Читать книгу И. Г. Эренбург и его эпистолярное общение с властями - Е. В. Суровцева - Страница 3

Жизнь Ильи Григорьевича Эренбурга (14/26.01.1891, Киев – 31.08.1967, Москва) напоминает увлекательный роман: удивительно, сколько может увидать человек за свою жизнь (биографические сведения даются по [35]; см. также [8, с. 559–560; 39]).

Эренбург родился в семье инженера. С 1895 г. жил в Москве, где учился в гимназии, но так и не закончил её. В 1906–1907 гг. участвовал в революционном движении, за что был арестован в январе 1908 г. Однако летом он был выпущен до суда и в декабре уехал в Париж, где прожил более восьми лет, встречаясь с эмигрантами-большевиками (В. Лениным, Л. Каменевым). Вскоре Эренбург отходит от политических дел и становится «свободным художником». В 1910 г. в Париже вышла первая поэтическая книга Эренбурга «Стихи», затем – ещё несколько сборников. Кроме того, Эренбург занимается переводами. Он успел побывать в Италии, Германии, Швейцарии, Голландии.

В годы Первой мировой войны Эренбург работал корреспондентом русских газет на Западном фронте. Этому периоду посвящены книги «Стихи о канунах» и «Лики войны».

Летом 1917 г. Эренбург вернулся в Россию. Октябрьскую революцию, жестокость которой ужаснула его, он встретил в Москве.

В феврале 1918 г. писатель уезжает в Киев, занятый тогда красными. Он приветствует взятие города деникинцами, печатает в «Киевской жизни» антибольшевистские статьи. Однако после еврейских погромов и расстрела заложников он несколько меняет тон, заявляя, что к прошлому возврата у России нет.

Осенью через Харьков и Ростов едет в Коктебель к Волошину, где живет почти девять месяцев, пишет стихи. Затем Эренбург едет в Москву, а в начале 1921 г. получает разрешение выехать в командировку, цель которой – написание романа. Следует отметить, что у него не было намерения эмигрировать, хотя он не одобрял был «военного коммунизма» и культурную политику советской власти. В этой командировке Эренбург пишет сатирический роман, принесший ему мировую известность – «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников». Это произведение свыше 30 лет не публиковалось в СССР.

В 1920-е гг. Эренбург в основном живет за границей – сначала в Берлине, потом в Париже; только изредка бывает на Родине. В этот период писатель подвергся критике и со стороны эмигрантов, и со стороны советских критиков. Он продолжает писать – им создаются романы («Жизнь и гибель Николая Курбова», «Рвач» и другие), рассказы, стихи, статьи об искусстве.

* * *

Длительные дружеские и деловые связи связывали Эренбурга и Бухарина (история их взаимоотношений даётся нами по [47; 48]; многие тексты их писем приводятся в этих же изданиях; очерк взаимоотношений Эренбурга и Бухарина даёт в своей книге М. Кун [23]). Все цитируемые нами и приводимые в книге Фрезинского [48] материалы из личного архива Н. И. Бухарина (в частности, переписка Бухарина и Эренбурга) хранятся в РГАСПИ (Ф. 329. Оп. 2. Ед. хр. 4), весь личный архив Эренбурга, включая письма Бухарина, был уничтожен им в Париже в 1940 г. – таким образом, можно предположить, что переписка Эренбурга и Бухарина дошла до нас не в полном составе.

Эренбург учился в одной гимназии с Бухариным, где они и познакомились. Их пути снова пересеклись в 1920 г. (в 1918–1919 гг. они были во враждебных лагерях). В 1922 г. в Берлине, когда Бухарин и Радек приехали на конференцию трёх Интернационалов.

Первое письмо Эренбурга Бухарину датируется 19 октября 1922 г. [48]; написано оно из Берлина. Писатель извиняется, что не смог вовремя написать заказанные ему Бухариным статьи (правда, остается невыясненным для какого издания), просит написать предисловие к роману «Хулио Хуренито».

В январе 1924 г. Эренбург приезжает в Россию; в январе же встречается с Бухариным; его «Любовь Жанны Ней» печатается в московском журнале «Россия». Вскоре она была запрещена. Эренбург уже написал письма с просьбой заступиться Бухарину (15 апреля 1925 г., из Парижа) [36; 48; 53, с. 422–424] и Каменеву (не найдено). Бухаринский ответ не обнаружен, а Каменев ответил, что «нельзя усмотреть “общей меры”, принимаемой против <Эренбурга> Главлитом».

В 1925 г. Бухарин поддержал Сталина в борьбе с «левыми».

Эренбург приехал в Россию летом 1926 г., и в июне (5–6 числа) 1926 г. направил Бухарину письмо с просьбой о встрече [48]. Скорее всего, встреча состоялась.

Появились и скоро стали обостряться столкновения Сталина и Бухарина (сначала в узком кругу). Маячившее клеймо «правого» ограничивало возможности Бухарина и вынуждало его к высказываниям более левым, чем ему хотелось бы.

Следующее письмо Эренбурга Бухарину написано 22 февраля 1928 г. из Парижа [48]. Писатель посылает Бухарину свою книгу о Лазике и просит Бухарина, если тому книга понравиться, помочь опубликовать её – Главлит не пускает её.

29 марта 1928 г. «Правда» напечатала статью Бухарина «Чего мы хотим от Горького» к 60-летию писателя и его приезду в СССР. В статье Бухарин довольно несдержанно отозвался о «Лазике», что можно объяснить не только его литературным вкусом, но и идеологической направленностью его политической программы. В общении Эренбурга с Бухариным наступил перерыв до 1934 г.

