Читать книгу Книга зеркал - Э. О. Чировици - Страница 5

Последующие недели стали счастливейшими в моей жизни.

Лекции по психологии читались в Грин-Холле, всего в нескольких минутах ходьбы от Маккош-Холла и Дикинсон-Холла, где проходили лекции и семинары по английской литературе, так что мы с Лорой много времени проводили вместе – в Файерстоунской библиотеке, по дороге домой мимо стадиона, в Музее искусств или в одном из многочисленных кафе по соседству, а иногда даже уезжали на поезде в Нью-Йорк, ходили в кино, смотрели «Грязные танцы», «Космобольцев» и «Неприкасаемых».

На факультете психологии у Лоры было много друзей. С некоторыми она меня познакомила, но в основном предпочитала проводить время со мной. Наши музыкальные вкусы разнились: она любила тогдашних новомодных исполнителей – Лайонела Ричи, Джорджа Майкла и Fleetwood Mac, но терпеливо слушала и мои диски – джаз и альтернативный рок.

Иногда мы сидели и болтали до самого утра, подбадриваемые кофе и сигаретами, а потом, вздремнув часок-другой, полусонными отправлялись на лекции. Свою машину Лора водила редко, мы оба любили ходить пешком или ездить на велосипедах. Когда ей не хотелось смотреть телевизор, она включала игровую приставку NEC и мы гоняли по экрану уточек или рыбку Бабблс в игре «Клу-клу-ленд».

Однажды, когда мы играли уже несколько часов, Лора сказала:

– Ричард… – (Она никогда не называла меня Ричи или Диком.) – А знаешь, что мы, в смысле наш мозг, по большей части не отличаем вымысел от действительности? Поэтому мы и способны рыдать и смеяться над фильмами, хотя прекрасно знаем, что перед нами – всего лишь представление, что вся история выдумана писателем. Без этого «изъяна» мы ничем не отличались бы от РОБов.

РОБом называли игрушечного робота, изобретенного японцами для развлечения одиноких подростков. Лора мечтала обзавестись такой игрушкой, назвать ее Армандом и научить подавать кофе в постель или покупать цветы, чтобы поднять хозяйке настроение. Ей было невдомек, что я без всякого обучения был готов делать для нее все это – и многое другое.

Что такое боль, понимаешь лишь тогда, когда уязвлен так глубоко, что все остальные обиды и огорчения представляются пустяковыми царапинами. За полгода до начала нового семестра, ранней весной, невзгоды моей студенческой жизни в Принстоне затмила горькая утрата – скончался мой отец.

Он умер на работе – от инфаркта, почти мгновенно. Не помогло даже своевременное вмешательство коллег: он скончался спустя час, после того как упал в вестибюле хирургического отделения на третьем этаже больницы. Пока мама оформляла все необходимые документы, мой брат сообщил мне горестную весть по телефону.

Первым же поездом я приехал домой, где уже собрались родственники, друзья и соседи. Отца похоронили на кладбище «Эвергрин», а вскоре, в начале лета, мама решила вместе с Эдди переселиться в Филадельфию, где жила ее младшая сестра, Корнелия. В последующие недели я с ужасом осознал, что все, связывавшее меня с детством, безвозвратно исчезнет и я больше никогда не войду в трехкомнатную квартиру, где провел всю свою жизнь.

Я и прежде подозревал, что мама не любит Бруклин и что она согласилась жить там только ради отца. Мама была женщиной, склонной к меланхолии, и не расставалась с книгами – сказывалось воспитание, полученное в доме ее отца, Рейнхардта Кнопфа, немца по происхождению и лютеранского пастора. Мой дед, высокий суровый старик, жил в Квинсе, в безукоризненно чистом доме с крошечным задним двориком. Даже трава на лужайках выглядела тщательно причесанной. Моя бабушка, мамина мама, умерла при рождении Корнелии. Новой женой дед не обзавелся и воспитывал двух дочерей в одиночку.

Он умер от рака, когда мне было десять лет, но до его смерти мама иногда заводила разговор о переезде в Квинс – в чистое, приличное место, как она его называла, – чтобы быть поближе к отцу. Увы, все ее просьбы были напрасны: отец мой, Майкл Флинн, упрямый ирландец, коренной уроженец Бруклина, наотрез отказывался сниматься с насиженного места.

Так что мой отъезд в Принстон и начало обучения в колледже совпало с переездом матери и брата в Филадельфию. К моменту нашей встречи с Лорой до меня только начало доходить, что в Бруклин я теперь смогу приезжать лишь как гость. Я чувствовал себя ограбленным до нитки. Все мои вещи перевезли в Филадельфию, в трехкомнатную квартиру на Джефферсон-авеню, у центрального вокзала. Я навестил родных вскоре после переезда и сразу же понял, что эта квартира никогда не станет мне домом. Вдобавок доходы семьи резко сократились. Мои скромные успехи в учебе не давали мне права на стипендию, поэтому для оплаты обучения пришлось подрабатывать.

