Читать книгу Проблема демократии в американской политической мысли ХХ века - Э. Я. Баталов - Страница 2

Характер исследования и интерпретации демократии американскими мыслителями XX века определялся не только спецификой конкретной исторической обстановки (в частности, порождаемыми ею общественными и групповыми потребностями и интересами, а также социально-политическими и экономическими противоречиями эпохи), но и идейнополитической традицией, сложившейся в США. Последняя, в свою очередь, несла на себе печать истории становления и развития демократии в стране.

Строить демократию в Америке было, конечно, легче, чем в Европе, не говоря уже об Азии. Тем не менее многие американские исследователи настаивают на том, что Соединенные Штаты демократию выстрадали. Как пишет в своей новой книге «Восхождение американской демократии. От Джефферсона до Линкольна» профессор Принстонского университета Шон Виленц, – книге, получившей благосклонный отклик Артура Шлесинджера-мл., «американская демократия не взошла подобно солнцу в назначенный природой час истории. Ее подъем, зачастую сопровождавшийся трудностями, стал исходом человеческих конфликтов, приспособлений и непредвиденных событий, а те результаты, которые мы имеем, могли бы быть совершенно иными»[26].

По мнению Виленца (отнюдь не оригинальному), американская республика 1780-х годов «не была демократической. Да и те, кто управлял ею, не собирались делать ее таковой»[27]. Но тут же добавляет: «В юной республике существовали важные элементы демократии». И их дальнейшее «наращивание» происходило в борьбе, растянувшейся на два века. Борьбе за отмену рабства, борьбе за предоставление избирательных прав более широкому кругу белых мужчин, борьбе за предоставление избирательных прав женщинам, борьбе афроамериканцев за свои права и т. п. Это была именно борьба, не только упорная, но подчас и кровавая.

Параллельно политической борьбе в обществе шла дискуссия – то обострявшаяся, то утихавшая и не всегда вырывавшаяся на обозримую для стороннего наблюдателя поверхность – относительно феномена демократии как таковой и демократии в Америке – прежде всего.

Как показывает сравнение предлагавшихся в ходе этой дискуссии понятийных определений демократии, равно как и представлений о демократии, лишенных четкого понятийного оформления, в большинстве своем они достаточно близки друг другу в предметном плане. Иными словами, демократия понимается как более или менее устойчивая и, как правило, институционально оформленная система констант, характеризующих сущность и способ организации властных отношений в государстве (власть многих, власть большинства, власть всех – в отличие от власти одного, характерной для монархии или власти немногих, характерной для аристократии и олигархии), а также положение человека в обществе и государстве (права и обязанности гражданина, его реальные возможности участия во власти).

Однако, более или менее согласно трактуя демократию как способ организации властных отношений, увязанный с социально-политическим статусом гражданина, американские политики и аналитики – все, кто рассуждал о демократии, – часто расходились в конкретной интерпретации того и другого.

Различия касались, прежде всего, трактовки содержания феномена и понятия демократии. Соглашаясь, что демократия – это власть демоса, спорили, кто входит в этот демос[28]: то ли весь народ, то ли какая-то его часть и как трактовать само понятие «народ». Спорили, должен ли демос осуществлять свою власть непосредственно (прямая демократия) или через выборных представителей (представительная демократия). Спорили о роли элиты (используя порой иные понятия вроде «естественной аристократии»). Затрагивали и такой немаловажный вопрос, как соотношение между сущностью и способом организации властных отношений в обществе, с одной стороны, и статусом личности – с другой (степень их взаимообусловленности и взаимозависимости, способы обеспечения их взаимосвязи и др.).

Само собой разумеется, что различное понимание содержания демократии предопределяло различную трактовку ее общественной роли. При всем том, что американское общество было, в общем и целом, ориентировано на демократические ценности, в стране в течение длительного времени существовали силы, пусть ограниченные и маловлиятельные, которые видели разрушительное начало не только в конкретных формах демократии, но и в демократии как таковой.

Отсюда и еще одно различие, касающееся трактовки статуса демократии в американском обществе. Возможно, кому-то это покажется странным, но вплоть до XX века в стране раздавались голоса (подробнее об этом речь впереди), требовавшие отказаться от понятия демократии, как не отражающего истинную природу американского общества.

Естественным результатом споров по этим и другим, связанным с ними вопросам становились взгляды и позиции, приобретавшие со временем более или менее устойчивый (архетипический) характер и составившие в итоге основу того, что принято называть традицией. И хотя фундамент ее начал закладываться еще до провозглашения независимости, наиболее активно и интенсивно этот процесс происходил именно в период между провозглашением независимости и принятием Конституции США (включая Билль о правах). Именно в тот короткий промежуток времени были обнародованы тексты, которые во многом предопределили рамки политического философствования заокеанских мыслителей. И именно тогда сложились в главных чертах два основных подхода (о них речь ниже) к пониманию и толкованию демократии – мэдисоновский и джефферсоновский, – которые можно проследить в американской политической мысли, пусть порой в непрямой форме, по сей день.

