции или магистра делового администрирования, – я заплачу, а также буду снабжать тебя деньгами на текущие расходы. Тебе не придется заботиться о своем обеспечении целых три года.

– Ты действительно можешь себе это позволить?

– Легко. И ты это знаешь.

Я и в самом деле знал, но мне даже не хотелось думать о его фаустовских соблазнах… по меньшей мере месяц. Начинался август. Я только что получил отказы на мои резюме в четырех разных газетах (даже редактор «Пресс-геральд» в Портленде отказал мне, заявив, что у меня недостаточно фотографического опыта), а новому менеджеру магазина не нравилось мое лицо патриция, и он убрал меня из секции, торгующей «Никонами», в глубину зала, туда, где продавались пленки. Как-то в воскресенье днем в магазин зашел высокий, угловатый мужчина лет шестидесяти и попросил полдюжины пленок Tri-Х. Когда я пробил чек за покупку, он протянул мне кредитную карточку, на которой я прочитал имя: РИЧАРД АВЕДОН.

– Тот самый Ричард Аведон? – трепетно спросил я.

– Возможно, – ответил он с некоторым раздражением.

– Бог мой… Ричард Аведон. – Я обрабатывал его кредитную карточку. – Знаете, я, наверное, ваш самый большой поклонник. Эта серия «Техасские бродяги». Что-то потрясающее. Я вообще пытался воспользоваться этой контрастной технологией – этими черно-белыми тенями, которые вы так великолепно выполняете, – в серии «Таймс-сквер», которой сейчас занимаюсь. Бродяги, сутенеры, шлюхи, всякие отбросы общества. И вообще, я не собираюсь помещать их в городской контекст, как у Арбюс, но использовать вашу манеру выделения объекта на фоне пейзажа. Но я вот о чем хотел вас спросить…

Аведон перебил мой страстный монолог:

– Мы закончили?

У меня было ощущение, что мне заехали в челюсть слева.

– Простите, – хрипло сказал я и отдал ему квитанцию для подписи. Он нацарапал свое имя, взял пленки и направился, досадливо покачивая головой, к длинноногой блондинке, которая ждала его у соседнего прилавка.

– О чем это он разорялся? – услышал я ее вопрос.

– Просто еще один безнадежный кретин, помешанный на камерах, – сказал он.

Через несколько дней я записался на вступительные курсы юридического факультета. Я их окончил и в январе, к своему собственному удивлению, получил высокие оценки. Шестьсот девяносто пять баллов – вот какие высокие. Это дало мне возможность выбирать из трех лучших юридических школ в стране: в Нью-Йорке, Беркли и Вирджинии. Я был в восторге. После всех отказов, которые я получил от самых ничтожных газетенок страны, я снова почувствовал себя победителем, как и должен чувствовать себя человек моего класса. И я убедил себя, что поступил правильно. Особенно по той причине, что впервые в жизни я сделал своего отца счастливым. Настолько счастливым, что, когда я сообщил ему, что собираюсь поступить в школу в Нью-Йорке этой осенью, он прислал мне чек на пять тысяч долларов вместе с запиской в две строки:

Я тобой горжусь.

Развлекись перед трудной работой.

Я обналичил чек, уволился с работы в магазине и отправился путешествовать. Я мотался по северо-западному побережью Тихого океана в разбитой «тойоте», рядом на сиденье лежала камера, а во рту постоянно косячок. Пленочный магнитофон орал песни «Литл Фит». В конце этого ленивого путешествия я приехал в Нью-Йорк, продал машину, положил камеру на полку и начал изучать право. В тот год, когда я сдал экзамены в адвокатуру и устроился в солидной фирме на Уолл-стрит, умер отец. Обширный инфаркт после обильного ленча в клубе «Индия». Врач, который был вызван, позднее рассказал мне, что он свалился, когда брал пальто у гардеробщицы. Он умер, еще не достигнув пола.

Деньги – это свобода, Бен. Разумеется, папа. Пока ты не сдался. И каждое утро не повторяешь, как молитву: Риверсайд, затем Кос Коб, потом Гринвич, затем Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон…

125-я улица. Улица один два пять. Следующая остановка – Центральный вокзал.

Голос кондуктора разбудил меня. Я проспал всю поездку. Несколько минут, пока не очнулся, я не был уверен, где нахожусь. И каким образом оказался в этой электричке. В окружении костюмов. Сам тоже в костюме. Не может быть, чтобы это было правильно. Наверное, я совершил большую ошибку. Я неправильный человек на неправильном поезде.