Отец умер так неожиданно, что я не мог привыкнуть к этой мысли и постоянно думал о нем как о живом. Присутствие тех, кого нет с нами, часто ощущается острее. В память о них – тех, какими их помним, – мы делаем именно то, чего они безуспешно добивались от нас при жизни. Смерть отца заставила меня сильнее осознать ответственность за свое поведение и не воспарять над повседневностью. Живые, постоянно ошибаясь, быстро наделяют усопших ореолом непогрешимости.

Итак, моя дружба с Лорой завязалась в то время, когда я чувствовал себя очень одиноким, и ее присутствие стало для меня необычайно важным.

За две недели до Дня благодарения погода ухудшилась. Примерно тогда Лора и предложила познакомить меня с профессором Видером. Он был научным руководителем исследовательского проекта, по материалам которого Лора собиралась писать докторскую диссертацию.

Лора изучала когнитивную психологию, новую в то время область науки, – компьютеры завоевывали все больше и больше места в жизни людей, и термин «искусственный интеллект» был у всех на устах. Многие искренне считали, что лет через десять мы будем вести содержательные беседы с тостерами и обращаться за советами к стиральным машинам.

Лора рассказывала о своих исследованиях, но я мало что в них понимал и с эгоизмом, свойственным молодым людям, не пытался в них разобраться. Я узнал, что профессор Видер, получивший образование в Европе и защитивший докторскую диссертацию по психиатрии в Кембриджском университете, сейчас завершал работу над важным исследованием. Лора говорила, что результаты этого исследования выведут на качественно иной уровень наше представление о работе человеческого мозга, о его реакции на умственные раздражители. Из рассказов Лоры я понял лишь, что это имеет какое-то отношение к памяти и к тому, как формируются воспоминания. Лора утверждала, что ее познания в математике стали огромным подспорьем Видеру: точные науки всегда были его ахиллесовой пятой, а его исследования опирались на математические формулы для расчета переменных.

Вечер моей первой встречи с Видером навсегда остался в моей памяти, хотя и по несколько иной причине.

Однажды в середине ноября, в субботу, мы, вытряхнув из карманов последние деньги, купили бутылку «Кот-дю-рон руж» (его очень нахваливал продавец) и отправились в гости к профессору. Он жил в Западном Виндзоре, и Лора решила, что туда лучше поехать на машине.

Двадцать минут спустя мы припарковались у особняка в стиле королевы Анны, окруженного невысокой стеной, на берегу небольшого озера, загадочно поблескивавшего в сумерках. За распахнутыми воротами простирался ухоженный газон, обсаженный кустами роз и ежевики; его пересекала дорожка, усыпанная гравием. Слева на лужайке рос огромный дуб, безлистая крона которого нависала над черепичной крышей особняка.

Лора позвонила в дверь, и на порог вышел высокий, крепко сбитый мужчина – почти лысый, с окладистой седой бородой, спускавшейся на грудь. Джинсы, кроссовки и зеленая футболка «Тимберленд» с закатанными до локтя рукавами делали его похожим на футбольного тренера, а не на знаменитого университетского профессора, который собирался всколыхнуть мир науки своими открытиями. Профессор Видер держался как человек, уверенный в своей правоте.

Он крепко пожал мне руку и расцеловал Лору в обе щеки.

– Рад знакомству, Ричард, – сказал он неожиданно молодым голосом. – Лора мне о вас рассказывала.

В просторной прихожей с высоким потолком и картинами на стенах мы повесили пальто на вешалку, а профессор продолжил:

– Обычно она весьма язвительно отзывается о своих знакомых, но о вас я слышу от нее только хорошее. Мне очень хотелось с вами познакомиться. Проходите, проходите.

Мы вошли в огромную двухуровневую комнату; один ее конец занимала открытая кухня с гигантским рабочим столом посредине, над которым были развешаны медные кастрюли и сковороды. У западной стены стоял еще один стол, письменный, с бронзовыми ручками и петлями, заваленный бумагами, книгами и карандашами; к нему было придвинуто кожаное кресло.

Аппетитный запах еды смешивался с ароматом табачного дыма. Мы уселись на диван, обтянутый тканью с восточным рисунком, и профессор вручил нам по бокалу джина с тоником, объявив, что принесенное нами вино прибережет для ужина.

Среди роскошного убранства я чувствовал себя неловко – в доме, как в музее, было много картин, бронзовых статуй и антиквариата. До блеска натертые полы были устланы ковриками ручной работы. В таких домах мне прежде бывать не доводилось.