Идея власти народа (народовластия) пронизывает американскую политическую мысль эпохи революции и становления США как суверенного государства. «…Если какой-либо государственный строй нарушает эти права (которыми наделены все люди. – Э.Б.), то народ вправе (it is the right of the people) изменить его…». «…Мы, представители Соединенных Штатов Америки …именем и властью доброго народа наших колоний (in the name and by authority of the good people of these colonies) торжественно и во всеуслышание объявляем…». Это слова из Декларации независимости. «Мы, народ Соединенных Штатов (We the People of the United States)…». Это первые слова Конституции США. Джордж Вашингтон в инаугурационной речи 30 апреля 1789 года говорит о чести возглавить «правительство, учрежденное… самим народом…»[29]. Джон Адамс, вступая в должность Президента США (4 марта 1797 года), возносит хвалу «народу Америки», который в условиях «опасного кризиса… не утратил присущих ему здравого смысла, присутствия духа, решительности и чистоты помыслов»[30]. Еще дальше идет Томас Джефферсон, не просто восхваляя народ, но снова и снова напоминая о его праве самому решать свою судьбу и подтверждая «наши равные права на развитие собственных способностей, на результаты деятельности собственной промышленности, на почет и уважение сограждан, и не по праву рождения, а по результатам наших действий и их оценки соотечественниками…»[31]. Рассуждения о власти народа встречаются на многих страницах «Федералиста», в речах, письмах, других сочинениях «отцов-основателей».

Но вот что любопытно: ни в Декларации независимости, ни в Конституции США мы не встретим слова «демократия». Равным образом никто из «отцов-основателей», включая автора «Декларации независимости», не называл себя демократом. «Мы все, – объяснял Джефферсон, выступая как от имени своих сторонников, так и от имени оппонентов, – республиканцы, мы все – федералисты»[32].

Это весьма показательная самоидентификация, характеризующая менталитет людей, закладывавших и фундамент американской политической системы и основы национальной политической мысли: они считали себя революционерами, федералистами, республиканцами, но только не демократами. Больше того, многие исследователи полагают, что важнейшей задачей Конвента, собравшегося в Филадельфии (и заседавшего при закрытых дверях), было создание такой конституции, которая предотвратила бы развитие страны по демократическому пути. «Конституция, по замыслу ее создателей, была призвана упрочить господство власть имущих, чтобы избавиться от “ужасов неконтролируемой демократии”, “найти своего рода убежище от демократии”…Как справедливо отметил американский историк М. Дженсен, члены конституционного конвента единодушно усматривали основное зло в демократии и стремились выработать меры, чтобы остановить политическую активность масс, требовавших расширения своих прав»[33]. В таком же духе высказывался и авторитетный американский историк Ричард Хофстадтер[34].

В чем дело? Действительно ли Джефферсон, Мэдисон, Гамильтон и их политические соратники были антидемократами? «“Отцы-основатели»”, создавшие Американский союз, – объясняет один из исследователей, – с большим подозрением относились к слову “демократия”. Для них оно означало разновидность прямого самоуправления, имевшего практический смысл лишь в небольших общинах и высмеянного классическими критиками вроде Платона как управление мудрыми, осуществляемое невеждами или власть вожделения над разумом. Они предпочитали слово “республика”, которое также означает правление народа – буквально “общественное дело” – но не несет с собой такого уничижительного смысла, как демократия. Республика понималась как альтернатива монархии, в которой ни одна группа, ни даже большинство народа (demos, как говорили греки) не занимали господствующего положения и в котором благожелательное правление осуществлялось теми, кто преуспел в гражданских добродетелях»[35].

Но послушаем самих «проектировщиков Союза». В статьях 10 и 14 «Федералиста» Джеймс Мэдисон довольно подробно останавливается на вопросах о том, что такое демократия и республика, чем они отличаются друг от друга и почему Америке подходит республика и не подходит демократия.

Под демократией (или, как он сам говорит, «чистой демократией») Мэдисон понимает «общество, состоящее из небольшого числа граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично…»[36]. Республика же представляет собой «правительство, составленное согласно представительной системе», причем «правление в республике», простираемое на «большее число граждан и большее пространство» передается «небольшому числу граждан, которых остальные избирают своими полномочными представителями»[37].

Демократия, согласно Мэдисону, характеризуется рядом серьезных изъянов. Она «не имеет средств против бедствий, чинимых крамолой», которая всегда пугала основателей Союза. К тому же в условиях, когда власть принадлежит большинству, «нет ничего, что помешало бы расправиться со слабой стороной или каким-нибудь неугодным лицом»[38]. И еще один недостаток: демократию «можно учредить только для небольшого числа граждан, обитающих на небольшой территории»[39]. И вот общий итог: «демократии всегда являли собой зрелище смут и раздоров, всегда оказывались неспособными обеспечить личную безопасность или права собственности, существовали очень недолго и кончали насильственной смертью»[40].

