Читать книгу Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Е. П. Ковалевский - Страница 5

¹⁶/₂₈ мая.

В Триесте сел я на трабаколу, небольшое купеческое судно.

Не стану описывать своих приключений на море. На этот раз я не остановлюсь даже в Катаре, прилепленном, словно ласточкино гнездо, к голой скале, – Катаре, который так часто участвовал и, по физическому своему положению и единоверию жителей, будет всегда участвовать в судьбе Черногории. Об этом после. К своей цели, к своей Мекке стремлюсь я неуклонно, подобно набожному мусульманину, отстраняя взоры свои от предметов напутных.

Только день провел я в Катаре, и в этот день должен был разменяться обычными визитами со всеми властями городскими и пограничными, должен был выдержать бесконечно-длинный обед у А. и его первый дипломатический приступ, расчесться с таможней, впрочем весьма вежливой и даже обязательной, по крайней мере со мною и наконец изготовиться для дальнейшего путешествия. Очень неохотно расстался я на другой день, в три часа утра, с мягкой постелью и сном, – сном столь сладким, что и теперь с удовольствием вспоминаю о нем. Делать было нечего. Переники[10], присланные Владыкой, уже ожидали меня. Мы выступили. Предуведомленная накануне комендантом городская стража отперла крепостные ворота и – шаг за воротами – черногорцы весело приветствовали наш выход перекатным ружейным огнем, с которым я так свыкся впоследствии, но который и поныне пугает мирных катарцев.

Чудное дело: два народа, столь близкие по физическому положению, разделены навечно между собою понятиями, образованием, духом, религией и наконец самым Ловчином, этой неприступной грядой гор, отделяющей Черногорию от остальной части Европы.

Горизонт неба едва занимался заревом приближающегося светила, но вершина Ловчина уже купалась в его лучах и горела, и сияла, как жар-птица в наших сказках. Залив Катарский, лучше которого и в мире ничего нет, спал сном праведника, существующего для блага человечества – и только для блага. Божий мир лежал передо мною во всей красе своей; но, мало-помалу, я отклонял от него свои взоры, томимый страданиями бренного тела; я уже изнемогал, а Ловчин восставал передо мною все выше и страшней; едва переходили мы одну преграду, являлась другая, еще неприступнее; едва взбирались на утес, по выдавшимся камням или инде иссеченной лестнице, нередко цепляясь за колючий куст, и опять скользили вниз по осыпям; казалось не было конца пути, а солнце, столь приветливое в начале дня, дышало пламенем; лучи его становились отвесными; я задыхался от зноя и усталости, но вдруг пахнуло отрадной прохладой с покрытой снегом вершины горы и я ожил.

Не удивляюсь теперь, что жители Катара никак не в состоянии убедиться в возможности перехода через вершины Ловчина, хотя ежедневно видят приходящих из-за него и уходящих за него черногорцев.

Катаро со своими стенами, взбежавшими высоко вверх по воле своего великого творца Микель-Анджело, мало-помалу становился неприметнее и наконец исчез на дне бездны. Мы были на вершине Ловчина!

Напряженное зрение устало; пена воображения опала; тело просило покоя; я расположился близ озера, находившегося, по чудной прихоти природы, на самой вершине горы. Как прекрасно покоилось это озеро в своей овальной чаше, в своей первобытной красе. Только местами били и крутили и опускались вниз подземные его ключи. – Откуда взялось это водохранилище, никогда не переполняемое? Куда сбывает оно излишек вод своих? Но эта мысль коснулась меня только слегка. Я с наслаждением погрузился в азиатское бездействие души и тела, и в рассеянности слушал тарабарские имена, которыми мой черногорец обозначал окрестные места. Одно из них однако коснулось моего слуха своей странностью. – «Знаете ли почему вон тот исток называется Ноздерц?» – спросил меня рассказчик. – «Почему?» И легенда началась…

В нескольких шагах от нас дожидали мулы и лошадь, высланные Владыкой из Цетина и мы, утолив голод и жажду, пустились в дальнейший путь, я, как водится, на коне, а другие – кто верхом на муле, кто пешком, и этих была большая часть, впрочем, все освобожденные от ноши, которую они тащили через горы. Принужденные часто всходить пешком на обрывистые горы и потом отдыхать, словно после поденной работы, мы подвигались медленно вперед, но все-таки, после полудня, достигли до села Негуши, – палладиума Владык Черногории, а к вечеру прибыли в Цетин, куда перенес свое пребывание из Станевича святопочивший Петр и где пребывает нынешний Владыка Черногории. Еще издали, едва завидели монастырскую башенку, мы остановились; спутники мои стали молиться. С благоговением и любопытством глядел я на них. На гребне горы, в ширину которого едва помещался человек или цепкий мул, было рассеяно несколько черногорцев: иные еще молились с чувством глубокого воодушевления, устремляя взоры свои к Цетинскому монастырю, где хранилось их сокровище – мощи святопочившего Петра, другие, окончив свою молитву, стояли, опершись на длинные ружья, в положении, столь им обычном; в своих живописных нарядах; с блестящим за поясом оружием и развевающейся за плечами струкой, они ярко рисовались на позлащенном горизонте. – После молитвы раздались выстрелы; как будто черногорцы хотели показать в то же время и смирение свое перед небесами и угрозу земли. Из Цетина отвечали сотнями выстрелов, которые не умолкали до нашего прихода в монастырь. Шумная радость сменила их. Толпы черногорцев окружили меня, приветствовали и целовали: я был в родной семье!..