В 1928–1929 гг. Сталин «переиграл» «правых» и лишил их власти.

Эренбург вернулся в СССР в 1932 г.

Летом 1934 г. личные отношения Эренбурга и Бухарина восстановились на съезде советских писателей. «Во время съезда Эренбург не раз встречался с Бухариным (он сделал доклад о поэзии, вызвавший острый резонанс). А после съезда Эренбург и Бухарин выступили с рассказом о его работе в Одесском доме печати. В Одессе Эренбург написал большое письмо Сталину, в котором предложил реорганизовать Международную организацию революционных писателей (МОРП) на широкой демократической основе ‹…›. Идеи этого письма в итоге привели к проведению в Париже Международного конгресса писателей в защиту культуры. Очевидно, что идея письма Сталину предварительно обсуждалась с Бухариным. Надо полагать, именно Бухарин и отвез письмо в Москву, а потом говорил о нём со Сталиным. В этом разговоре, Сталин, недовольный бухаринским докладом на съезде писателей, лестно отозвался о выступлении Эренбурга на съезде. … (не сразу) Бухарин сообщил об этом Эренбургу в Париж…» [48]. А сообщил об этом Бухарин Эренбургу в письме от 3 октября 1934 г. [48; 52] – об одобрении вождём доклада писателя, об одной и его статей (видимо, «За наш стиль», опубликованной 15 октября 1934 г.), о вопросе Сталина, не возьмёт ли Эренбург на себя руководство МОРПом. С тех пор у них устанавливается переписка, прямой контакт. Некоторые свои статьи писатель присылает прямо Бухарину, редактору «Известий», минуя иностранный отдел. Сохранилось письмо Бухарина Эренбургу от 14 марта 1935 г. [48], в котором он высказывает своё мнение о романе «Не переводя дыхание».

В письме Эренбурга Бухарину от 8 июня 1935 г. [48] речь идёт о статьях Эренбурга, о Международном съезде писателей в защиту культуры, о переводе произведений Мальро.

В письме Эренбурга Бухарину (не ранее 20 июля 1935 г.) [3, с. 382–384] речь также идёт о Международном съезде писателей в защиту культуры. Этот конгресс «был в полном смысле этого слова детищем Эренбурга. Хотя, как это часто бывает с выросшими детьми, доставил своему “родителю” много горестей, разочарований и разных других отрицательных эмоций» [36]. Это «не личное письмо, написанное по личным поводам, а скорее официальный документ, что-то вроде доклада, сообщения, донесения, не лишенного, впрочем, и откровенных личных просьб и признаний.

Письмо это показалось Бухарину содержащим столь важную информацию, что он счел нужным переслать его Сталину. (На что автор послания, может быть, и не рассчитывал.)

Начиналось оно без обращения, что уже само по себе подчеркивало, с одной стороны, официальный его характер, а с другой – выдавало скопившееся в душе автора раздражение… ‹…› … на протяжении всего письма – … отчаянные жалобы на то, как мешали ему вести его тонкую, сложную работу, как тупо, топорно, неуклюже действовали официальные советские организаторы конгресса, каким бездарным, только вредившим делу был состав советской делегации» [36].

Эренбург описывает трудности, возникшие при подготовке и проведении конгресса. Так, писателю приходилось принимать французских и немецких писателей, принимавших участие в организации мероприятия, у себя на квартире; советская делегация была довольно многочисленна, но большинство литераторов, в неё входивших, за границей (в том числе и во Франции) неизвестно или мало известно – так, Кольцов известен только как журналист, Киршон мало известен, Тихонов вообще не известен. Шолохов и Горький не приехали, Пастернак и Бабель прибыли только к последнему дню конгресса. Доклады советских писателей пришлось сокращать на месте – они были слишком велики. В них, к сожалению, прозвучало «много чудовищного» – например, в учителя соцреализма отнесли Андре Жида, Барбюса, Генриха Манна и Андерсена-Нексе. Эренбургу с трудом удалось отговорить французских писателей от критического выступления в адрес этого доклада. Кроме того, неудачно представлены национальные литературы – у французов сложилось впечатление, что это «младшие братья» русских. Был дан слабый отпор выступлению троцкистов о Викторе Серже. Однако в целом, несмотря на недостатки, конгресс закончился успехом, хотя наша делегация могла бы подать себя в более выгодном свете. А это было бы очень кстати – мы не должны терять симпатий французской интеллигенции. Эренбург обижается на то, что на него взвалили огромную часть по организации конгресса, а доверия оказали мало – не спрашивали его мнения ни о составе нашей делегации, ни о характере выступлений с точки зрения эффективности. «Эренбург в … механизме принятия сталинских решений тогда ещё не разбирался. Он искренне считал, что этот неудачный состав делегации – плод чьей-то (отнюдь не сталинской) некомпетентности. Посоветовались бы с ним, все было бы иначе. ‹…› Эти жалобы время от времени перемежаются более или менее оптимистическими утверждениями, что конгресс, в общем, удался. Конечно, все могло получиться гораздо лучше, но и так тоже вышло неплохо. Но этот сдержанный оптимизм тут же заглушают новые стоны, новые жалобы. А кончается письмо вполне ясно выраженным желанием выйти из этой сомнительной и малопродуктивной игры…» [36]. Роль писателя во время мероприятия была успокаивать французов и сглаживать острые углы. Теперь же он ставит вопрос о дальнейшем – его вместе с Кольцовым выбрали в секретариат Международной организации писателей, а это значит, что снова придётся выполнять роль «примирителя», в том числе с нашими недостатками (что не очень хорошо), на первом же собрании секретариата советские делегаты выступили с предложениями, о которых Эренбург услышал впервые – во Франции такой стиль работы невозможен, поэтому работа вряд ли будет продуктивной. Писатель просит освободить его от этих обязанностей и дать ему ответ на это письмо – о его роли в секретариате. «Я уже упоминал, что Бухарин счёл нужным переслать эренбурговское письмо Сталину. При этом я заметил, сам автор письма на такой поворот дела вряд ли рассчитывал. Теперь, внимательно перечитав этот последний, заключительный абзац (особенно вот эту фразу: “Вы знаете, как я попал во всю эту перепалку, помогите мне высвободиться”), я подумал: а что, если он именно на это как раз и рассчитывал? И именно к “Хозяину”, а не к “Бухарчику” обращал этот свой вопрос о том, стоит ли ему оставаться в секретариате Международной писательской организации?