Иное дело республика. Она «сулит искомые нами целительные средства»: «общественные взгляды в республике возвышеннее и шире, ибо просеиваются отборным органом, состоящим из граждан, чья мудрость позволяет наилучшим образом определить интересы страны, а любовь к отчизне и справедливости с наибольшей вероятностью не допустит принести их в жертву сиюминутным и своекорыстным соображениям»[41]. Больше того, при республиканских порядках «общественное мнение, выражаемое представителями народа, скорее окажется сообразным общественному благу, чем при демократических, где оно выражается самим народом, собираемым для этой цели»[42].

Мэдисон убежден, что в Америке можно построить республику. Больше того, он убежден в том, что «Америка может притязать на честь открытия основ для создания подлинных, обнимающих большие территории республик. Остается лишь сожалеть, что среди ее граждан находятся такие, кто не прочь лишить свою отчизну дополнительной заслуги – показать во всем объеме эффективность республиканского правления, учредив всеобъемлющую систему этой ныне рассматриваемой формы»[43].

Большинство историков демократии и, в частности, Роберт Даль, сходятся в том, что «предложенное Мэдисоном различение (между демократией и республикой. – Э.Б.) не имело реальной исторической основы: ни в Древнем Риме, ни, к примеру, в Венеции не существовало “представительной системы”. На самом деле ранние республики почти полностью соответствовали мэдисоновскому определению демократии»[44].

Критическое отношение Мэдисона, Гамильтона, Джея, других видных американских политических деятелей к демократии не было оригинальным. По определению Ральфа Кетчема, «…в XVIII веке “демократия была грозным словом почти для всех: оно означало беспорядок, насилие, нестабильность, охлократию и кровавую революцию”»[45]. А один из лидеров федералистов Джордж Кэбот (1804 г.), считал демократию «правлением наихудших» («the government of the worst»)[46]. Если же говорить об авторах «Федералиста» и их единомышленниках, то их негативное отношение к демократии было вызвано, видимо, целой цепью причин. Тут и давление авторитета Платона и Аристотеля, которые, как известно, относили демократию (трактуемую как власть эгоистического, корыстолюбивого большинства, не желающего печься об общем благе) к порочным формам устройства государства. Тут и трезвое осознание невозможности использования института полисной (то есть прямой) демократии – а именно с ней и ассоциировалось в первую очередь это понятие – в условиях такой страны, как Соединенные Штаты конца XVIII века. Тут и проявление столь характерного для американских лидеров той эпохи почтительного отношения к республиканскому Риму, усовершенствованной копией которого они хотели видеть Америку. Тут и желание успокоить крупных собственников, опасавшихся «тирании большинства» и заверить их, что никакой имущественной уравниловки не будет[47]. Но тут, конечно, и страх перед массой, или, как говорят некоторые историки, перед «властью толпы» (mob rule)[48], перед «мобократией».

К последнему вопросу мы еще вернемся. Однако надо сразу сказать, что страх перед «толпой» (перед «массой», как сказали бы сегодня), перед «прямой», «чистой», «народной» демократией не делал «отцов-основателей» противниками демократии в представительной форме, а значит, и противниками демократии как таковой, которая, как известно, полиморфна.

И создававшуюся ими Конституцию Соединенных Штатов в целом можно характеризовать как демократическую[49]. Заметим, кстати, что серьезные советские правоведы, отмечая, что Основной Закон США создавался «для защиты классовых интересов буржуазии, ограждения наипервейшей американской свободы – свободы частно-предпринимательской деятельности и наипервейшего буржуазного права – права частной собственности»[50], признавали, что «вместе с тем дух американской революции и борьбы за независимость придал основному закону США демократические черты»[51].

В демократическом духе выдержаны в целом и статьи «Федералиста». Это демократия, которую позднее назовут элитистской[52], но это тем не менее демократия. Да иначе и быть не могло: ведь они ставили своей целью защиту принципов Конституции, которая, как только что было отмечено, имела демократический характер. Больше того, ряд авторитетных исследователей считает этот сборник одним из важнейших источников американской демократической мысли. Не случайно в упомянутую антологию «The Democracy Sourcebook» ее сотавители Роберт Даль и Йэн Шапиро включили восемь статей (10, 14, 23, 47, 48, 62, 70 и 78) из «Федералиста».

Действительно, в «Федералисте» поставлены и рассмотрены в демократическом духе вопросы, волновавшие американских (да и не только американских) политических мыслителей и в XVIII, и в XIX, и в XX веках. Это, во-первых, вопрос об отношении народа и власти (правительства). По мнению Александра Гамильтона, республика находится в безопасности (в политическом отношении) лишь в том случае, если имеет место «должная опора [власти] на народ»[53]. Наделение правительства необходимыми полномочиями может быть безопасным для республики лишь при условии «самого бдительного и пристального внимания народа» к его деятельности[54]. Цель деятельности власти – «благосостояние народа»[55]. Законодательное собрание должно стремиться к завоеванию «доверия народа», обеспечению его «привилегий и интересов»[56]. «Коренной принцип республиканского правления» заключается в том, что «народ имеет право изменять или отменять существующую конституцию, если сочтет ее не отвечающей его благополучию»[57].

