Читать книгу Дума про Опанаса; Поэзия - Эдуард Багрицкий - Страница 34

От крутоседлой конницы татарской

Упрямый дух кумыса и конины

Смолой потек по городам и весям

До скопидомной ключницы Москвы.

Перепелиные стояли ночи,

И ржавый месяц колосом налитым

Тянулся к травам низким и сырым.

А за рекой стоял собачий лай,

Да резал воздух свист бича тугого,

Да бабий визг, да цокот соловья

Купеческого. А на Лобном месте

Бездомные собаки копошились

Над воровскою головой. Гудел

Сусальный перезвон. Пред византийской

Широкоглазой важностью иконы

Кудлатый инок плакал и вопил.

Потом кричал барашком недобитым

Вихрастый Дмитрий – и бродил суровый

Широкоплечий Годунов. А там

От тополей и лиственниц литовских

Вскрутилась пыль; там рыжие литвины

В косматых шапках и плащах медвежьих

Раскачивались в седлах; там в пыли

Маячили невиданные крылья

Варшавской конницы. И грузным шагом

Там коренастая брела пехота.

И трубные тугие голоса

Коней бесили: «На Москву, вперед!»

И белобрысый человек глядел

На солнечные головы соборов.

А в черных дебрях, в пустынях медвежьих,

Корявым плугом ковыряя землю,

Ждал крестьянин ночного бездорожья,

Чтоб, напустив на терема бояр

Багрового и злого петуха,

Удариться на Волгу и на Дон,

Пройти на Яик, сгинуть в Забайкалье,

Лишь изредка далекую Москву

Разбойной перекличкой беспокоить.

«Сарынь на кичку!» – начинает Дон.

«Сарынь на кичку!» – отвечает Волга.

«Сарынь на кичку!» – стонет по тайге

И замирает в чаще и чапыге…

Дождь пролетел. Крутые облака

Прошли медлительными косяками.

Будяк колючий и дурман белесый

Повырастали из замков ружейных,

Да ловкая завила повилика на них

Щиты с нерусскими словами.

Дождь прошумел. И вновь сусальный звон

Повис над деревянною Москвою.

Седобородым духовенством снова

Задымлены широкие соборы.

И вновь венец напяливают туго

Послушнику на отроческий лоб.

А вниз по Волге, к синим Жигулям,

К хвалынским волнам пролетают струги,

Саратов падает, кровоточа,

Самара руки в ужасе ломает,

Смерд начинает наводить правеж,

И вся земля кричит устами смерди:

«Смерть! Смерть! Убей и по ветру раздуй

Гнездо гадюк и семена крапивы,

Бей кистенем ярыжек и бояр,

Наотмашь бей, наметься без промашки,

Чтоб на костях, на крови их взошла

Иная рожь и новая пшеница…»

Но деньги свой не потеряли вес,

Но золото еще блестит под солнцем…

И движутся наемные полки,

Нерусские сверкают алебарды,

И пушечный широкогорлый рев

Нерусским басом наполняет степи…

Палач поет, не покладая рук,

И свищет ветер по шатрам пустынным.

Давно истлели кости казаков,

Давно стрелецкая погибла воля,

Давно башка от звона и кажденья

Бурлящим квасом переполнена.

И бунтовщицкая встает слободка,

И женщина из темного оконца,

Целуя крест, холодным синим ногтем

На жертву кажет. А пила грызет,

Подскакивает молоток, и отрок

Стирает пот ладонью заскорузлой

С упрямого младенческого лба.

О, брадобрей! Уже от ловких ножниц

Спасаются брюхатые бояре,

И стриженые бороды упрямо

Топорщатся щетиною седой,

А ты гвардейским ржавым тесаком

Нарыв вскрываешь, пальцем протирая

Глаза от гноя брызнувшего. Ты

У палача усталого берешь

Его топор, – и головы стрельцов,

Как яблоки, валятся. И в лицо

Европе изумленной дышишь ты

Горячим и вонючим перегаром.

Пусть крепкой солью и голландской водкой

И въедливой болезнью ты наказан,

Всё так же величаво и ужасно

Кошачье крутоскулое лицо.