Может быть, втайне даже надеялся, что вождь скажет: “Нет-нет, пусть не уходит. Учтем его пожелания и в дальнейшем будем более внимательно прислушиваться к его мнению”.

Ну, а если вождь решит иначе, – ладно, мол, пусть занимается своим писательством и не лезет в политику, не годится он для этого дела! – что ж, может быть, это будет даже и к лучшему. Может быть, и в самом деле пора уже ему перестать быть “двоеженцем”, навсегда вернуться к главной, любимой своей жене – литературе.

Все это, конечно, только предположения, догадки. Но мысль об “отставке” ему в голову, безусловно, приходила» [36].

В марте и начале апреля 1936 г. Эренбург много общается с Бухариным в Париже.

9 июня 1936 г. Эренбург послал Бухарину два письма. В первом из них [48] он пишет о предполагаемой поездке в Лондон, о предполагаемых новых очерках, о нашей политике в области литературы, о публикации своих очерков об Испании и сообщает о ещё одном своём письме, написанном по совету «т.т. из полпредства» с подробным «описанием положения в Испании и в других местах». В этом втором письме от 9 июня 1936 г. [48; 60, с. 112–114], разбитом на пронумерованные пункты, говорится о революции в Испании, о писательском съезде в Чехословакии, о повороте настроений в Подкарпатье к СССР, о нашей литературной и художественной политике (борьбе с «формализмом», о критике Сельвинского).

Существует ещё одно письмо Эренбурга Бухарину, написанное после 9 июня 1936 г. [60, с. 114–115], – точнее сказать, нам известно лишь окончание письма (его начало в деле отсутствует), где говорится о желании издательства Фламмариона издать том (280–300 страниц) избранных сочинений Сталина.

Последнее сохранившееся послание Эренбурга Бухарину – телеграмма или телефонограмма от 14 июня 1936 г. [48], в которой сообщается о посылке телеграмм о забастовке и об очерке о Вене, о предполагаемой поездке в Лондон и высказывается просьба дать рецензию на «Книгу для взрослых».

В последний раз Эренбург видел Бухарина на судебном процессе в 1938 г.

Когда Эренбург уже в эпоху «оттепели» работал над воспоминаниями и пытался их опубликовать из текста изымались целые страницы и главы о Бухарине. Воспоминания были полностью опубликованы только в 1990 г. Даже обращения к Хрущёву и его помощнику Лебедеву желаемого результата не дали.

* * *

В 1930-х гг. Эренбург живет в Союзе; несмотря на то, что работать стало гораздо труднее, эмигрировать он не хочет. Илья Григорьевич раньше других понял реальную возможность войны. Он участвовал в антифашистских писательских конгрессах (1935 и 1937 гг.), работал корреспондентом на фронтах Испании (1936–1936).

Эренбург начал относить всех, кто критикует политику Сталина, к разряду врагов. С 1932 г. он корреспондент «Известий». Он создает книгу «День второй», своеобразное оправдание индустриализации.

30 августа 1934 г. Жданов и Каганович отправили Сталину в Сочи, где вождь отдыхал, составленный ими список Правления Союза Писателей и состав Президиума. Фамилия Эренбурга стояла вол второй части списка, в котором перечислялись члены Пленума, которых вводить в состав Президиума не предлагалось. Сталин ответил Жданову и Кагановичу в тот же день – список он в целом утвердил, однако внёс в него небольшие коррективы: «Секретарем правления Союза писателей можно наметить либо Угарова, либо Щербакова… Состав президиума нужно пополнить Каменевым, Демьяном, Юдиным, Эренбургом. Состав Правления нужно пополнить Пильняком, дагестанцем, немцем Поволжья. Авербаха не следует вводить» [38, с. 465].

Сразу после 1-го съезда писателей, 13 сентября 1934 г., Эренбург пишет письмо Сталину [38, с. 718–719; 36; 45, с. 171–174], в котором писатель предлагает вождю объединить прогрессивных писателей на платформе антифашизма и «поддержки СССР». Илья Григорьевич писал свое письмо под впечатлением съезда писателей – в глаза писателю бросился состав заграничных делегаций, не соответствовавший «весу и значимости данного явления», иначе говоря, на съезде не было серьезных представителей зарубежных литератур. Письмо достаточно сухо; автор его последовательно и логично отстаивает свою точку зрения. Только в первом и последнем абзацах проглядывает душевность: Эренбург извиняется перед вождем за то, что отнял у него своим письмом много времени, и говорит, что все же не мог не написать, ибо решение о создании организации, имеющей не только литературное, но и общеполитическое значение, не может быть принято без участия Сталина.

