Читать книгу Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер - Страница 6

Лохвицкие

В краткой автобиографии, написанной в 1911 году, Тэффи сообщает, что унаследовала литературное дарование от прадеда, Кондратия Лохвицкого (1774–1849), «бывшего масоном во времена Александра Благословенного» (царя Александра I) и писавшего «мистические стихотворения» [Фидлер 1911: 203][4]. Ее отец, профессор Александр Лохвицкий, как мы читаем далее, «был известным оратором и славился своим остроумием», о матери же она сообщает только то, что та «всегда любила поэзию и была хорошо знакома с русской и в особенности европейской литературой». 36 лет спустя – когда ей уже исполнилось 75 и она доживала последние годы своей долгой эмигрантской жизни во Франции – Тэффи вновь обратилась к своим предкам. «А я последняя из рода Лохвицких», – писала она литературному критику и историку Петру Бицилли (1879–1953)[5]. Это была «компания интересная», добавила она, и она хотела написать все, что ей было о Лохвицких известно, поскольку после ее смерти «никто этим не займется». Тэффи проявляла особый интерес к прадеду: как она утверждала, это был человек, «переписывавшийся с Александром I-м и предсказавший на основании сна войну 12-го года, и на основании его сна открыли в Киеве Золотые ворота». Она также упомянула и более далекого предка, прапрабабушку, «давшую пощечину Петру Великому». Тэффи обсуждала эту тему с П. М. Бицилли, поскольку разыскивала семейную хронику жившей в XIX столетии писательницы Надежды Кохановской (псевдоним Надежды Соханской, 1823–1884), с которой, как она считала, у нее были общие предки. Она надеялась, что книга найдется в собрании университетской библиотеки Бицилли в Софии (Болгария), и хотя ему действительно удалось обнаружить упомянутое ею произведение, выяснилось, что она сообщила ему неправильное название, ввиду чего оставила всю затею – и напрасно, поскольку среди предков Тэффи были весьма выдающиеся личности, представлявшие основные тенденции в русском обществе и русской культуре своего времени.

Требовавшийся Тэффи источник на самом деле назывался «Старина. Семейная память», а в силу того, что его надежность вызывала сомнения, его в лучшем случае можно было рассматривать как мифическую (или полумифическую) историю происхождения Лохвицких [Кохановская 1861][6]. Кохановская прослеживает свои корни до середины XVI века, до князя Константина Острожского, чья вотчина, Острог, была одним из основных культурных центров Западной Украины, тогда входившей в состав Польши. У князя был любимый слуга, которого он называл коханцем (от коханий – любимый); отсюда и пошла фамилия Кохановский, а настоящая фамилия этого человека была забыта. Сестра князя (или, возможно, его дочь, как рассказывает автор) против воли семьи вышла замуж за этого бедного сироту, который вскоре погиб в сражении, оставив ее с двухлетним сыном. Далее следует повествование о скитаниях Кохановских по Украине на протяжении следующего бурного столетия. К середине XVII века Мария Кохановская, вдова, проживавшая с сыном Климентом в городке Лохвице, решила покинуть свою «несчастную родину» и перебралась в казачий городок на русской стороне границы. Когда их спросили, откуда они, они ответили, что из Лохвицы, и так они стали Лохвицкими [Кохановская 1861, 3: 214]. Через много лет, в 1709 году, Климент, «стар и важен, в большом почете», принимал в своем доме Петра Великого после громкой победы, одержанной над шведами под Полтавой [Кохановская 1861, 3: 215]. Именно тогда его дочь Агрипина

…замахнулась на Петра Великого. «Как ты смеешь? Я царь!» – сказал Петр. «А коли ты царь, то и роби по царьску (то и веди себя по-царски» (укр.). – Э. Х.)», – отвечала малороссиянка Агрипина… «Славная у тебя дочь!» – сказал Петр Клименту, уезжая. – «Сыщи ей жениха хорошего» [Кохановская 1861, 3: 217].

Внук Климента Ефим Лазаревич, должно быть, приходился современником прадеду Тэффи Кондратию Андреевичу (далее – К. А.), но, судя по отчеству последнего, тот происходил из другой ветви семьи, о которой не известно ничего конкретного. Из его дневника следует, что в детстве он был беден и зарабатывал на пропитание пением в хоре в одной из московских церквей [Лохвицкий К. 1863]. (Единственное упоминание о его семье – вскользь брошенное замечание о том, что в 1809 году он навестил мать, которую звали Евдокия [Лохвицкий К. 1863: 168, примеч. 1].) Судьба мальчика, не получившего почти никакого образования, изменилась в 1787 году, когда он поступил на службу к Харитону Чеботареву (1746–1815), одному из профессоров Московского университета и известному масону (К. А. пел на его свадьбе), нанявшему его, чтобы он преподавал пение в возглавляемом Чеботаревым «пансионе благородном»[7].