Эти и ряд других постулатов имеют, вне всякого сомнения, демократический характер, ибо, по существу, отстаивают фундаментальный тезис демократии о народном суверенитете, т. е. о народе как источнике и конечном носителе власти в государстве. Другое дело, что неопределенность содержания такого широкого понятия как «народ» привносит в эти постулаты элемент декларативности, чтобы не сказать демагогии в прямом (demos – народ) смысле этого слова[58]. Но это свойство едва ли не всех форм демократии.

Другой вопрос, рассматриваемый в «Федералисте», – разделение властей. «Сосредоточение всей власти – законодательной, исполнительной и судебной – в одних руках, независимо от того, предоставлена ли она одному лицу или многим, по наследству, назначению или избранию, можно по праву определить словом тирания»[59]. При этом совсем не требуется, «чтобы законодательная, исполнительная и судебная власть были наглухо отгорожены друг от друга… Эти три ветви власти – разве только они связаны и слиты с тем, дабы каждая осуществляла конституционный контроль над двумя другими, – на практике не могут сохранить ту степень разделенности, которая, согласно аксиоме Монтескье, необходима свободному правлению»[60]. По сути, перед нами еще одна формулировка знаменитого принципа «сдержек и противовесов» (checks and balances) – т. е. взаимозависимости и взаимоограничения трех ветвей государственной власти. Принципа, который был заложен в Конституции США и развит Джефферсоном в его «Заметках о штате Вирджиния».

Большое внимание уделяется в «Федералисте» специфике законодательной и исполнительной власти и различиям между ними. «В законодательном органе стремительность принятия решений чаще зло, чем добро. Различие во мнениях и столкновение партий в этой ветви правительства, хотя иногда и препятствуют полезным планам, тем не менее чаще способствуют размышлениям и осмотрительности, пресечению крайностей большинства»[61]. Разногласия же, или, как говорит Гамильтон, «плюрализм», внутри исполнительной власти, напротив, пагубны. «…Никакие благоприятные обстоятельства не заменят и не загладят невзгоды несогласия в исполнительной власти… Они служат препятствием и ослабляют с начала до конца осуществление планов или мер в области, их касающейся»[62].

Федералисты выступают в защиту института сильной президентской власти, отвергая «суждение… что дееспособный президент несовместим с духом республиканского правления»[63]. Напротив, «дееспособность президента – главная черта, которая характеризует хорошее правительство… Составляющие дееспособности президента: во-первых, единство, во-вторых, продолжительность пребывания на посту, в-третьих, достаточные ресурсы для его поддержки, в-четвертых, компетентность власти»[64].

Такая позиция не мешает сегодня некоторым американцам видеть в федералистах, особенно в Мэдисоне, одного из тех основателей республики, на идеи которых можно опереться в усилившихся в последние годы в США поисках новых форм прямой демократии. Речь идет о так называемой делиберативной («совещательной», как у нас иногда переводят этот термин) демократии[65], отстаивающей необходимость развернутых публичных дискуссий по широкому кругу волнующих общество вопросов, включая вопросы государственной политики, и обеспечения не только их решения, но и достижения большего согласия и взаимопонимания между гражданами.

У идеи делиберации, утверждают американские эксперты, на самом деле глубокие корни. «В своей наиболее общей форме требование совещательности – давно известная тема в рамках американской конституционной традиции. По мнению отцов-основателей США, это неотъемлемый компонент идеального республиканского правления. Джеймс Мэдисон оценивал устройство политических институтов исходя в частности из того, насколько они придерживаются принципа совещательности»[66]. При этом поясняется, что «Мэдисон отдавал предпочтение политическим дискуссиям, в которых “меняются мнения”, “многое достигается с помощью духа уступчивости и взаимоприспособления” и в которых ни один гражданин “не обязан придерживаться тех или иных взглядов, если не удовлетворен их содержанием и не считает их правильными”»[67].

Ситуация, в общем, объяснимая. «Федералист» – американская политологическая классика, а судьба классики такова, что последующие поколения, желая обосновать и легитимизировать свои теоретические и политические новации, часто обращаются к классическим произведениям, обнаруживая в них и то, что действительно хотели сказать их авторы, и то, чего они на самом деле не имели в виду, но то, что хотели бы услышать от классиков некоторые из их потомков.

В американской политической науке и прежде всего в демократологии всегда уделялось большое внимание судебной власти как одной из основ демократии. Не будет преувеличением сказать, что «отцы-основатели» внесли существенный вклад в формирование этой традиции. В ряде статей «Федералиста» были поставлены и рассмотрены вопросы о порядке назначения судей, условиях нахождения их на своих постах, разделении полномочий между различными судами, отношениях между судебной властью с одной стороны и законодательной и исполнительной властями – с другой.