«В составе членов Пленума, не вошедших в состав Президиума, были – Николай Асеев, Демьян Бедный, Безыменский, Новиков-Прибой, Пастернак, Шагинян, Вересаев, Маршак, Леонид Соболев, Всеволод Вишневский, Погодин, Тренев, Янко Купала, Павло Тычина, Лахути, Самед Вургун. Тут и будущие лауреаты, и будущие секретари ССП, и делавший на том съезде – сразу после доклада Горького – содоклад о детской литературе С. Я. Маршак. Но ввести в Президиум из всего этого списка Сталин предложил только двоих: Демьяна Бедного и Эренбурга. (Каменев и Юдин не в счет, это – партийные функционеры, а не писатели.)

Демьян, каково бы ни было в тот момент отношение к нему Сталина, оставался культовой фигурой, не только живым классиком, но и символом высших достижений революционной (недавно ещё – пролетарской) поэзии. Эренбург же был человек в этой иерархии совсем новый. Никогда прежде он в нее не входил.

Что же побудило Сталина вдруг выдвинуть его в ранг, как потом стали их называть, колонновожатых? Неужели так уж пришелся ему по сердцу только что одобренный им (лучше сказать – разрешенный) роман Эренбурга “День второй”?

Маловероятно.

Естественнее предположить, что причиной этого внезапного возвышения Эренбурга стало его обращение к Сталину с предложением распустить МОРП (“Международное объединение революционных писателей”) и создать вместо этой узкосектантской (рапповского толка) организации – более широкую и влиятельную, объединяющую всех крупных зарубежных писателей-антифашистов.

Но эта догадка сразу же рушится, поскольку ввести Эренбурга в президиум ССП Сталин распорядился 30 августа, а письмо Эренбурга Сталину с этими его предложениями было написано две недели спустя – 13 сентября.

Тем не менее, с ходу отбрасывать это предположение все-таки не стоит.

Внятно сформулировал эти свои идеи Эренбург действительно только через две недели после окончания писательского съезда. Но в общей форме они, я думаю, и раньше были доложены Сталину.

Доложены, надо полагать, Бухариным.

Бухарин – и раньше, и потом – к своим письмам Сталину, начинавшимся неизменным обращением “Дорогой Коба”, имел обыкновение прилагать некоторые письма Эренбурга, адресованные ему, но могущие представлять интерес и для “дорогого Кобы”.

К этому не мешает добавить, что письмо Эренбурга Сталину с предложением распустить МОРП отправлено было из Одессы, где в то время был и Бухарин. Там они с Николаем Ивановичем вдвоем, надо полагать, и обсудили эту эренбурговскую идею. Бухарин её одобрил и посоветовал Илье Григорьевичу изложить её Сталину» [36].

В письме Кагановичу от 23 сентября 1934 г. Сталин писал: «Прочтите письмо т. Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать РАПП в МОРПе. Это необходимо. Возьмитесь за это дело вместе с Ждановым. Хорошо бы расширить рамки МОРП (а) борьба с антифашизмом, (б) активная защита СССР) и поставить во главе МОРПа т. Эренбурга. Это большое дело. Обратите на это внимание» [38, с. 493; 45, с. 175]. Каганович ответил вождю 28 сентября 1934 г.: «Целиком согласен с Вашим предложением о МОРПе и Эренбурге. Сейчас Жданова нет, он в Сталинграде. Когда он приедет, мы это проведем» [38, с. 501–502]; и в следующей записке: «О МОРПе и предложении Эренбурга я Вам пошлю проект постановления, как только приедет т. Жданов и мы вместе его подработаем» [38, с. 502].

3 октября 1934 г. Каганович сообщает вождю: «Здравствуйте, Дорогой т. Сталин!

1. Вызывали мы представителей Международного объединения революционных писателей. Сейчас они подготовят проект постановления президиума, в котором они должны будут признать, что элементы рапповщины у них имеются и что они этим затормозили привлечение более широких кругов писателей, стоящих на позиции борьбы с фашизмом, войной и за защиту Советского Союза. И из беседы с ними видно, как своевременно Ваше предложение.

В их постановлении должно быть сформулировано прямо о ликвидации МОРПа.

Одновременно готовятся проекты выступления советской делегации, французской и американской с предложением ликвидировать МОРП и собрать совещание, лучше бы всего в Париже, где бы присутствовали и такие писатели, о которых пишет Эренбург. На таком совещании можно было бы создать Оргкомитет по созыву конференции или съезда писателей, стоящих на позициях борьбы с фашизмом, войной и за защиту СССР. Все это неоформленные нигде проекты, которые как только будут готовы, будут посланы Вам или выждут в Москве до совместного с Вами обсуждения» [38, с. 508–509].

«Проект был серьёзный, и Эренбургу в его реализации отводилась едва ли не главная роль. Не только потому, что он был инициатором, можно даже сказать, автором этого проекта.

Роль Горького, как главного вербовщика друзей Советского Союза на Западе, была к этому времени уже практически исчерпана. Он сохранил связи лишь с некоторыми корифеями культурного и интеллектуального европейского истеблишмента (Ролланом, Уэллсом, Жидом). А для осуществления нового сталинского проекта, подсказанного Эренбургом, нужно было налаживать связи с западными писателями новой генерации, с которыми у Горького контактов не было. Лучшей кандидатуры на эту роль, чем Эренбург, Сталину было не найти. Он подходил по всем статьям: жил в Париже (в отличие от Горького, который в это время уже прочно осел в Союзе и практически был “невыездной”), имел обширные европейские связи и, наконец, последнее, самое важное, – был вполне управляем, сохраняя при этом видимость “беспартийности” и даже некоторой независимости.