К. А. было дозволено посещать школьные занятия, благодаря чему он, судя по всему, приобщился к идеалам масонов. По-видимому, К. А. не вступил в ложу и остался «уединенным мистиком», но его мысли, поэзия и мечты были исполнены таких масонских идеалов, как всеобщее братство, любовь и равенство (их разделяли и последующие поколения Лохвицких) [Лохвицкий К. 1863: 177][8]. Его трогательные слова о горячей молитве старой нищенки свидетельствуют о вере в равенство: «Сие столько меня тронуло, что я заплакал и благодарил Господа, что Он меня учит чрез сию убогую, простую, нищую, как молиться Ему и как на Него надеяться» [Лохвицкий К. 1863: 201–202]. Правда, в период чиновничьего служения царю дух братской любви проявлялся в нем не всегда, во всяком случае не тогда, когда он делал якобы «неосновательные доносы» [Лохвицкий К. 1863: 170]. Тем не менее к 1808 году он достиг ранга коллежского советника – гражданского чина шестого класса, – что должно было принести ему потомственное дворянство.

В 1822 году царь Александр I, в начале 1800-х годов сам отдавший дань мистическим веяниям, был встревожен ростом массовых волнений и приказал закрыть все масонские ложи, а в последующие годы его преемник, крайне консервативный Николай I (правил с 1825 по 1855 год), пожелал заменить все подобные универсалистские идеи националистической верой в самобытность русского народа[9]. Было это совпадением или нет, но именно в 1822 году К. А. оставил чиновничью службу и, поселившись в Киеве и отдавшись своему новому увлечению, археологии, принялся изучать национальное наследие России [Серков 2001: 492]. В апреле 1832 года он объявил, что нашел то самое место, на котором воздвиг крест святой Андрей, легендарный креститель Древней Руси. Его заявление не нашло поддержки среди серьезных ученых, однако обнаруженные им позднее в том же году остатки Золотых ворот, одного из наиболее значительных памятников Киевской Руси, построенного великим князем Ярославом в 1037 году, а также проведенные в 1833 году раскопки церкви Святой Ирины, относящейся к тому же периоду, в конечном счете завоевали ему высокую репутацию среди современников [Закревский 1868: 417–418; 324–325]. В 1837 году он стал первым директором Археологического музея при Киевском университете [Серков 2001: 492]. Тэффи выделяла К. А. среди всех своих предков, и поэтому позднейшее открытие того факта, что он все же мог и не быть ее прадедом, производит ошеломляющий эффект[10]. Впрочем, для нас важнее то, как Тэффи представляла себе историю своей семьи и какое придавала ей значение: какова бы ни была правда, К. А., несомненно, оказал существенное влияние и на то, как она воспринимала свое положение в обществе, и на ее литературное творчество.

О деде писательницы Владимире Лохвицком известно лишь то, что он принадлежал к купеческому сословию и имел двух сыновей, Александра (отца Тэффи, далее – А. В.), родившегося в 1830 году, и Иосифа, ставшего купцом в городе Тихвине, расположенном примерно в 180 километрах от Санкт-Петербурга[11]. Очевидно, семья была небогатой, поскольку сказано, что образование А. В. стоило ей «многих материальных лишений», но мальчик выказал большое желание учиться и сумел поступить на юридический факультет Московского университета, который окончил в 1852 году со степенью кандидата права [Матт-Жене 1884; Невядомский 1884: 48].

Изучение права при деспотичном правлении Николая I могло бы показаться напрасной тратой времени, поскольку император стремился искоренить просветительский идеал всеобщего права и сосредоточиться на особенностях российского законодательства в том виде, в каком оно сложилось на протяжении столетий.

Студентам, по яркому выражению Роберта С. Уортмана, «нужно было изучать “законы”, а не “право” как таковое»; «зубрежка» должна была превратить их в «послушных исполнителей» [Wortman 1976: 45–46][12]. Однако замечательные профессора Московского университета, в частности выдающиеся западники Т. Н. Грановский (1813–1855) и К. К. Кавелин (1818–1885), сумели обойти это предписание, стремясь к созданию правовой системы, которая объединила бы страну посредством гармоничного законодательства и освободила бы народ от мертвого груза традиции [Wortman 1976: 223–224]. Таким образом, если во времена К. А. выходом из бессмысленного лабиринта государственной службы в мир трансцендентных ценностей служил мистицизм, то в более материалистические и рационалистические 1840-е годы аналогичную роль играло право.

По воспоминаниям одного известного выпускника, студенты-правоведы Московского университета не мечтали о служебной карьере, о работе бок о бок с гоголевскими персонажами, но стремились стать профессорами, чтобы, как им казалось, жить в мире, основанном на безупречных началах [Чичерин 1929][13]. А. В. рано достиг этого идеала, в 1853 году став адъюнктом Ришельевского лицея в Одессе. После того как в 1855 году на престол взошел царь-реформатор Александр II (правил с 1855 по 1881 год), А. В. также воспользовался преимуществами более либеральной атмосферы и начал осваивать еще и профессию журналиста: это были времена, когда пресса обрела новые права и влияние, времена, когда, как писал сам А. В., «все прислушивается к голосу нашей журналистики… она есть единственный орган общественного мнения» [Лохвицкий А. 1859: 22][14]. Таким образом, он, как и его дед, проявил склонность к литературному творчеству, но в более прозаической и прагматической области, соответствовавшей эпохе.

А. В. красноречиво доказывал необходимость заложить «великие основы» независимой правовой системы, которая до того времени не предусматривала ни открытых судебных процессов, ни отдельного сословия адвокатов, а его возвышенное представление о суде присяжных позволяет предположить, что он разделял симпатии К. А. к простому народу:

Эти 12 человек могут быть <…> из самых скромных общественных классов, и пред ними покорно преклоняют голову обвиняемые, принадлежащие к самым верхушкам общества <…>. Такое учреждение, естественно, произведет высокий подъем чувства народного достоинства и народной совести [Лохвицкий А. 1865: 1][15].