Профессор налил себе скотча с содовой и, усевшись в кресло напротив дивана, прикурил сигарету.

– Ричард, дом я купил пять лет назад и два года потратил на то, чтобы привести его в порядок. На месте озера было затхлое болото с комарами. А теперь мой приятель, который в недвижимости разбирается, уверяет, что стоимость особняка удвоилась.

– Ничего себе, – сказал я.

– Я потом вам библиотеку покажу, на втором этаже. Вот ею я больше всего горжусь, все остальное – пустяки. Надеюсь, вы ко мне еще придете. Я иногда устраиваю субботние вечеринки – ничего особенного, так, посиделки с друзьями и коллегами. Ну и в последнюю пятницу месяца играю в покер с приятелями – по маленькой, так что вам разорение не грозит.

С полчаса прошло в непринужденной беседе, и к тому времени, как мы сели ужинать (Видер приготовил спагетти-болоньезе, по рецепту итальянского коллеги), все мое смущение исчезло, – казалось, мы уже давно знакомы.

Лора почти не принимала участия в разговоре: она подавала еду, а после ужина убрала со стола и загрузила посудомойку. К Видеру она обращалась запросто, по имени – Джо. Видно было, что в роли хозяйки она выступает не в первый раз. Тем временем профессор разглагольствовал на всевозможные темы, куря одну сигарету за другой и сопровождая свои речи убедительными жестами.

Я на минуту задумался о характере отношений, связывающих Лору с Видером, но в конце концов сказал себе, что это не мое дело – в то время я и не предполагал, что их близость не просто дружеская.

Видер похвалил принесенное нами вино и начал подробный рассказ о французских виноградниках и правилах сервировки вина в зависимости от сорта винограда. Слова его звучали вполне естественно, не напыщенно. Потом он сказал, что в молодости несколько лет жил в Париже, изучал психиатрию в Сорбонне, получил там степень магистра, а потом переехал в Англию, где защитил докторскую диссертацию и опубликовал свою первую книгу.

Немного погодя он вышел из-за стола, принес откуда-то из глубин дома еще одну бутылку французского вина, и мы распили ее вдвоем. Свой первый бокал Лора так и не допила, объяснив профессору, что она за рулем. Она слушала наши разговоры и смотрела на нас благосклонным взглядом, как нянька, довольная тем, что ее подопечные не дерутся и не ломают игрушки.

Помнится, беседа с профессором была весьма хаотичной. Он говорил много, с ловкостью фокусника менял тему и высказывал мнение обо всем – от матчей «Нью-Йорк джайентс» до русской литературы девятнадцатого века. По правде сказать, его эрудиция меня изумила – видно было, что он много читал и что с возрастом не утратил интеллектуального любопытства (для юноши, которому недавно исполнилось двадцать, пятидесятилетний мужчина представлялся стариком). Однако в то же время складывалось впечатление, что он, как добросовестный миссионер, взвалил на себя нелегкую задачу обучения аборигенов, хотя и не был высокого мнения об умственных способностях своих подопечных. Он словно бы вел дискуссию Сократовым методом, но прежде, чем я успевал ответить на вопрос, сам давал ответ, а потом приводил встречные доводы, опровергающие все, сказанное ранее.

В сущности, я вспоминаю эту беседу как бесконечный монолог. Спустя пару часов мне почудилось, что Видер не умолкнет даже после того, как мы уйдем.

Телефон в прихожей несколько раз звонил. Видер, извинившись, на звонки отвечал, но разговор прекращал очень быстро, за единственным исключением, когда, понизив голос, чтобы не слышно было в гостиной, что-то долго обсуждал с собеседником – что именно, я не разобрал, но в голосе профессора явственно слышалось раздражение.

В гостиную Видер вернулся весьма недовольным и сердито сказал Лоре:

– Они там с ума все посходили! Как можно просить ученого о таких вещах?! Им дай палец – всю руку откусят. Нет, зря я согласился с этими болванами сотрудничать!

Лора, ничего не ответив, скрылась в глубине дома. Пока я раздумывал, кто так рассердил профессора, он принес еще одну бутылку вина. После того как мы распили и ее, он, словно позабыв о неприятном телефонном звонке, шутливо заявил, что настоящие мужчины пьют только виски. Немного погодя он принес откуда-то бутылку «Лагавулина» и миску со льдом. Когда бутылка наполовину опустела, он передумал и сказал, что начало прекрасной дружбы[8] лучше всего отметить водкой.

Я понял, что выпил слишком много, лишь когда встал с дивана, чтобы пойти в туалет – сдерживаться больше не было сил. Однако ноги меня не слушались, и я едва не растянулся на полу. От спиртного я обычно не отказывался, но прежде до такой степени не напивался. Видер смотрел на меня, как на забавного щенка.