В ноябре 1934 года в Париже советский посол передал Эренбургу, что Сталин намерен лично обсудить с ним весь круг вопросов, поднятых в его письме. Но когда Эренбург – в том же месяце – приехал в Москву, намеченная встреча его со Сталиным не состоялась» [36].

Упоминая это письмо Эренбурга Сталину, Е. Громов замечает: «К Эренбургу советский вождь относился в тридцатые годы (да и позднее) довольно благосклонно» [1, с. 83].

21–25 июня 1935 г. в Париже проходил Международный конгресс писателей в защиту культуры, на котором присутствовало 230 писателей из 35 стран, в том числе большая советская делегация. На конгрессе было принято решение о создании Международной ассоциации писателей. МОРП был распущен в декабре 1935 г. (Об этом подробнее см. в [65]).

Эпистолярное и личное общение Эренбурга и А. С. Щербакова связано именно с Конгрессом и МОРПом. Первое известное нам письмо Щербакова Эренбургу датируется 16 августа 1935 г. [45, с. 226–228]. В нём высокий адресат просит Илью Григорьевича продумать и прислать подробные предложения о ближайших мероприятиях МОРПа и обо всём, что необходимо для их осуществления. Кроме того, писателя просят информировать о внутреннем состоянии этой организации, о настроениях «наших друзей» – лояльно относящихся к нашей стране французских литераторов, в частности – собираются ли приехать в Москву Жид и Мальро и кто ещё намеревается приехать. Щербаков сообщает, что ему передали опасения Эренбурга о возможности его плодотворной работы в МОРПе – на это Щербаков повторяет то, что уже ранее говорил Эренбургу при встрече – о полезности труда этого писателя на конгрессе и о необходимости его дальнейшего участия и в этом деле, и обещает создать все условия для нормальной работы. Щербаков сообщает, что сейчас в нашей стране гостят Дютрен и Вильдрак, что интерес к Конгрессу в СССР очень велик, что активно обсуждается и в основном положительно оценивается эренбурговский роман «Не переводя дыхания». Отметим, что первоначально анализируемое письмо начиналось с критической ноты – говорилось, что прошло уже более полутора месяцев с момента окончания Конгресса, но МОРП к активной работе ещё не приступила – безусловно, Эренбургу и французским литераторам, принимавшим участие в проведении Конгресса, нужно отдохнуть, однако с осени «организация должна начать жить полноправной жизнью». Но в окончательный текст письма этот пассаж не вошёл (вероятно, бодрое письмо Эренбурга Кольцову убедило наших партработников, что в секретариате и в работе организации всё не так уж плохо).

Эренбург на письмо Щербакова не ответил; вероятно, он предпочёл обсудить затронутые в щербаковском послании проблемы при личной встрече.

2 ноября 1935 г. Эренбург приехал в Москву, а в середине декабря отправился в Чехословакию по делам Ассоциации, а оттуда – в Париж. 25 декабря 1935 г. он рапортовал о своей работе Кольцову [45, с. 229–230] – «в Чехословакии всё удалось наладить», «в Польше тоже удалось кое-что сделать», а в Париже дела обстоят не самым лучшим образом из-за отсутствия денег и должной организации. Те же темы затронуты и в письме Щербакову от 23 января 1936 г. [45, с. 230–231], но, по справедливому замечанию Б. Фрезинского, это послание «подробнее, эмоциональнее, в нм есть и личные ноты, и обиды, и сюжет Мальро – Арагон» [45, с. 230]. В самом начале письма писатель выражает сожаление, что ему не удалось повидаться с Щербаковым и обсудить «все заграничные дела», но он в Москве беседовал с А. И. Ангаровым (заместителем Щербакова в Культпропе ЦК) и с Кольцовым, а они, вероятно, передали Щербакову самое основное. Далее идёт рассказ о том, что «[в]о Франции дела обстоят плохо». Эренбург по приезде туда «настоял на оживлении работы писательской организации» – его усилия привели к тому, что в настоящий момент готовится чествование Ромена Роллана. Писатель настойчиво подчёркивает, что работа Ассоциации «парализуется отсутствием средств» – все раздражены от отсутствия денег, помещение организации не оплачено, СССР уже пять месяцев не платит членских взносов. «Сильно мешает параллельный характер работы местной организации МОРПа», во главе которой стоит Арагон, не ладящий с Мальро. Эренбург предлагает план дальнейшей работы – хотя бы минимальное финансирование, установление единства организации, маневры по примирению Арагона с Мальро, который ещё не знает, сможет ли он теперь выехать в Москву из-за сложного положения в издательстве, где он работает. Если он не приедет сейчас – то сможет приехать не ранее чем через два месяца, и в этом случае надо продумать план действий, позволяющий решить все насущные вопросы без поездки этого писателя в Москву. Далее Эренбург пишет, что ему «удалось кое-что сделать в Польше и довольно много в Чехословакии» (так, Чапек согласился войти в президиум); что «только что читал ряд лекций в Гренобле о роли писателя в СССР» и убедился в огромном интересе французской интеллигенции к нашей стране и в «отвратительной работе местного филиала МОРПа»; что очень жалеет, что Леонов не приедет (на вечер, посвящённый 70-летию Роллана). Далее Эренбург жалуется, что с письмами уже обращался к Кольцову и Ангарову, но ответа не получил – а «при таком отношении моя роль становится окончательно невразумительной» – французы его ругают как представителя советских писателей, а он сам «методично и бесплодно информиру [ет] различных товарищей». Заканчивается послание выражением надежды на получение ответа.