В 1861 году А. В. переехал из Одессы в Санкт-Петербург, где занял кафедру государственного права и истории русского права в Императорском Александровском лицее, первом лицее в России. После переезда были опубликованы его наиболее важные книги, так или иначе связанные с назревающими реформами, и его карьера складывалась успешно. В 1871 году (за год до рождения Тэффи) ему было пожаловано потомственное дворянство[16]. В то же время А. В. разделял либеральные представления о том, что реформы открывают путь для индивидуальных достижений: «С учреждением адвокатуры открывается для таланта и знания великая и независимая сфера деятельности» [Лохвицкий А. 1865: 1]. В 1869 году он принял решение испытать свои собственные возможности в частной сфере и сменил преподавание в государственном учебном заведении на адвокатскую практику, пополнив ряды дворян, начавших новую карьеру в либеральных профессиях. В 1874 году он был принят в коллегию адвокатов и стал присяжным поверенным при Московском окружном суде [Невядомский 1884: 48]. Одновременно он все больше погружался в журналистскую деятельность, публикуя бесчисленные статьи в газетах и журналах, адресованных широкой публике, а также редактируя юридическую газету «Судебный вестник» [Невядомский 1884: 48][17].

Карикатура на отца Тэффи, профессора права Александра Владимировича Лохвицкого, который после судебной реформы императора Александра II (1864) получил скандальную известность как адвокат по уголовным делам. Галерея русских деятелей. № 2. Санкт-Петербург, 1870.

А. В. полагал, что открытые судебные процессы должны иметь не только воспитательные, но и художественные цели, образуя, «с одной стороны, непрерывный ряд публичных и бесплатных лекций уголовного и гражданского права, с другой… театр в его высшем значении, где разыгрываются драмы не актерами, а самими действователями…» [Лохвицкий А. 1865: 1]. Он был совершенно прав, когда отмечал присущую им и привлекающую публику театральность, особенно если учитывать, что процессы широко освещались в прессе и «позволяли читателям почувствовать себя членами коллегии присяжных» [McReynolds 1991: 41]. Юристы стали знаменитостями, а А. В. превратился в настоящую звезду юриспруденции: слава его была такова, что в 1877 году к нему обратился Ф. М. Достоевский, прося выступить его защитником в суде, но А. В. был слишком занят и отказался[18]. Тэффи упоминала о его знаменитом остроумии, которое подтвердил писатель А. В. Амфитеатров: «Его шутки повторялись по всей России, входили в пословицы, и многие до сих пор еще не забыты» [Амфитеатров 1931].

Впрочем, представление А. В. об образовательной ценности публичных судебных процессов оказалось безосновательным, поскольку в России, как и повсеместно, людей привлекали не высокие принципы, а шокирующая сенсационность. Именно крах воспитательной миссии, не сумевшей внушить, что все подсудимые, независимо от того, в чем они подозреваются, имеют право на защиту своих интересов в суде, сделал А. В. весьма неоднозначной фигурой. Его деятельность в зале суда приводила к злобным «личным нападкам, какие часто сыпались на него», достигнув апогея в 1878 году в связи с судебным разбирательством, которое тогда произвело фурор, а потом не забывалось еще на протяжении многих лет [Невядомский 1884: 50][19]. По этому делу проходил студент Н. Элькин, который, обручившись с пожилой госпожой Поповой, выудил у нее 15 000 рублей и документ на передачу ему права собственности на ее дом, после чего не только расторг помолвку, но и выселил Попову из ее же собственного владения [Kucherov 1953: 163–164; Невядомский 1886: 30][20]. А. В. удалось добиться оправдания Элькина как в уголовном, так и в гражданском суде, после чего адвокат Поповой подал жалобу, обвинив его в защите аморального человека. Заявление о возбуждении уголовного дела было отклонено, но в результате слушания дела в гражданском суде А. В. был признан виновным и на три месяца отстранен от работы. Позднее Московская судебная палата и вовсе запретила ему заниматься адвокатской практикой, из-за чего в прессе поднялся страшный шум, но год спустя Кассационный департамент Сената оправдал А. В. на том основании, что «критерий индивидуальной нравственности слишком неуловим»[21]. Тем не менее эти нападки, по-видимому, сделали свое дело, и в одном из некрологов А. В. назвали мучеником, который «на своих плечах вынес… независимость и свободу русской адвокатуры» [Невядомский 1884: 52].

Покушение на Александра II, совершенное в 1866 году, вызвало реакцию, направленную против реформаторских начинаний, а после того, как в 1881 году император был убит, его преемник Александр III (правил с 1881 по 1894 год) дал обратный ход многим реформам. Таким образом, пока самодержавие боролось с бунтом против него, мечта Александра Лохвицкого о новом обществе, основанном на единых для всех правовых принципах, как и универсалистский мистицизм К. А., так и оставалась мечтой. Как бы то ни было, после отстранения от адвокатской деятельности известность А. В. пошла на убыль, и незадолго до смерти в 1884 году сатирик В. О. Михневич (1841–1899) назвал его «угасшим светилом на небе отечественной юриспруденции» [Михневич 1884: 131]. Возможно, именно из-за этого угасания А. В. не сумел разбогатеть. Он «оставил после себя многочисленную семью, незначительное недвижное имение и небольшую сумму на похороны» [Невядомский 1884: 53].

