Читать книгу Балканский Декамерон - Елена Зелинская, Е. К. Зелинская, В. М. Глинка - Страница 2

Все было пропитано зноем. Казалось, он шел от каждого булыжника на мостовой – ступи босой ногой и ошпаришься, – от раскаленных виноградных гроздьев, от неровного камня этих старых серых домов. Триста лет – эх, не добавить множественное число, «множину», – именно лет, не зим, палил их зной, и теперь здесь даже пахнет жарой.

Мы оставили машину внизу, на въезде в Рисан, и медленно поднимались вверх по узкой улице, которая казалась еще уже, сдавленная с обеих сторон высокими домами.

Он не был здесь прежде. Проезжал, конечно, Рисан тысячу раз, но никогда не забирался так далеко в глубь улиц, ведущих к горам, где еще каким-то чудом таилась старая Черногория.

– Я бы хотел здесь жить, – говорил он, озираясь по сторонам, – соберу денег и куплю здесь дом. И буду здесь жить! – повторил настойчиво, словно заранее со мной спорил.

– И что ты тут будешь делать? Купаться каждый день? Ты же «београджанин», столичная штучка.

– Что значит «штучка»?

Улица была пустынна, будто зноем выморило всех под черепичные крыши, на берег моря и еще Бог весть куда. Словно мы шли вдоль декораций забытого спектакля.

В конце улице нас ждала Люба. Ее балахон, который обычно раздувается за ней, когда она несется по своей Галерее, висел недвижно, как парус в штиль.

– Люба, ничего, что я в таком виде? – я обвела руками вокруг себя. Словно и вправду стеснялась полотенца, обмотанного поверх купальника там, где бы должна быть юбка.

– Да мы все здесь такие! – отмахнулась Люба.

Иногда я думаю: вот видели бы меня мои московские друзья – меня, всю упакованную, только из салона, – в этих бесформенных майках без рукавов, с вечно мокрыми волосами и брызгами на загорелых плечах.

Да и мой спутник выглядел вовсе не так, как те мужчины, которые шли рядом со мной в Москве, – в костюмах, с отглаженными воротничками и при итальянских галстуках. Здешняя униформа – майка и шорты, – причем они совсем недалеко оторвались от того предмета туалета, который в советское время назывался «семейные трусы».

Майку он надевает только для эфира.

Любин дом – огромный, многоступенчатый, с садом, внутренним двориком, террасой, которая почему-то выходит во двор и парит над сухой травой как капитанский мостик. Спальни с деревянными кроватями на третьем этаже, где живут художники, и Галереей внизу, – Любин дом и есть корабль, который сейчас нас понесет по волнам – Бог весть куда.

Что в этом доме было раньше, никто не знал и не помнил. На одной из дверей Люба нашла табличку «Пе кара», да так и оставила. На потолке виднелись голубые полосы старинных фресок, а за низкой дверцей открывался подвал с огромной римской ванной.

– Здесь я устрою спа! – сказала Люба.

– Спа на двоих, – заметила я, а глазомер меня никогда не подводил.

Мы переходим из комнаты в комнату: картины, старинный умывальник, выложенный кафельной плиткой, похожий на доильник, и старая плита, на которой стоят два десятка пыльных бутылок со смазанными этикетками.

Он открывает одну из них, и чуть заметный аромат апельсина тает между нами.

Мы вышли в сад. О, эта прелесть запущенного сада! Блики солнца на теплой траве, и небо сквозь сплетение виноградных листьев.

– А как ты думаешь, что было здесь? – Люба пытается открыть окно в маленькой пристройке у стены сада.

– Я думаю, я думаю, – он подбирает слова выученного языка, – здесь держали скотов.

Я прыскаю, а Любу не удержать:

– Какое классное место! – кричит она. – Загнать туда всех скотов – пусть сидят!

– Что не так? – он чуть смущается, – что я сказал? Ах да. Я помню, ты мне объясняла – скот. Не скоты.

И мы все хохочем. Словно прямо невесть какая шутка.