Ответ на это послание не сохранился.

«Во время съезда (советских писателей летом 1934 г. – Е. С.) Эренбург не раз встречался с Бухариным, а после съезда они вместе оказались в Одессе, где выступал в доме печати с рассказом о работе съезда писателей. В Одессе Эренбург написал большое письмо Сталину, в котором предложил реорганизовать Международную организацию революционных писателей (МОПР) на широкой демократической основе. Несомненно, что идеи этого письма, которые в итоге привели к проведению в Париже Международного конгресса писателей в защиту культуры, Эренбург обсуждал с Бухариным» [47, с. 309].

Во время конгресса у Эренбурга возникли сложности и с выступлением Пастернака. Писатель вспоминал: «Исаак Эммануилович речи не написал, а непринужденно, с юмором рассказал на хорошем французском языке о любви советских людей к литературе. С Борисом Леонидовичем было труднее. Он сказал мне, что страдает бессонницей, врач установил психостению… Он написал проект речи – главным образом о своей болезни. С трудом его уговорили сказать несколько слов о поэзии. Наспех мы перевели на французский язык одно из его стихотворений. Зал восторженно аплодировал» [54, т 2, с. 58–59]. «Что касается Бабеля, так оно все, наверно, и было. ‹…› А вот насчет Пастернака Илья Григорьевич слукавил. Тут все было совсем не так, как он рассказывает об этом в своих мемуарах» [36].

Составлять текст стенограммы речи Пастернака Эренбургу помогали Тихонов и Цветаева – однако об участии Тихонова и Цветаевой Пастернак ничего не знал, поэтому за искажение его речи он обиделся только на Эренбурга. Судя по всему, Пастернак действительно сказал нечто совершенно неподходящее: «Я сказал: “Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация – это смерть искусства Важна только личная независимость. В 1789, 1848, 1917 годах писателей не организовывали ни в защиту чего-либо, ни против чего-либо. Умоляю вас – не организовывайтесь!”» (из воспоминаний Исайи Берлина) [9, с. 521–521]. А в сборнике докладов и выступлений на конгрессе [27] вошёл такой вариант: «Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы её увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы её можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником» (цит. по: [30, с. 229]). Однако досталось Эренбургу не только от Пастернака, но и от начальства. «В “Известиях”, а потом – полностью – в “Литературном критике” печатались очерки Эренбурга о Парижском конгрессе. И в одном из них он, разумеется, рассказал и о выступлении Пастернака. В этом его рассказе была такая фраза: Когда Тихонов перешел к оценке поэзии Пастернака, зал стоя, долгими аплодисментами приветствовал поэта, который доказал, что высокое мастерство и высокая совесть отнюдь не враги.

Безобидная реплика эта вызвала резко негативную реакцию в печати. Возник даже легкий международный скандал.

Отчасти причиной этого крутого начальственного окрика было, конечно, имя Пастернака, упомянутое в положительном контексте. Но основной гнев начальства был направлен на слово “совесть”. Слово это всегда вызывало у большевиков судорогу отвращения. Начало этой славной традиции положил сам Ильич в одной из своих статей о Л. Н. Толстом» [36]. Речь у исследователя идёт о следующем пассаже из текстов вождя мирового пролетариата: «Либералы выдвигают на первый план, что Толстой – “великая совесть”… Разве это не выдвигает на первый план того, что выражает предрассудок Толстого, а не его разум, что принадлежит в нём прошлому, а не будущему, его отрицанию политики и его проповеди нравственного усовершенствования, а не его бурному протесту против всякого классового господства?» [5, с. 209]. «Применительно к Пастернаку, – вернее, к реплике Эренбурга о нём, – тут добавилась ещё прямо выраженная обида за других советских писателей, у которых (так были истолкованы эти эренбурговские слова) с совестью будто бы дело обстояло не так хорошо, как у Бориса Леонидовича» [36]. «Начальственный окрик Эренбургу по этому поводу был высказан в редакционной статье “Комсомольской правды”. Статья называлась “Откровенный разговор” и посвящена была Пастернаку. Реплика Эренбурга упоминалась там мимоходом и оценивалась как “сомнительный комплимент” поэту. В какой-то французской газете тут же появилась заметка: “Москва дезавуирует Эренбурга”. Именно это и дало Эренбургу повод обратиться с письмом к высокому начальству (адресовано оно было А. С. Щербакову, но автор, видимо, предполагал, что свой ответ тот согласует с более высокой, а может быть, и самой высокой инстанцией), в котором дал понять, что готов совсем уйти из политики в “изящную словесность”» [36].