Фон Гойеры

То немногое, что известно о матери Тэффи, Варваре фон Гойер, свидетельствует о том, что она происходила из более состоятельной семьи, чем ее муж. Несмотря на немецкую фамилию, описания этой семьи в автобиографической прозе Тэффи подразумевают, что ее корни глубоко уходили в прошлое Российской империи. В «Золотом наперстке» рассказчица сообщает, что данная вещица с надписью «À ma petite Nadine» (французский эквивалент имени Надежда) – была подарком, полученным ею в семилетнем возрасте от бабушки [Тэффи 1997–2000, 4: 131] («Золотой наперсток»)[22]. В свою очередь, бабушка (тоже Nadine), когда ей самой было семь лет, получила этот наперсток от grandtante Жолиши, которая была так хороша собой, что во время войны с Наполеоном ее приходилось прятать от наступающего французского императора [Тэффи 1997–2000, 4: 132]. Далее бабушка продолжает рассказ, повествуя о своей замужней жизни и воскрешая в памяти порядки, царившие в старинной дворянской семье:

Зиму семья жила в имении в Витебской губернии. Лето – в Могилевской.

Переезжали целым поездом.

Впереди в карете – бабушка с дедушкой.

Потом в огромном дормезе бабушкина мать… и четыре ее внучки.

Среди них Варетта, твоя мама.

Потом коляска с гувернерами и мальчиками.

Потом коляска с гувернантками и их детьми.

Потом повара и прочая челядь [Тэффи 1997–2000, 4: 133].

Самым выдающимся членом семьи была сестра Варвары Софья Александровна Давыдова (урожденная фон Гойер, 1842–1915), образцовая представительница того поколения дворянок, которые почитали своим долгом просвещать простой народ и способствовать развитию родной русской культуры[23]. Известный специалист по кружеву и автор множества публикаций о русском кружевоплетении (в 1885 году одна из них была отмечена наградой митрополита Макария), Давыдова общалась с неимущими и неграмотными мастерицами и благодаря этому с горечью сознавала, до какой степени тяжелой была их жизнь [Новый энциклопедический словарь 1913: 412; Юкина, Гусева 2004: 181–182][24]. В 1883 году она основала в Санкт-Петербурге первую школу кружевоплетения, а в 1882–1892 годах – школы прядильщиц, ткачих и вышивальщиц в разных регионах страны. Кроме того, Давыдова занимала посты в Министерстве сельского хозяйства и в Министерстве народного просвещения, а также входила в многочисленные комитеты по содействию образованию бедняков.

Биография Давыдовой позволяет сделать вывод, что в 1850 году фон Гойеры переехали из своего поместья в Могилевской губернии в Одессу, где дети (в том числе, очевидно, и мать Тэффи) получили отличное домашнее образование под руководством «лучших профессоров Ришельевского лицея»[25]. Должно быть, Александр Лохвицкий, начавший преподавать в Ришельевском лицее в 1853 году, познакомился с Варварой в Одессе, и они, вероятно, поженились до того, как в 1861 году уехали в Санкт-Петербург.

Детство и отрочество

Надежда (то есть Тэффи) родилась в Санкт-Петербурге 16 апреля 1872 года. В семье уже были три дочери – Варвара (р. 1861), Лидия (р. 1864) и Мария (1869–1905) – и два сына, Вадим (р. 1862) и Николай (1867–1933)[26]. Через пару лет после Надежды у Лохвицких родился седьмой и последний ребенок, Елена, и две младшие сестры – обычно называемые уменьшительно-ласкательными именами, Надя и Лена – фигурируют в рассказах Тэффи как неразлучные участницы детских приключений и злоключений.

О первых годах своей жизни Тэффи писала: «Детство мое прошло в большой обеспеченной семье. Воспитывали нас по-старинному – всех вместе на один лад». И добавляла: «Ранних жизненных опытов не было. Хорошо это или плохо – теперь судить трудно» [Фидлер 1911: 204]. Учитывая бурную публичную жизнь, которую вел ее отец, можно было бы усомниться в том, что детство Тэффи прошло обыкновенно, без каких-либо ярких событий, однако крайне занятой А. В., возможно, в основном доверил воспитание детей своей супруге. Вместе с тем интеллект и остроумие отца оказали влияние на его весьма выдающихся отпрысков, а его прекрасно образованная жена едва ли отличалась косностью взглядов в вопросе воспитания детей.

Конкретных сведений о детстве и отрочестве Тэффи немного, поскольку она предпочитала не распространяться о своей личной жизни; каких-либо писем, относящихся к ее ранним годам, не найдено, а обнаруженные иные документальные материалы крайне малочисленны. Чтобы сформировать представление о детстве и отрочестве Тэффи, необходимо обратиться к ее литературным и журналистским работам, содержащим автобиографические элементы, и попытаться отбросить явный вымысел, дополнив остальное некоторыми подробностями из других источников. Разумеется, в результате рождается образ детства, традиционного для русского дворянства. Лохвицкие, как это было заведено среди представителей их сословия, проводили осень и зиму в городе, а на весну и лето уезжали в поместье. Несмотря на то что Надежда Лохвицкая родилась в Санкт-Петербурге и в основном ее имя ассоциируется с этим городом, ее первые городские воспоминания связаны с Москвой, куда семья переехала всего через два года после ее рождения, поскольку ее отец занял должность в Московском окружном суде. В ее самом ярком описании детских лет, проведенных в Москве, реальная жизнь сплавляется с тем вымышленным миром, который открылся ей в «прочтенной и десятки раз перечтенной» любимой книге – «Детстве, отрочестве и юности» Л. Н. Толстого [Фидлер 1911: 204]:

Володя, Николенька, Любочка – все они живут вместе со мною, все они так похожи на меня, на моих сестер и братьев. И дом их в Москве у бабушки – это наш московский дом. <…> Наталья Саввишна – я ее тоже хорошо знаю – это наша старуха Авдотья Матвеевна, бывшая бабушкина крепостная. У нее тоже сундук с наклеенными на крышке картинками. <…> И даже бабушка, смотрящая вопросительно строгими глазами из-под рюша своего чепца, и флакон с одеколоном на столике у ее кресла, – это все такое же, все родное. <…> «Детство и отрочество» вошло в мое детство и отрочество и слилось с ним органически, точно я не читала, а просто прожила его[27].

В детстве Надя «читала очень много», и в ее московских воспоминаниях также фигурирует еще один любимый автор, Пушкин [Фидлер 1911: 204]. Когда в шесть лет она заболела корью, ей подарили книгу, на которой золотыми буквами было напечатано его имя. Оказалось, что это коробка шоколадных конфет, к которым прилагалось несколько стихотворений Пушкина. Едва съев конфету, Надя прочитала одно из стихотворений, «Птичка», и хотя она не поняла его содержания, слова заворожили ее и она всё повторяла и повторяла их, пока не выучила стихотворение наизусть. Позднее, играя на прогулке у памятника Пушкину, она посмотрела прямо в глаза статуе и прошептала: «Птичка! Стихотворение поэта Пушкина. Ваше стихотворение». После чего продекламировала его[28].

В произведениях Тэффи содержится очень мало сведений о ее родителях, а те взрослые, с которыми в основном общались дети, были прислугой. В раннем детстве основная забота о них лежала на старой няне, которая по русскому обычаю приобщала своих подопечных к мудрости (или предрассудкам) простого народа и богатству народного языка. Немного позднее, в возрасте «лет пяти», на смену нянюшке приходила бонна (воспитательница при маленьких детях) Эльвира Карловна, которая «обучала азбуке и начаткам Закона Божия», а когда дети становились постарше, их поручали заботам настоящей гувернантки, как правило, француженки [Тэффи 1997–2000, 2: 223] («Домовой»)[29].

С наступлением весны Варвара Лохвицкая увозила детей со всем штатом слуг, гувернанток и домашних учителей из Москвы в свое поместье на Волыни. В рассказах Тэффи описывается идиллическая сельская жизнь, столь знакомая по классической русской литературе. Старшие дети, уже подростки, целиком отдавались характерным для высших слоев общества развлечениям – «пикникам, катаньям верхом, играм, танцам» – и относились к маленьким Наде и Лене как к досадным помехам, которых приходилось отсылать прочь «на самом интересном месте» [Тэффи 1997–2000, 2: 272–273] («Русалка»)[30].

Маленькие девочки находили компанию в обществе слуг и других местных жителей Волыни. Эта провинция, ныне являющаяся частью Западной Украины, была весьма экзотическим местом даже для русских. Граничившая с востоком Польши (тогда входившей в состав Российской империи) и Галиции (принадлежавшей Австро-Венгерской империи), она имела смешанное население, состоявшее из украинцев, русских, поляков, немцев и евреев[31]. Соседи-помещики, сплошь поляки, обычно «держались особняком», но дети много общались с представителями более скромных слоев местного общества и впитывали распространенные среди них народные поверья [Тэффи 1997–2000, 2: 236] («Лешачиха»)[32]. Важную роль в знакомстве их с местными легендами сыграла девочка, в рассказах именуемая Лизой, дочь местного священника, которая приходила учиться и играть с Надей и Леной [Тэффи 1997–2000, 3: 235–239] («Лиза»)[33]. Вдохновенная врушка, Лиза рассказывала доверчивым девочкам Лохвицким о своих встречах с дьяволом и другими чудесными существами. Подобные народные поверья произвели глубокое впечатление на Тэффи, и впоследствии она использовала их в качестве сюжетов для некоторых из своих лучших историй.

В 1884 году, после смерти А. В., семья покинула Москву и вернулась в Санкт-Петербург. К этому времени любимым произведением Толстого у Нади стало не «Детство», но «Война и мир», а когда ей было 13 лет, она, потрясенная смертью героя, князя Андрея, даже посетила Толстого, чтобы убедить его изменить окончание романа. Впрочем, ей не хватило смелости, и она отважилась только на то, чтобы попросить великого писателя об автографе[34]. Это произошло вскоре после того, как Надя поступила в петербургскую Литейную гимназию – женскую классическую среднюю школу, которую она окончила в 1890 году[35]. Краткое воспоминание о ней в школьные годы сохранилось в письме, полученном Тэффи в 1929 году от неустановленного лица: «…вспомнил ученицу Литейной гимназии Надю Лохвицкую… так живо, что… мог бы написать на память Ваш портрет… с распущенными волосами, с приподнятой сбоку шляпой, и может быть, сумел бы даже передать Ваше веселое остроумие»[36].