Что он еще сказал тогда? Но я не помню. Помню, что только смотрела, как хохочет Люба, как он смеется, как они бьют друг друга в ладони, распахивают двери, подымаясь по ступенькам:

– А сюда можно?

– Да, но там спальня, там спит художница. Но ничего, – шепчет мне Люба, – пусть он идет, ей надо встрепенуться. И он вмиг вылетает из спальни, а за ним идет, смущенно придерживая простыню, седоватая тетенька. И они снова все хохочут.

А я смотрю, пытаясь схватить его лицо таким, как оно есть. Без игры и актерской вежливой маски.

Люба кричит мне. Она вообще не говорит. Только кричит. Задрав голову, будто не верит, что мы ее услышим, – она не высока, и ее лицо все время поднято вверх, словно подсолнух, – к солнцу. Но все-таки не настолько мала ростом, чтобы оглушительно орать и размахивать руками так, что ее балахон трясется в такт смеху. Но органично. Ничего не скажешь. Органично.

Она кричит:

– Лена, ты обещала все это пощелкать!

– Óдох, – кричу я ей в ответ – вдруг она не услышит мой обычный питерский холодный тон. С ней все начинают кричать, потому что кажется, что в этом старом доме так положено. Те, кто его строили и наполняли жизнью, так и кричали своим соседям по улице – с одной цветущей террасы на другую. Люблю щегольнуть в русской речи сербским словцом.

– Óдох, – повторяет он за мной чуть удивленно. – Куда? – И эта странная тревога вдруг льстит мне, и я бегу вниз по лестнице в Галерею, где оставила сумку, за телефоном.

Рука замирает на веревочных перилах, и откуда-то внезапно цедится во мне холодок – я сейчас вернусь, а всего этого нет: нет громкоголосой светлой Любы, нет знойного сада и нет его.

Но я возвращаюсь, и все на месте.

– Люба! Стань здесь, у виноградника. А ты?

Он перебирает предметы: какой-то ржавый якорь, который художники нашли в саду, сифон…

– Нет, здесь плохой свет, дай я стану спиной к окну. Так хорошо? – В руках ничего нет, поворот головы, поза. Снято.

Вдруг обнаруживаем на еще не обследованной двери табличку «ШУМАДИЯ».

– О, это сербский дом! – теперь он полюбит эти дворики еще больше.

– Сними для меня. Нет. Лучше со мной.

Улыбка, поза, снято.

– А пойдем смотреть мои картины! Теперь ты просто обязан!

– Люба, а жениться он еще не обязан?

В Галерее всего два стула. Я расставляю их посреди комнаты, чтобы мы могли смотреть на стену, к которой прислонены картины.

– А, – схватывает он, – это будет спектакль!

Гулкие каменные стены, синие полосы фресок над головой. Открытые двери, и за ними – дышащая зноем рисанская улица.

Люба кладет руки на край высоких рам. Отделяя от общей кипы картины одну за другой, она поворачивает их лицом к нам.

Любины картины странные.

Иногда кажется, что она просто не утруждает себя поиском красок. Два, редко три, а то и один синий цвет заливает полотно. И удивительное дело – как только возникает контакт между тобой и этими расплывчатыми красками, так из наплывов цвета и хаоса линий появляется вдруг образ. Как на экране. Он оживает, приходит в движение, а главное – если ты его увидел, то больше не замечать этот образ не удается. Ни тебе, ни окружающим. Немного похоже – бессонница, и ты лежишь и тупо рассматриваешь линии на потрескавшихся обоях, и возникают вдруг чудные носы, конские морды, птица на ветке, – а глаза уже слипаются, и птица машет сонно крылом, и все расплывается, темнеет и спит.

– Ну тут все понятно, – говорит Люба, поворачивая к нам темно-коричневое полотно, – этот глаз видят все. Я первая его заметила. Представляете, сижу дома одна. Вечер. Никого, даже соседей, нет, а он на меня смотрит.

Глаз и вправду глядел как-то подозрительно.