Автор только что процитированного исследования говорит о письме Эренбурга Щербакову от 26 января 1936 г. [45, с. 232–233] (в этот же день и на ту же самую тему Илья Григорьевич кратко написал Кольцову, но письмо Щербакову – «подробнее и с жалобами» [45, с. 232]). Писатель сообщает, что Мальро едет в Москву через 2–3 дня – Эренбург до сих пор не отвечал Щербакову потому, что ждал окончательного решения французского писателя. Адресат знает «его характер и норов» – и поэтому сможет «смягчить те трения, которые всегда могут возникнуть между ним и кем-нибудь третьим» (вероятно, это намёк на Кольцова). Мальро только что вернулся из Гренобля, где делал доклад о СССР; Жид в Сенегале, собирается в Москву в конце марта. На 10 марта назначен диспут о соцреализме – Эренбург просит адресата проследить, чтобы Мальро ничего не задержало, так как его отсутствие на диспуте будет истолковано так, что он противник соцреализма, недоброжелатели же данного литературного направления «весьма коварны». Далее – жалобы на отсутствие денег в Ассоциации. На выручку с вечера в честь Роллана, который прошёл очень хорошо, удалось расплатиться с частью долгов. Затем – жалобы на передёргивание его, Эренбурга, слов. Когда Эренбург был в Москве, он беседовал с Ангаровым о своих очерках о парижском конгрессе, и на столе Ангарова лежала выписка из одной из эренбурговских телеграмм, где речь шла о Пастернаке. Ангаров сообщил, что проверял, насколько верно утверждение, приписываемое Эренбургу, будто «совесть поэта есть только у Пастернака». Причиной этого разговора послужила заметка под названием «Откровенный разговор (о творчестве Б. Пастернака)», опубликованная в «Комсомольской правде» (1936, 23 февраля). В заметке говорилось, что «Илья Эренбург в Париже приветствовал Пастернака как поэта, который доказал, что высокое мастерство и высокая честь отнюдь не враги» и что этот «комплимент» сомнителен. Эренбург заявляет, что «Это либо злостное искажение, либо недоразумение», сам Щербаков – свидетель тому, что на Конгрессе Эренбург вообще никого не «приветствовал». Статья в «Комсомолке», данная как редакционная, заставляет Эренбурга задуматься и над разговором с Ангаровым, и над отношением к нему «руководящих литературной политикой товарищей». Если это отношение совпадает с мнением, высказанным в газете, то ему лучше вообще воздерживаться от каких-либо литературно-общественных выступлений и у себя в стране, и на Западе. Заключительная фраза письма содержит просьбу об ответе на этот вопрос.

«Упоминающийся в этом письме А. И. Ангаров был в то время заместителем заведующего отделом культурно-просветительной работы ЦК ВКП(б). Возникший у него внезапный интерес к реплике Эренбурга о Пастернаке был продиктован отнюдь не личным любопытством. Это была реакция на донос кого-то из тех коллег Ильи Григорьевича, кто почувствовал себя лично задетым этим его злополучным высказыванием.

На самом деле Эренбург о том, что из всех советских поэтов совесть есть только у Пастернака, разумеется, не говорил, и такое грубое искажение смысла его реплики глубоко его возмутило. Но основания для обид были. Овацию-то устроили только одному Пастернаку. И устроили, как объяснил это Эренбург, именно потому, что только с ним, с его обликом – и даже с только что произнесенной им речью – сопрягалось это сакраментальное слово “совесть”» [36].

Щербаков отправляет Эренбургу ответ 23 марта 1936 г. [45, с. 233–234], в начале которого они извинился за задержку с откликом, связанную с болезнью. Далее Щербаков сообщает, что первый вопрос, заданный ему приехавшим в Москву Мальро, касался Эренбурга – какие крупные разногласия разделяют советских писателей и Илью Григорьевича. На это Щербаков ответил, что Эренбург – тоже советский писатель, поэтому крупных разделяющих разногласий с другими советскими писателями у него нет, речь может идти лишь о разногласиях творческих, которые существуют в советской литературе. Сначала Щербаков не понял смысла вопроса Мальро и осознал его только после получения письма Эренбурга. Щербаков не одобряет намерения Эренбурга воздерживаться от выступлений – всем известно, что эти выступления вызваны внутренней потребностью писателя и не навязаны извне, поэтому не имеет смысла от них отказываться; кроме того, «метод “отставки” … сочувствия обычно не встречает». Что касается отношения к Эренбургу, то Щербаков может лишь повторить то, что уже неоднократно говорил. Эренбург имеет свой взгляд на творчество Пастернака, с которым могут не соглашаться, пусть несогласные свободно выражают своё мнение, делать же на основании чьих-либо возражений выводы об отношении товарищей к Эренбургу абсолютно неосновательно. В конце письма Щербаков переходит к другим вопросам и сообщает, что в Москве писатели начали обсуждение статей «Правды» (имеется в виду серия статей о формализме в советском искусстве января – февраля 1936 г.), но первые собрания прошли плохо; что Мальро, вероятно, расскажет Эренбургу о своём посещении СССР. Современный исследователь так комментирует ответ Щербакова Эренбургу: «Ответ последовал не сразу, и начинался он ссылкой на болезнь, помешавшую автору письма ответить на заданный ему вопрос немедленно. Но есть все основания предполагать, что задержка ответа была вызвана не только болезнью Александра Сергеевича. Ответ, надо полагать, согласовывался. Об этом говорит не только смысл, но и тональность этого ответа, достаточно определенная и в то же время уклончивая, вежливо сдержанная и в то же время не оставляющая места для каких-либо дальнейших переговоров, а тем более ультиматумов… ‹…› Письмо это являет собой истинный шедевр самой изысканной, я бы даже сказал куртуазной дипломатии. Оно полно тончайших шпилек и намеков. О какой, мол, отставке, Илья Григорьевич, может идти речь, – ведь вы же не порученец какой-нибудь, не “агент влияния”. Вы не на службе, все ваши выступления продиктованы внутренним убеждением, – зачем же вам от них отказываться? Но тут же, в следующей же фразе слово “отставка” (самим Эренбургом, кстати, не произнесенное) вдруг появляется. И сама фраза несет в себе тайную, хотя и не слишком скрываемую угрозу:

Вообще метод “отставки”, как Вы знаете, сочувствия обычно не вызывает.

Невзначай брошенная реплика эта заставляет вспомнить хорошо известный факт из биографии Пушкина. Возмущенный перлюстрацией его письма к жене, Александр Сергеевич написал Бенкендорфу, что по семейным обстоятельствам вынужден оставить службу. Николай Павлович, к которому фактически было обращено это письмо, высказался (в разговоре с пытавшимся смягчить гнев царя Жуковским) по этому поводу так:

– Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае между нами все кончено.