В отличие от женских институтов, в которых получали образование старшие сестры Тэффи, в гимназии обучали по строгой академической программе, преподавая ученицам не только светские манеры и домоводство (в чем заключалась первостепенная задача институтов), но и такие сложные академические предметы, как математику, естествознание и общественные науки[37]. В одном из фельетонов Тэффи говорится, что некая престарелая родственница была в ужасе от подобной учебной программы: «Теперь очень небрежно относятся к воспитанию молодых девиц. Теперь все внимание обращено на образование. Хотят сделать из них ученых женщин. Хотя они сами не могут не понимать, что для девушки из хорошего общества грация гораздо важнее алгебры»[38].

Чтобы успокоить старушку, рассказчица уверяет ее, что алгебру она вовсе не любит, и нет сомнений в том, что она недалека от истины, поскольку дарования сестер Лохвицких были литературными, а не научными. Вероятно, остается только удивляться, что дочери столь прогрессивного отца и племянницы общественной деятельницы Софьи Давыдовой не пополнили ряды юных российских идеалисток, которые во второй половине XIX столетия изучали науки и посвящали себя таким полезным занятиям, как медицина или педагогика. Возможно, одно из объяснений кроется в том, что они формировались как личности в годы репрессивного правления Александра III, когда страну охватил социальный и культурный застой. По воспоминаниям одной из современниц, в эту «эпоху тупой, глухой реакции» «лучший сорт девушек… кинулся так или иначе в искусство… женщине, жаждавшей свободы и самостоятельности, оставалась одна дорога: В искусство!» [Щепкина-Куперник 1928: 151, 152][39]. К таким девушкам относились и сестры Лохвицкие.

Этот период был также отмечен протестом против утилитаризма и тенденциозности, столь явно доминировавших в русском искусстве на протяжении предшествовавших десятилетий[40]. Поэты отходили от гражданской тематики и возрождали понятие «чистого искусства», а молодые прозаики – в качестве реакции на основательные, насыщенные идеями романы, преобладавшие в предшествующие десятилетия (породившие, в частности, шедевры Толстого и Достоевского), – обращались к более скромному жанру новеллы [Mirsky 1964: 346; Terras 1991: 383]. Первым среди них был А. П. Чехов (1860–1904), чьи ранние юмористические рассказы с их лаконичностью и непредвзятостью, заразительным юмором и частой ноткой меланхолии оказали огромное влияние на Тэффи.

Сестры Лохвицкие шли в ногу с новейшими веяниями в искусстве. Художник А. Н. Бенуа (1870–1960), бывший тогда подростком, вспоминал, что впервые услышал о Д. С. Мережковском (1865–1941) от «прелестных барышень» Мирры (Марии) и шестнадцатилетней Нади (которые проводили время на даче, располагавшейся рядом с дачей его брата): тогда Мережковский был только начинающим поэтом, но вскоре ему предстояло стать одним из первых поборников новых модернистских тенденций в литературе, а затем и автором знаменитых исторических романов, а также религиозным философом [Бенуа 1990, 1: 554, примеч. 3; 2: 47][41]. К тому времени, когда Бенуа познакомился с Миррой и Надей, он сам, исходя из убеждения, что красота способна вызывать духовное преображение, уже создал неформальный клуб, посвященный изучению искусства и поискам путей повышения эстетической культуры в России[42]. Эта цель была достигнута примерно десятилетие спустя, в 1898 году, когда Бенуа и его товарищи основали в высшей степени авторитетный журнал «Мир искусства», а сотрудничавшие с ним художники, в основном придерживавшиеся эстетики, родственной ар-нуво, позаимствовали для себя название этого издания. В «Мире искусства» печатались и некоторые ведущие молодые писатели-модернисты, а его редактор С. П. Дягилев (1871–1929) впоследствии приобрел международную известность как импресарио «Русских сезонов», восхитительные декорации и костюмы для которых были созданы художниками «Мира искусства», прежде всего Бенуа и Л. С. Бакстом (1866–1924).

Ювенилия

Надя начала писать очень рано. Действительно, все дети в семье Лохвицких писали стихи, хотя занятие это считалось у них «почему-то очень постыдным, и, чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом, – немедленно начинает кричать: “Пишет! Пишет!”»[43]. Такие семейные увлечения принесли плоды, поскольку по крайней мере четыре сестры стали писательницами. Помимо Тэффи, большую известность снискала Мария (публиковавшаяся под псевдонимом Мирра), но сочинения Варвары и Елены также печатались и ставились на театральной сцене[44]. Братья избрали себе совсем иные стези. О Вадиме известно очень мало, но Николай сделал блестящую военную карьеру и в 1917 году, во время Первой мировой войны, возглавил Русский экспедиционный корпус во Франции[45]. Сначала Надя мечтала стать художницей, а не писательницей, но склонность к сатире с ранних лет проявлялась и в ее стихотворениях, и в рисунках[46]. К 13 годам она начала писать и в более серьезном, «официальном» духе, сочинив в школе два стихотворения, «написанных стилем пышной оды», – одно в честь государыни, другое (оно стало ее первым напечатанным стихотворением, вероятно, вышедшим в школьной публикации) – по случаю юбилея гимназии[47]. С первым из этих стихотворений, по-видимому, был связан первый контакт Нади с миром профессиональных литераторов в лице издателя и писателя И. И. Ясинского (1850–1931). Оба оставили несколько отличающиеся друг от друга воспоминания об этой встрече. Тэффи рассказывает, что впервые увидела Ясинского в доме одной из школьных подруг, когда ей было около 14 лет. Она прочитала ему свою гимназическую оду, которую он удостоил снисходительной похвалы, но когда она «прочла что-то очень поэтическое о мечте и звезде», он оживился и даже предложил опубликовать это стихотворение.