Гамильтон, сопоставляя судебную власть с остальными, приходит к выводу, что поскольку она является «слабейшей среди трех»[68], то нуждается в защите от посягательств со стороны законодательной и исполнительной власти, как «цитадель общественной справедливости и безопасности». Важнейшее условие дееспособности суда и непревращения его в источник «притеснения» и «угрозы свободе народа» – реальная отдаленность от законодательной и исполнительной власти[69].

«Федералист» защищает принцип «постоянного пребывания» судей в должности, полагая, что это избавляет от «опасности подчинения, запугивания или влияния равных ей властей» и содействует твердости и независимости судей[70]. При этом в ситуациях, когда «воля законодательной [власти], выраженная в ее статутах, противоречит воле народа, выраженной в конституции, судьи должны руководствоваться последней, а не первой»[71].

В демократическом духе выдержаны инаугурационные речи Вашингтона, Адамса, Мэдисона, не говоря уже о Джефферсоне. Излагая свое видение «основополагающих принципов нашей формы правления», третий президент Соединенных Штатов упоминает среди них «равное и справедливое правосудие для каждого человека, независимо от его статуса и религиозных или политических убеждений;… ревностную заботу о праве народа на выбор – мягкое и надежное средство устранения злоупотреблений, которые отсекаются мечом революции в случае недоступности мирных средств (по существу речь идет о праве народа на революцию. – Э.Б.); подчинение военного руководства гражданскому; экономию государственных расходов в целях сведения к минимуму их бремени для трудового населения;… распространение информации и вынесение всех злоупотреблений на суд общественного разума; религиозную свободу; свободу печати и свободу личности под защитой принципа «Хабеас корпус»^{1}; суд свободно избираемых присяжных»[72].

Невозможно обойти вниманием еще один демократический принцип, акцентируемый Джефферсоном: защиту законных прав меньшинства (или, как говорят многие исследователи, предотвращение «тирании большинства»). «Все также должны будут помнить священный принцип, что при всем том, что во всех случаях должна превалировать воля большинства, для доказательства своей правоты такая воля должна быть разумной; что меньшинство в такой же мере обладает равными правами, которые справедливый закон должен защищать и нарушение которых должно считаться притеснением»[73].

Тем не менее вопрос о роли основной массы рядовых граждан в политическом управлении обществом (иначе говоря, в государственном управлении), об их принципиальной способности к такому управлению (вкупе с рядом других вопросов) вызвал раскол среди американских демократов конца XVIII века и привел к формированию двух линий, двух традиций в демократической политике и политической мысли: традиции, которую можно условно назвать мэдисоновской (федералистской), и традиции, которую обычно именуют джефферсоновской (так называемая джефферсоновская демократия).

Джефферсоновская демократия – не попытка вернуться в новых исторических условиях к классической модели прямой полисной демократии. Скорее это была, как верно замечает Гэррет Шелдон, попытка «приспособить» «классическую концепцию демократии «к огромному Американскому континенту»[74]. Хотя, правильнее, наверное, было бы говорить не о классической концепции (единой концепции не было, к тому же, как уже отмечалось, для таких мыслителей, как Платон и Аристотель, «демократия» была плохой формой правления), а о классической модели полисной демократии вроде той, что существовала в Афинах.

Джефферсон мечтал о создании «небольших местных (окружных) республик, граждане которых принимают регулярное участие в общественной жизни, наряду с системой представительства, которая вырастает из демократии на местах и характеризуется природной аристократией мудрости и добродетели…»[75]. Конечно, Джефферсон не был абсолютным, если можно так сказать, эгалитаристом: его представление о равенстве, зафиксированное в Декларации независимости («все люди сотворены равными») предполагает признание равенства людей как «общественных животных, обладающих способностью к нравственному выбору и справедливым поступкам»[76], не говоря уже, конечно, об их правовом равенстве. Но джефферсоновская демократия предполагает неравное распределение мудрости и добродетели среди людей, равно как и имущественное неравенство граждан. Отсюда и возможность выдвижения на руководящие позиции представителей «естественной аристократии», способных наилучшим образом позаботиться об общем благе. Как заключает Шелдон, характеризуя джефферсоновскую позицию, «страна, состоящая из небольших республик, обеспечивающих политическую свободу, возможность получить образование и экономическое равенство скорее всего будет избирать своих представителей из естественной аристократии мудрости и добродетели, способной понять, в чем состоит общее благо; тогда как общество, которому недостает подобных характеристик классической демократии скорее всего будет управляться аристократией по богатству и происхождению, которая в лучшем случае способна понять лишь свое собственное, частное благо»[77].