– Люб, – говорю я, – а я вижу здесь городские огни. Движение машин. И поздний московский вечер.

Люба ставила перед нами картину за картиной, и это действительно выглядело как спектакль. Или нет. Вдруг вспомнила – так нам с братом мама в детстве показывала диафильмы. На стенку вешали простыню. Мы усаживались вдвоем на стулики, а мама крутила ручку аппарата, в который вставлялась прозрачная хрустящая пленка с меняющимися картинками.

– А здесь краб. Он ползет прямо на нас. Смотрите, какие огромные клешни! Настоящий камчатский краб! А здесь – зима. Метель. Елки, и две девочки в шубах и шапках взялись за руки.

– А вот это?

– Не. Эту убери. Это мрачно. Мне этого сегодня не надо. Сегодня я покупаю только счастье.

Он помалкивает, с сомнением поглядывая на полотна. Нет, это не сомнение. Это он так входит в роль. Я уже это видела: «Познакомьте меня с ролью, которую мне предстоит играть!» Молчит. И будто тебя не слышит. И этот южный жест: рука идет вперед и вверх, ладонь открыта – то ли приветствие, то ли отказ, – и замирает на секунду в воздухе – точно арабеск, как в балете.

– Как ты это делаешь?

– Не знаю. Я так делаю. – И вдруг вскакивает и выходит на сцену. – А я вижу действие. Я же актер!

– Ах да, Люба, – с запозданием поясняю я, – он – актер. Телезвезда.

– Смотрите, эти белые брызги на зеленом – это же скандал, это – как это по-русски – издая? А, измена. И она швыряет своему любовнику в лицо все, что придется, – злость, возмущение, крик: «Идиот, я люблю тебя!»

Идиот, я люблю тебя.

* * *

– Скажи, ты притворялся? Ты все это придумал? Эту сцену?

– Нет, я не притворялся. Просто я видел, что именно она хочет от меня.

* * *

Он берет гитару. Сейчас самое главное, чтобы он не запел «Подмосковные вечера». Такого разочарования я не перенесу. Нет, всего лишь «Ямщик». Оборвал на первой строчке, говорит: «Хорошая песня, да?»

– Хорошая, – говорю, – только грустная.

– Что в ней грустного?! Веселая песня! Смотри, что он поет: «Ямщик, не спеши! – Полако! – Мне не надо больше торопиться. – Эта женщина наконец отвязалась от меня! Я свободен! Не спеши, дорогой, давай петь!»

И запел!

Теперь была его очередь – для спектакля.

Он пел, как обычно поют актеры, – проигрывая каждую фразу, останавливался, – «а вот так мы поем в кафанах», – смеялся, – «а вот на этом месте все должны поднять кружки и – поставить их разом!» И в воздухе мелькали эти кружки, толпились разноцветные, как карандаши, образы веселых людей, они томились от несчастной любви, плакали и кружились в танце: тот, кто с тобой – на самом деле тебя у него нет. Тебя любит тот, который только мечтает о тебе.

Обаяние полузнакомой сербской речи, где тебе самой приходится домысливать каждый кусок, балканская грусть и путаница, и голос. Голос, который захватывал, как морская волна.

Нет, ему нельзя петь перед русскими женщинами. Балканские песни – они же у нас отзывались старой югославской эстрадой. Той таинственной заграницей – она появлялась в СССР в виде элегантных польских, нежных сербских, вольных болгарских акцентов, которых допускали к нам на голубые огоньки.

– А ты можешь спеть что-то из этих старых песен? – спросила Люба, и эта простая просьба прозвучала как-то странно робко и даже интимно.

– Конечно, а что бы вы хотели? Ну, например, Марьянович?

– Марьянович! – Люба схватилась обеими руками за голову. – О Боже, Марьянович! Ой, найди ему быстро, ну вот эту… – Люба пытается напеть, помощи от этого никакой, но я и без нее знаю, что хочет услышать каждая советская женщина!