Сестра Тэффи Мирра Лохвицкая. На рубеже XIX–XX веков прославилась как «русская Сафо» благодаря своим стихам, воспевавшим женскую чувственность.

Брат Тэффи генерал Николай Лохвицкий, командующий Русским экспедиционным корпусом во Франции в период Первой мировой войны, впоследствии – видный деятель эмиграции, монархист. Новое время (Санкт-Петербург). 1916. 30 июля. С. 8.

Однако она отказалась, объяснив, что ее «сестра поэтесса, а печататься всей семьей выйдет очень смешно»[48]. Ясинский вспоминает, что был дома, когда к нему пришли две гимназистки. «“Мы Лохвицкие”, – начала старшая. “И поэтессы”, – пояснила младшая». Стихотворения обеих произвели на него впечатление, но 13-летняя Елена сообщила, что их старшая сестра Мирра сочиняет стихи гораздо лучше и поэтому они решили: «…только когда она станет уже знаменитой и, наконец, умрет, мы будем иметь право начать печатать свои произведения» [Ясинский 1926: 258–259]. Вскоре нанесла визит Ясинскому и Мирра. До этого она в сопровождении Нади и няни носила некоторые из своих стихотворений в редакцию журнала «Север»[49]. Мирра пожаловалась Ясинскому, что редакция отказалась публиковать ее стихи, и попросила сравнить ее сочинения с сочинениями сестер. Он вынужден был признать ее превосходство, вспоминая, что ее «стихи сверкали, отшлифованные, как драгоценные камни, и звонкие, как золотые колокольчики», но предупредил, что их эротическое содержание станет препятствием для публикации. И все же в 1889 году стихи Мирры начали появляться в «Севере» и быстро стали сенсацией.

Между тем Надя не полностью сдержала обещание подчинить собственные литературные амбиции сестринским. Когда ей было 16 или 17 лет, то есть в 1888 или 1889 году, она принесла в «Осколки», самый популярный в те времена юмористический журнал, забавное стихотворение «Песенка Маргариты» – пародию на песню «Фульский король» из «Фауста» Гёте. Редактор, знаменитый юморист Н. А. Лейкин (1841–1906), кряжистый, кривоплечий, уставившийся на нее мрачным взором косящих глаз, показался ей зловещей фигурой. Ее страх оказался оправданным, поскольку месяц спустя она получила от него отрицательный вердикт: «“Песенка Маргариты” никуда не годится». Как пишет Тэффи, впоследствии она опубликовала это стихотворение не менее четырех раз – «исключительно для тайного торжества над сердитым редактором»[50].

Впрочем, на этом в ее литературной карьере наступил перерыв, так как в 1892 году для нее началась новая жизнь – она стала женой и матерью.

Замужество и материнство

Скорее всего, знакомство Надежды с будущим мужем, юристом польского происхождения Владиславом Бучинским, состоялось в Тихвине, где тот служил судебным исследователем, а она часто бывала летом в имении своего дяди. Бучинский, потомок древнего благородного дворянского рода из Могилевской губернии, получил образование в элитном Императорском училище правоведения, и в 1886 году был назначен на должность в Тихвине[51]. Они поженились 12 января 1892 года в Тихвине, и там же в следующем ноябре на свет появилась и была крещена их первая дочь Валерия[52].

Судя по произведениям Тэффи, молодая чета вскоре переехала, так как описания тоскливого отдаленного городка, где служил муж, не соответствуют Тихвину, с которым ее связывали детские воспоминания и семейные узы:

Жили мы… тогда в маленьком степном городке, где муж служил мировым судьей.

И скучное же было место этот самый городишка! Летом пыль, зимой снегу наметет выше уличных фонарей, весной и осенью такая грязь, что на соборной площади тройка чуть не утонула, веревками лошадей вытягивали [Тэффи 1997–2000, 2: 198] («Ведьма»)[53].

Возможно, городок, о котором идет речь, – это Щигры в Курской губернии, где в 1894 году у них родилась вторая дочь, Елена[54]. В любом случае, к 1895 году семья обосновалась в Рыках, имении Бучинского, расположенном в Могилевской губернии, где, если, опять-таки, делать выводы по произведениям Тэффи, жизнь стала еще более тоскливой. В трех опубликованных в 1930-е годы автобиографических рассказах, объединенных одинаковыми именами супружеской четы, Стани и Ильки, муж, который в период ухаживания казался «светским, нарядным», теперь стал «скучный, сонный, на вопросы не отвечает, курит и шлепает пасьянсы» [Тэффи 1997–2000, 2: 363] («Волчья ночь»)[55]. В описаниях Стани постоянно встречаются прилагательные «скучный», «злой», он «бранится», а его строгое морализаторство настолько далеко от истинной морали, что воспринимается Илькой чуть ли не как проявление демонического: «Покропить бы их [Станю и его отца] святой водой, отчитать молитвами. Они бы грохнулись об пол, изо рта пошел бы черный дым» [Тэффи 1997–2000, 4: 218–219] («Чудеса!»). Конфликт между супругами достигает такой остроты, что выведенный из себя Станя заявляет Ильке: «Поезжай, сделай милость, к своей умнице-маменьке, которая сумела сделать из тебя истеричку» [Тэффи 1997–2000, 2: 366] («Волчья ночь»).