И вот, напялив праздничный камзол,

Ты в домовину лег, скрестивши руки,

Безумный трудолюбец.

Во дворце ж

Растрепанная рыжая царевна

Играет в прятки с певчим краснощеким

И падает на жаркие подушки, —

И арапчонок в парчевой чалме

Под дребезжанье дудки скоморошьей

Задергивает занавесь, смеясь.

Еще висящих крыс не расстрелял

Курносый немчик в парике кудрявом,

Еще игрушечные спят бригады

И генералы дремлют у дверей,

А женщина в гвардейском сюртуке

Взбесившуюся лошадь направляет, —

И средь кипящих киверов и шляп

Немецкий выговор и щек румянец

Военным блудом распалились. Пыль

Еще клубится, выстрелы еще

Звучат неловко в воздухе прохладном,

А пудреная никнет голова

На лейб-гвардейское сукно кафтана,

Да ражий офицер, откинув шпагу,

Целует губы сдобные.

В степях,

Где Стенькин голос раздуваем ветром,

Опять шумит, опять встает орда,

Опять глаза налиты вдохновеньем,

Жгут гарнизоны, крепости громят,

Чиновники на виселицах пляшут,

Скрипят телеги, месяц из травы

Вылазит согнутым татарским луком.

Вот-вот гроза ударит в Петербург,

Вот-вот царицу за косы потащат

По мостовой и заголят на срам

Толпе, чтоб каждый, в ком еще живет

Любовь к свободе, мог собрать слюну

И плюнуть ей на проклятое чрево…

Нет Пугачева… Кровь его легла

Ковром расшитым под ноги царице,

И шла по нем царица – и пришла

К концу, а на конце – ночной горшок

Принял ее последнее дыханье…

И труп был сизым, как осенний день,

И осыпалась пудра на подушки

С двойного подбородка…

Налетай

И падай мертвым, сумасшедший рыцарь.

И белокурый мальчик вытирает

Широкий лоб батистовым платком.

А там гудит и ссорится Париж.

И между тел, повиснувших уныло

С визгливых фонарей, уже бредет

Артиллерист голодный. Может быть,

Песков египетских венец кипящий

Венчает голову с космою черной,

И папская трехглавая тиара

Упала к узким сапогам его.

И дикий снег посеребрил виски

Под шляпой треугольною и брови

Осыпал нежной пудрой снеговой…

Всё может быть… А нынче только свист

Стремящегося вниз ножа да голос

Судьи, читающего приговор.

А там, в России, тайные кружки,

На помочах ведомая свобода

Да лысый лоб, склоненный меж свечей

К листам бумаги – скользким и шуршащим.

Поездки по дорогам столбовым,

Шлагбаумы, рожки перед восходом,

И, утомленный скукой трудовой,

Царь падает в подушки шарабана.

А в Таганроге – смерть. Дощатый гроб,

Каждения, цветы и панихиды,

А к северу яругами бредет

Веселый странник, ясные глаза

Подняв в гремящее от песен небо.

И солнце пробегает суетливо

По лысому сияющему лбу…

Цареубийцам нет пощады ныне.

Пусть бегает растрепанный певец

Средь войска оробелого. Пускай

Моряк перчатку теребит и жадно

Ждет помощи. Но серые глаза

И бакенбарды узкие проходят

Промеж солдат, и пьяный канонир

Наводит пушку на друзей народа.

Так в год из года. Тот же грузный шаг,

Немецкий говор, холод глаз стеклянных,

Махорочная радость, пьяный стон и…

И повинующиеся солдаты.

Но месть старинная еще жива,

Еще не сгибла в камне и железе,

Еще есть юноши с огнем в глазах,

Еще есть девушки с любовью к воле.

Они выходят на широкий путь

Разведчиками будущих восстаний.

…Карета сломана… На мостовой

Сырая куча тряпок, мяса, крови,

И рыжий дворник навалился враз

На юношу в студенческой фуражке.

Но восстают загубленные люди,

И Стенька четвертованный встает

Из четырех сторон. И голова

Убитого Емельки на колу

Вращается, и приоткрылся рот,

Чтоб вымолвить неведомое слово.