Я роюсь в телефоне, и через минуту в наших древних стенах звучит потрескавшийся голос Эмиля Горовца: «Ночным Белградом шли мы молча рядом…»

– А, конечно, я это знаю, – он опустил ладонь на струны и запел сербскую версию: «Девойка мала…»

– Оно! Оно! – в восторге кричала Люба. – Но мы слушали все это только на русском!

– А вот эту вы слышали? – Он напел: «Прозоры, прозоры…»

– Да я сама тебе это могу спеть! Ты не понимаешь, что все это для нас значило. Мы же были совершенно закрыты от всего мира!

– Да, – вспомнила и я. – Мы впервые тогда увидели, что на сцене можно двигаться, а не стоять истуканами.

– А как мы танцевали подо все это на школьных вечерах: Радмила Караклаич, Лили Иванова…

Он слушал, усмехаясь, как мы перебирали те немногие знаки заграничной жизни, которые просачивались к нам из Югославии: про вечные очереди за югославскими сапогами, про путевки, которые стоили состояние, и в поездки отбирали, как в космос. А это и был для нас космос – на Адриатику, как на Марс, – и как приезжали оттуда совершенно обалдевшие женщины и годами рассказывали о красавцах-сербах, которые живут на солнечных берегах в недосягаемой для жизни стране.

И вот мы здесь.

– Марьянович уже совсем старик, – заметил он.

– Не смей так говорить! – вскричала Люба.

– Не такой уж старик, – сказала я. – Я видела его на приеме в Русском Доме. Представьте, стоим мы с приятелем-фотографом, вдруг подлетает одна моя знакомая, Света, хватает его за руку и вопит: «Бежим со мной, скорее, я заплачу тебе за фотку, только бегом», – и она волочет его куда-то, ловко лавируя в толпе.

– А что там? – спрашиваю я. – Да это Марьянович приехал, – сказал кто-то из сербов.

– Марьянович? – и я несусь следом. – У меня тоже, кстати, и фотка есть!

– А фильмы про индейцев? Гойко Митич! Да достаточно было в компании, где все приуныли, сказать: «ГОЙКО МИТИЧ!» – и сделать вот так, – Люба приосанилась, вскинула подбородок и приподняла локотки, – и у всех сразу поднималось настроение!

Он слушал, переводя взгляд с одной на другую. Мягко перебирал струны, словно сопровождая редкими аккордами наши восторги.

И вдруг сказал: «Слушай, а ведь это же готовая программа. Мы соберем в студии Джордже, Радмилу Караклаич…»

– А она еще жива? – бестактно вставила Люба.

– Да я сама ее видела на том же приеме, – осекла ее я, отмахнувшись, потому что идея уже завладевала мной, как массами.

Он встал и начал ходить по комнате.

– И вы в том же темпе рассказываете… Гойко живет в Германии. Но это не вопрос. – Он остановился и посмотрел на меня: – Нет, это даже не программа.

– Да, это вполне на телефильм. Полно у вас ведь наверняка осталось старых кадров, в наших архивах берем голубые огоньки.

Теперь Люба переводила взгляд с одного возбужденного лица на другое.

– Напишешь синопсис?

– Да плевое дело. Люба, нам пора.

– Как ты ловко упаковал наши восторги!

– Ах да, мы как раз с тобой вчера говорили – что мы продаем? Мы продаем свои эмоции.

– Это как у Вайды, помнишь? Все на продажу.

– Нам надо найти заправку.

– Ты как Рыбакова! – кричу я, – это она вечно сбивает всю мою романтику: «Таня, какая лунная дорожка на море, посмотри…» – «Где у тебя таблетки лежат? У собаки понос».

– Ты что, хочешь, чтобы мы здесь встали?

Хочу ли я, чтобы мы встали? Направо от нас идет вверх темная скала, а налево – голубая кромка моря, и на ней замерли лодки. Вода прозрачная и недвижная, и кажется, что эти лодки просто поставили сверху какой-то могучей рукой.

Хочу ли я, чтобы мы здесь остались? Что я вообще хочу?