Еле-еле удалось Жуковскому этот инцидент уладить.

Трудно сказать, имел ли в виду Щербаков этот исторический прецедент, или исходил из собственного своего “бенкендорфовского” опыта. Но начитанный Эренбург эту историю наверняка помнил. Во всяком случае, намек Щербакова он понял и об отставке больше не заговаривал» [36].

Следующее письмо Эренбурга Сталину относится к 28 ноября 1935 г. [60, с. 109–112; 36] (с купюрами опубликовано также в [48]). Это послание связано с тем, что Бухарин передал писателю отрицательный отзыв вождя об очерке Эренбурга «Письмо», посвящённом ткачихе-ударнице из города Иванова Е. В. Виноградовой и опубликованном в «Известиях» (21 ноября). В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург написал об этом так: «Однажды Сталин позвонил Бухарину: “Ты что же, решил устроить в газете любовную почту?..” Было это по поводу моего “Письма к Дусе Виноградовой”, знатной ткачихе: я попытался рассказать о живой молодой женщине. Гнев Сталина обрушился на Бухарина» [54, т. 2, с. 200]. Современный исследователь рассуждает: «Что же разозлило вождя? Рассказ о живой молодой женщине, а не о роботе? Популярность бухаринских “Известий”? Неформальные выступления Эренбурга на “дискуссии” о формализме? Всякая выволочка, учиненная вождем (наверняка в присутствии очевидцев), была яростной (“Я был в большом смятении, когда ты меня разносил за Эренбурга…”, – признался Сталину Бухарин).

Об этом “разговоре” он, зная опасную натуру Сталина и его методы, сказал Эренбургу. И тогда, 28 октября 1935 г., в московской гостинице “Метрополь” писатель сочинил свое второе письмо вождю…» [48]. Илья Григорьевич признаёт, что о таких людях, как Виноградова, надо писать книгу, а не очерк в газете. Личность ткачихи, её скромность и человечность так поразили Эренбурга, что он не мог не написать о ней. Писатель высказывает мысль о том, что «художественное произведение рождается от тесного контакта внешнего мира с внутренней темой художника», жизнь в нашей стране «напряжённая, страстная, горячая», а искусство зачастую «спокойное и холодное», словами «социалистический реализм» иногда покрывается неподвижный натурализм. У любого писателя – в том числе и у самого Эренбурга – есть не только достижения, но и срывы, но и в срывах «сказывается то, что мы, писатели, хотим дать», а срывы Эренбурга происходят «от потрясённости молодостью нашей страны». Он много живёт в Париже – от этого, может, не замечает многих ценных деталей в жизни нашей страны, но вместе с тем это придаёт ему «остроту восприятия». В Париже писателю приходится заниматься не только сочинительством, но и организационной работой (подготовкой Первого международного конгресса писателей в защиту культуры), но всё же сочинительство – это главное. Эренбург не пытается защищать очерк о Виноградовой, но тот факт, что Сталин разрешил передать писателю свой отзыв о его очерке, показывает внимание вождя к писательской работе Эренбурга – и именно поэтому он счёл необходимым рассказать и о своих ошибках, и о том, чего он пытается достичь. «“Работа над ошибками” выглядела убедительно, но этого было мало. О недовольстве вождя статьёй Эренбурга стало известно в ЦК и в близких к нему кругах. В отделе печати ЦК московскими выступлениями Эренбурга по вопросам искусства были крайне недовольны. Противники, завистники писателя давно ждали случая разделаться с парижским, как они считали, счастливчиком. Остановить их могло только одно: опасение, что вождь их не поддержит. Положение Эренбурга оставалось неопределенным, и он решил повести разговор со Сталиным без обиняков. В этом был безусловный риск, но, как говорится, кто не рискует, тот не выигрывает…» [48]. Эренбург откровенно написал о том, что неудача со статьёй совпала с несколькими его выступлениями на дискуссиях об искусстве и литературе, где писатель высказал те же идеи, что и в письме Сталину – о недопустимости равнодушия, о подмене социалистического реализма натурализмом. Подобные мысли не могли встретить единодушного одобрения – теперь же их связывают с неудачей статьи и, таким образом, появляется политическое недоверие. Понятно, что подобные высказывания Эренбург никогда бы не допустил в прессе или на конгрессе, где он защищал «линию нашей делегации», всё это говорилось в кругу «своих», ведь писателю дорог престиж нашего государства и за организацию конгресса он взялся по поручению ЦК. Эренбурга задело то, что на собрании отдела печати ЦК его назвали «пошлым мещанином», этот «отзыв» сразу стал известен в писательской среде и теперь как итого этого вердикта и всех разговоров о нём появилось наименование Эренбурга как «гастролёра из Франции». Он действительно 21 год прожил в Париже, однако не по соображениям личного характера, а по обстоятельствам литературной и общественной работы. Таким образом, если Сталин сочтёт, что было бы полезнее проживание Эренбурга в СССР, то он сразу же переедет в нашу страну. «Резолюция Сталина на этом письме: “Т. Молотову, Жданову, Ворошилову, Андрееву, Ежову” означала, что расчет Эренбурга полностью оправдался – члены Политбюро, включая тех, кто занимался “руководством” писателями, были проинформированы о письме Эренбурга и тем самым о том, что “инцидент исчерпан”. В середине декабря 1935 г. Эренбург благополучно отбыл из СССР…» [48].