В ванной я взглянул в зеркало над раковиной и, обнаружив, что на меня смотрят две знакомые физиономии, не удержался от смеха. В коридоре я вспомнил, что забыл вымыть руки, и снова направился в ванную, где едва не обварился горячей водой.

Лора, вернувшись, пристально посмотрела на нас и сварила кофе. Я украдкой поглядывал на профессора, пытаясь сообразить, сильно ли он опьянел, а он, как нарочно, выглядел трезвым, будто я пил в одиночестве. А когда выяснилось, что у меня заплетается язык, я вообще ощутил себя жертвой глупого розыгрыша. Я выкурил слишком много сигарет, грудь сдавило. По гостиной призраками кружили клубы дыма, хотя все окна были распахнуты.

Мы болтали еще около часа, но пили уже только кофе и воду, а потом Лора подала знак, что пора уходить. Видер проводил нас к машине, попрощался и еще раз повторил, что ждет меня в гости.

Лора вывела машину на Колониал-авеню, к ночи опустевшую.

– Ну и профессор! – сказал я. – Классный тип и выпить не дурак. Не, ну ты видела, сколько мы накатили? А он как стеклышко…

– Может, он таблетку какую заранее принял, – ответила Лора. – Обычно он столько не пьет. А ты не психолог, поэтому не сообразил, что он о тебе все выведал, а о себе ни слова не сказал.

– Он много чего о себе рассказал, – возразил я, мечтая, чтобы Лора остановила машину: очень хотелось проблеваться на обочине; голова кружилась, я насквозь пропах вином.

– Он тебе рассказал только общедоступные сведения, из тех, что на обложках пишут, – отрезала она. – А вот ты сообщил ему, что боишься змей и что тебя в четырехлетнем возрасте едва не изнасиловал сосед, а отец твой, узнав об этом, избил подонка до полусмерти. Это очень личная информация.

– Я ему все это рассказал? Когда? Не помню…

– Он любит в чужих головах ковыряться, исследовать их, будто дом осматривать. И это не просто профессиональный интерес, а какое-то патологическое любопытство. Сдерживать его он не умеет. Наверное, именно поэтому он согласился возглавить программу, кото…

Лора оборвала себя на полуслове.

Я не стал расспрашивать, что она скрывает, и открыл окно, чувствуя, как развеивается хмель. Бледный месяц сиял в небесах.

В ту ночь мы стали любовниками.

Это случилось просто, без долгих лицемерных разговоров о том, как бы, мол, не разрушить нашу дружбу. Лора завела машину в гараж, мы немного постояли во дворе, омытом золотистым светом уличного фонаря, молча выкурили по сигарете. Когда мы вошли в дом и я потянулся к выключателю в гостиной, Лора взяла меня за руку и увела в спальню.

Весь следующий день, воскресенье, мы не покидали спальни, но почти не разговаривали, открывая друг друга в любовных ласках. Вечером мы пошли в кафе на Линкольн-стрит, где съели по сэндвичу, а потом дотемна гуляли в парке. Я и прежде говорил Лоре, что хочу найти работу, и теперь упомянул об этом снова. Она сразу же предложила поработать с Видером – ему требовался помощник, чтобы навести порядок в библиотеке, о которой я слышал предыдущим вечером, но пока не видел.

– Думаешь, он меня возьмет? – удивился я.

– Я уже с ним об этом говорила, поэтому он и захотел с тобой встретиться. Разумеется, как настоящие мужчины, это вы с ним обсудить не успели. По-моему, ты ему понравился, так что вряд ли он откажет.

Я пока не понимал, нравился ли профессор мне самому, но ответил:

– Что ж, тогда ладно.

Она поцеловала меня. На левой ключице, над самой грудью, темнела крупная родинка размером с четвертак. В тот день я изучил все отметины на загорелой коже Лоры, словно бы хотел запомнить их на всю жизнь. Лорины лодыжки были необычайно стройны, а пальцы на ногах длинные – она называла их «баскетболистами».

В те дни любовные связи заводили с быстротой обслуживания в закусочных, так что я не был исключением из правил. Невинность я утратил в пятнадцать лет в спальне, украшенной постером с изображением Майкла Джексона. Моей партнершей стала некая Джоэль, на два года меня старше, – она жила через две улицы, на Фултон-стрит. В последующие годы случайных связей у меня было много, а пару раз я даже воображал, что влюбился.

Однако в тот вечер я понял свою ошибку. Да, я и прежде чувствовал влечение, страсть или привязанность, но с Лорой все было иначе – я хотел быть рядом с ней ежеминутно, ежесекундно. Наверное, уже тогда я смутно осознавал, что наша связь будет недолгой, и потому торопился запомнить как можно больше, чтобы хватило на целую жизнь.