Федералистская концепция демократии (сегодня ее назвали бы «элитистской демократией», «концепцией демократического элитизма») предполагает иное качество элиты, иные способы ее рекрутирования и иное положение граждан в обществе. Властные функции последних (фактически отождествляемых с непросвещенной, грубой, склонной к насилию и разрушению толпой) ограничиваются фактически тем, что в ходе (предположительно) свободных, регулярных, но на самом деле далеко не всеобщих[78] выборов они формируют властные органы, осуществляющие реальное повседневное, не контролируемое даже электоратом (не говоря уже о всех гражданах) управление страной. При этом в число управляющих попадают не представители естественной аристократии, наделенные превосходящими нравственными качествами, а удачливые эгоисты-собственники, одерживающие верх над себе же подобными в жестокой конкурентной борьбе (что воспринималось федералистами как естественное, нормальное явление)[79].

Принимая во внимание, что в разработке федералистской концепции демократии ведущая роль принадлежала Джеймсу Мэдисону, Роберт Даль считает возможным говорить о «мэдисоновской» теории демократии[80]. Он характеризует ее как «попытку компромисса между властью большинства и властью меньшинства, между политическим равенством всех взрослых граждан – с одной стороны, и стремлением ограничить их суверенитет – с другой»[81].

Даль выделяет два аспекта «мэдисоновской демократии» – практический и теоретический и стремится доказать, что в теории Мэдисона концы не сходятся с концами. «В качестве политической системы компромисс (за одним важным исключением) оказался надежным. Более того, американцам он, кажется, по душе. В качестве политической теории компромисс, однако, [лишь] затушевывает противоречия, но не скрывает их полностью. Не случайно, – добавляет Даль, – что вопрос о плюсах и минусах мажоритарной системы с 1789 г. красной нитью проходит через американскую политическую мысль. Так что, если большинство американцев и приняли легитимность мэдисоновской политической системы, то критика по поводу ее логического обоснования никогда не сходила на нет»[82].

Даль в принципе прав, и за полвека, минувших с тех пор, как были написаны эти слова, теория Мэдисона не раз становилась объектом критики[83]. Вместе с тем, оценивая вклад «отцов-основателей» американской республики в развитие демократической мысли, а оценка, на наш взгляд, должна быть в целом позитивной, следует принимать во внимание, по меньшей мере, два обстоятельства. Во-первых, демократия, будь то на теоретическом или практическом уровне, – это всегда компромисс, а значит и внутреннее противоречие – она всегда антиномична. Демократия – это всегда состязание, борьба, в которой есть выигрывающие и проигрывающие, но в которой нежелательно иметь победителей и побежденных, выпадающих из политического процесса, и тут без компромисса не обойтись. Во-вторых, американская демократия создавалась людьми, которым было что терять (и в материальном плане, и в политическом) и было бы странно, если бы они не попытались легитимизировать механизмы защиты собственного интереса, в том числе и на конституционном уровне.

Нужно ли говорить, что ускоренное движение американского общества в направлении капитализма изначально предопределяло исход спора между джефферсоновцами и федералистами в пользу последних? Но вот что примечательно: дискуссии о демократии, развертывавшиеся в США на протяжении XIX и XX веков, снова и снова подтверждали: дух и идея джефферсоновской демократии, не погибли, они продолжают жить в душах американцев, проявляясь в форме альтернативных, пусть и маргинальных концепций демократии (о чем речь впереди).

Надо сказать, что работу по строительству новой республики американцы изначально рассматривали как эксперимент, судьба которого, как и судьба всякого эксперимента, оставалась в течение какого-то времени неясной. Только по прошествии нескольких десятилетий, пишет американский историк Ралф Гэбриел, можно было прийти к заключению, что экспериментальный период, в общем и целом, завершен[84] и что страхи «отцов-основателей» за судьбу демократии в Америке оказались напрасными. С переходом Белого дома в руки Эндрю Джексона, замечает Гэбриел, стало очевидным, что приход к власти простого человека не пагубен для нации, а, напротив, благотворен[85].

Действительно, избрание в 1829 г. президентом США генерала Джексона, человека из низов, не очень образованного, но достаточно умного и хваткого, чтобы справиться с рычагами государственного управления, было воспринято многими в США как подтверждение столь лелеемой за океаном веры в то, что в Америке «любой мальчишка может стать президентом». Однако это вовсе не означало победы джефферсоновской демократии, которая, как уже говорилось, была вытеснена элитистской демократией и в теории, и на практике. Конкретные варианты этой демократии менялись со сменой эпох (расширялся электорат, усложнялись рычаги управления и т. п.), однако суть ее оставалась неизменной. При этом важно подчеркнуть, что при всех своих особенностях это была модель демократического правления: и потому, что правящая элита не назначалась, а избиралась (хотя состав лиц, из которых производится выбор, был всегда ограниченным); и потому, что избранная элита не может не учитывать интересы электората; и потому, что регулярный характер выборов являет собой механизм косвенного контроля над властной элитой.