В реальности Надежда поступила именно так: около 1898 года, оставив мужа и детей, она вернулась в Санкт-Петербург, где для нее началась новая жизнь, жизнь писательницы. То, что она бросила маленьких дочерей, обескураживает, но, возможно, становится более понятным в свете тогдашнего семейного законодательства, которое предоставляло отцам исключительное право опеки над малолетними детьми [Hutton 2001: 30]. Однако существование третьего ребенка, совсем еще младенца Янека, еще больше осложняет оценку нравственной стороны принятого ею решения. Тэффи никогда не упоминала о сыне, а когда близкий друг ее дочери Валерии Ян Фрайлинг впервые рассказал о нем ныне покойной исследовательнице творчества Тэффи Элизабет Нитраур, эта информация была встречена с большим недоверием [Neatrour 1972: 9, 11]. Впрочем, некоторые автобиографические рассказы Елены Бучинской, опубликованные в польских газетах 1930-х годов, подтверждают воспоминания Фрайлинга[56]. Самое показательное произведение, «Сентиментальная история», начинается с рассказа о двух маленьких девочках, Зу и Бубе, сидящих в темном, пустом доме во время метели, ожидая приезда матери, которую едва помнят. Описанная атмосфера совпадает с тем, как изображен мрачный дом Бучинских у Тэффи: «Дом пуст. На самом деле, в нем живут их отец, тетя, Зу, Буба и их маленький брат; и еще в нем много прислуги. Но дом все же пуст, дом мертв, словно его покинула душа».

Мрачный образ отца, нарисованный повествовательницей, как и его склонность к раскладыванию пасьянсов, также соответствует беллетризированным портретам у Тэффи: «Дети боятся отца. <…> Он спускается к обеду, затем раскладывает на столе пасьянс, по большей части не доводя его до конца; внезапно сметает карты в кучу, поднимается из-за стола натужным, усталым движением, и поднимается наверх». Дети знают, что не должны говорить о матери, но тетя Зося рассказывает им, что она присутствовала при том, как приехала их матушка и как, «когда их братику было месяца два, мама уехала. <…> Уехала в большой город и писала сказки для взрослых, и ей за них платили много-много денег»[57].

После вечернего чая следует наиболее подробное описание брата: «Вдруг их маленький братик встает, раскидывает руки и начинает кружиться (это его любимая забава). Его светлые кудряшки разлетаются по щекам, и он так забавно переваливается с ноги на ногу. Зу и Буба тоже встают. И они кружатся и кружатся, словно заведенные волчки». Дети отправляются спать, но среди ночи просыпаются, разбуженные приездом матери. Буба «вцепляется во что-то милое, мягкое, душистое», а когда чувствует, что лицо матери залито слезами, говорит ей: «Не плачьте, мама. Я куплю вам денег»[58]. Действие рассказа доводится до нынешнего дня. Выросшие Зу и Буба мало изменились, но «маленького братца больше нет – его похоронили под липой. <…> Дома тоже больше нет. Пришли люди, сожгли дом дотла, разорили сад, уничтожили обсаженные деревьями дорожки, все перепахали и засеяли золотистой пшеницей».

В другом рассказе, озаглавленном «Яхор», прямо говорится, что брата «больше нет», потому что он ушел «на войну – с которой ему не суждено было вернуться». Тэффи перевела «Сентиментальную историю» и опубликовала ее под названием «Старый дом» – под своим именем и с посвящением Елене [Тэффи 1997–2000, 6: 85–90][59]. Однако в ее версии были исключены все упоминания о маленьком братике, а также выдающее ее сообщение о том, что мать писала популярные рассказы; возможно, это свидетельствует о чувстве вины, которое испытывала Тэффи, бросив крошку сына. Вопрос о ее отношениях с Янеком еще более осложнился после того, как Тамара Александрова установила, что с 1911 по 1916 год Янек проживал в том же городе, что и мать, обучаясь в знаменитой школе Карла Мая, которая славилась множеством выдающихся выпускников и тем, что в ней учились по двум программам – классической гимназии и реального училища. Янек, сначала поступивший на гимназическое отделение, позднее перешел на другое и, очевидно, после того как началась мировая война, посещал медицинские (санитарные) занятия. В 1916 году он оставил школу, не получив аттестат зрелости, и, по всей видимости, пошел в армию. Сведения о том, каковы были отношения между Тэффи и ее сыном в период его пребывания в Санкт-Петербурге, отсутствуют (сама она никогда не упоминает о нем), но, должно быть, этот позднейший контакт сделал ее страдания по поводу его смерти – а возможно, и из-за чувства невыполненного материнского долга – еще более глубокими.

То, что Тэффи так и не смогла полностью избавиться от чувства вины перед своими детьми, становится ясно из письма, которое она написала Валерии почти 50 лет спустя, когда уже давно установила очень близкие отношения с дочерьми. В нем она признавала, что была «мать плохая», но, как бы оправдываясь, добавляла: «По существу хорошая, но обстоятельства выгнали меня из дома, где, оставаясь, я бы погибла»[60].