Так или иначе, политическая практика нескольких десятилетий, минувших со времени победы революции, привела, фигурально выражаясь, к реабилитации понятия демократии, то есть к признанию ее соответствующей природе, потребностям и интересам американского общества. Не перестав быть синонимом понятия «республика»[86], понятие «демократия» вышло из-за его спины на передний план и обрело полновесное, полноценное, широкое звучание. Но происходило это постепенно. Интересные данные на сей счет приводит Р. Хэнсон в своей книге «Демократическое воображение в Америке», опубликованной в 1985 году[87]. За период с 1790 по 1850 год, пишет он, в США было зарегистрировано 170 газет, в названии которых встречаются слова республика, демократия или производные от них. На протяжении первого тридцатилетия – с 1790 по 1820 год только 16 из них (или 9 процентов) рискнули идентифицировать себя как демократические. На протяжении следующих тридцати лет, с 1820 по 1850-й картина меняется радикальным образом: теперь уже 101 газета (а это 63 процента) использует в своем названии слово «демократия».

Приведенные исторические факты – а их число можно было бы умножить – позволяют, как нам кажется, сделать, по меньшей три важных вывода общего характера. Из современной политической практики мы знаем, что можно много рассуждать о демократии, напичкать этим словом конституцию и другие документы и употреблять его к месту и ни к месту и при этом не только не развивать демократические институты, но отказываться от прежних демократических завоеваний. Американцы доказали, что можно на протяжении десятилетий фактически строить демократию, пусть и ограниченную, не только не рассуждая при этом о демократии, но даже отвергая этот концепт. Реальные формы демократического опыта оказываются сильнее и важнее политических спекуляций.

История становления демократии в США показала также, что даже в относительно благоприятных условиях строительство демократии носит процессуальный характер и может растягиваться на длительный период. Конечно, американцы были первопроходцами, и в современных условиях, когда можно воспользоваться опытом, накопленным другими странами, а социальное время течет быстрее, то, что прежде растягивалось на долгие десятилетия, может протекать в более сжатые сроки. Тем не менее сама идея постепенности и процессуальности сохраняет свою значимость: демократию наскоком не построишь – во всяком случае, реальную демократию.

И еще один вывод. Американские элиты, в руках которых всегда находилась если не вся реальная политическая власть, то «контрольный пакет властных акций», пошли по пути легитимизации демократии в стране, лишь твердо уверовав в то, что их власти ничего не угрожает. Но при этом важно иметь в виду, что демократизация американского общества шла рука об руку с демократизацией самих элит. В связи с этим можно высказать предположение, что степень развития демократии в той или иной стране зависит во многом от степени уверенности властвующих элит в том, что такое развитие не сопряжено с очевидными угрозами для их власти и от степени демократичности самих этих элит.

Чем же была демократия для американцев первой половины XIX века? Смысл этого слова, пишет Р. Гэбриел, раскрывался через два значения – «реалистическое» и «романтическое». «Реалистическая демократия была моделью поведения, которое включало [участие в работе] кокусов, оказание взаимных услуг [в политике] (log-rolling), борьбу отдельных людей за получение должности и соревнование в рамках той или иной части нации за достижение первенства… Романтическая демократия являла собой совокупность кластеров идей и идеалов, составлявших в целом национальную веру, которая хотя и не была признана таковой, имела силу государственной религии. Некоторые из этих идей были стары, как и классическая Греция, другие же новы, как американская нация. И хотя большинство идей были стары и завещаны традицией, конфигурация кластера была уникальной. Взятые вместе, они составляли, в буквальном смысле этого слова Американскую демократическую веру»[88].

«Демократическая вера», о которой упоминает Гэбриел, заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее, ибо ее влияние, как показал последующий ход событий, вышло за пределы XIX века.

Первую доктрину демократической веры, утверждает Гэбриел, составляло глубокое убеждение (уходящее корнями в идею естественного закона, сформулированного Платоном, и идею морального закона, восходящую к иудео-христианской традиции) в существовании объективного абсолютного и неизменного фундаментального закона, определяющего основные параметры жизни общества (в том числе политической) и индивида. Для человека, мало искушенного в философии, поясняет американский исследователь, этот закон сводился к таким двум понятным вещам, как доктрина естественных прав, провозглашенных Декларацией независимости и воля справедливого и любящего Бога. Именно из идеи правления фундаментального закона выросло сложившееся в праве представление о «правлении закона, а не человека», которое, по убеждению американцев XIX века, было характерно для Соединенных Штатов и отличало их от зарубежных тираний, где законом была воля людей, стоящих у власти.

Вторую доктрину демократической веры составляло представление о свободном индивиде как центре социума и опоре демократических порядков. Общество воспринималось не как целостная система, а как агрегат независимых индивидов, опирающихся на самих себя и подчиняющихся императивам фундаментального закона. Гэбриел мог бы добавить к сказанному, что представление о свободном индивиде как высшей ценности и центре социума лежит и в основе классической либеральной доктрины, получившей в это время распространение в американском обществе. В этом отношении либерализм и демократия органически дополняли и подкрепляли друг друга, создавая основу так называемой либеральной демократии.

Третьей доктриной демократической веры была «доктрина миссии Америки»: Бог даровал ей свободу, чтобы она даровала последнюю остальному миру. Гэбриел приводит весьма красноречивые слова некоего Сэмюэля Лотропа, обращенные «к огромному Бостонскому собранию по случаю годовщины Декларации независимости». «Если когда-либо гражданская и религиозная свобода – это благо, которое стремится обрести для себя каждый человек и которым каждый благородный человек стремится наделить других – если когда-либо эта великая разумная ответственная свобода, которая через евангелие и дух Господен снисходит в душу человека, будет господствовать на земле и если ей суждено когда-либо утвердиться среди народов, то произойдет это благодаря тому, что в час крайней нужды Господь предоставил ей возможность произрасти на этом новом континенте и пустить на нем столь глубокие корни, что никакое безрассудство не смогло бы нанести вред цветам этого древа или уничтожить его плоды»[89].

Совершенно очевидно, что идеи верховенства закона, самоценности свободного индивида и великой исторической миссии Америки — идеи, сохранявшие свою значимость на всех последующих этапах развития американской цивилизации – раскрывают многие стороны американской демократии. Многие, но не все. Вообще говоря, демократическая идея (доктрина) – это идея (доктрина) живая, постоянно самообновляющаяся, открытая и, как показывает историческая практика, в том числе американская, идея (доктрина) внутренне противоречивая. Это в полной мере относится и к Соединенным Штатам Америки XIX века и последующего периода.

Алексис де Токвиль начинает свое описание заокеанской демократии с черты, поразившей его в США более всего и составлявшей, по его разумению, самую суть демократии. Но это не верховенство закона, не миссионистская одержимость и даже не свобода. Послушаем впечатлительного и мудрого француза: «Среди множества новых предметов и явлений, привлекших к себе мое внимание во время пребывания в Соединенных Штатах, сильнее всего я был поражен равенством условия существования людей. Я без труда установил то огромное влияние, которое оказывает это первостепенное обстоятельство на все течение общественной жизни. Придавая определенное направление общественному мнению и законам страны, оно заставляет тех, кто управляет ею, признавать совершенно новые нормы, а тех, кем управляют, вынуждает обретать особые навыки»[90]. И вот общий вывод. «Таким образом, по мере того как я занимался изучением американского общества, я все явственнее усматривал в равенстве условий исходную первопричину, из которой, по всей видимости, проистекало каждое конкретное явление общественной жизни американцев, и я постоянно обнаруживал ее перед собой в качестве той центральной точки, к которой сходились все мои наблюдения»[91].

Токвиль полагал, что «мы живем в эпоху великой демократической революции» и что «та самая демократия, которая господствовала в американском обществе, стремительно идет к власти в Европе»[92]. Ожидания оправдались лишь отчасти. Великой демократической революции в Европе в то время так и не произошло, а когда она все же победила в некоторых странах Старого Света, идея равенства хотя и стала – не могла не стать – частью демократического кредо, не смогла занять в нем такого же места, какое занимала за океаном.

В самом деле американцы не представляли себе демократии без равенства (в первой половине XIX века оно ограничивалось равенством условий), как не представляли они ее себе и без свободы, будь то свобода выбора, свобода принятия решений или, скажем, свобода распоряжения своей собственностью (включающей, согласно Локку, и собственную жизнь). Но свобода и равенство – понятия противоречивые, а в своей крайней форме – взаимоисключающие, порождающие напряженность внутри демократического сообщества. Майкл Лернер, исследовавший феномен американской демократии в контексте североамериканской цивилизации, рассматривал свободу и равенство как «два полюса демократической идеи», между которыми «всегда существовала внутренняя напряженность»[93]. Эта напряженность тоже стала существенным элементом американской демократической традиции, как она проявилась в XX веке.

В истории американской политической мысли XIX века было немало мастеров слова, философов, политических мыслителей, так или иначе затрагивавших в своем творчестве проблему демократии. Был Уолт Уитмен, обозревавший «демократические дали». Были Ралф Эмерсон и Генри Торо, размышлявшие о роли демократического государства и положении свободного человека в свободном обществе. Отдельного упоминания заслуживает Авраам Линкольн. В отличие, скажем, от Джефферсона или Мэдисона он не принадлежал к числу крупных теоретиков, но внес свой вклад в американское демократическое кредо, сформулировав (в Геттисбергской речи) известный тезис о «правлении народа, посредством народа и для народа».

Во второй половине XIX века в США начинает складываться – как самостоятельная отрасль научного знания – политическая наука, объектом исследования которой становится, как показывает само ее название, феномен политического. Появляется ряд исследований, в которых среди прочих – рассматривается и проблема демократии. В их числе «Политическая наука или теоретическое и практическое исследование государства» Т. Вулси, «Правление конгресса» В. Вильсона и другие. Но мы пишем не историю американской политической мысли, а пытаемся очертить эволюционирующую традицию подхода американских политиков и политических аналитиков к интерпретации феномена демократии, равно как и традицию самой этой интерпретации. А это значит, что нас интересуют относительно устойчивые принципы и позиции, которые сохранили свою силу и в XX веке, предопределив в той или иной мере позиции американских исследователей демократии в этом столетии.