Читать книгу Тень безымянного - Эдуард Эстерис - Страница 3

Весь год в привычном одиночестве.

Судьба – ни мужа, ни детей.

А в Новый год надежды хочется,

Снежинкой радостно лететь.

Хоть тело все еще не грузное-

Отяжелевшая душа.

Но есть работа профсоюзная,

Нести подарки малышам.

С ухмылкой трогает прическу ей

Слегка поддатый Дед Мороз,

Костюм наглажен с ретро-блестками,

Улыбка? Нате, не вопрос.

Детишки нынче cтали ушлые.

Им все поведал Интернет,

Подарков ждут, конфеты кушают,

Но знают, Дед Морозов нет.

От дома к дому вечер катится,

Который год, который раз,

И вдруг – малютка в ярком платьице,

Восторг, сиянье детских глаз.

…Со стула синий бархат свесился,

Коса из пакли на полу.

Во сне растет до неба лестница,

Пронзая будничную мглу.

Мерцает вечер новогодия,

Погода – что, погода та еще,

Земля раздета до исподнего,

И смотрит робко, выжидающе.

Вздохнет немного озадаченно,

А ветер в лоно грубо тычется.

Дрожать не надо, новобрачная,

Не только жертва ты, – владычица.

Рожать емель, злодеев, гениев

Тебе по-прежнему положено,

Ты – мать, и суть твоя – терпение,

Хоть нынче выглядишь моложе ты.

И все-таки в сочинении стихо без рифмы

есть какая-то небрежность,

как будто при нарезке салата

сомневаешься: надо ли более тонко или сойдет покрупнее,

тем временем за окном небо синеет,

подкрадывается вечер,

наверное, не надо перечить

своему желанию,

не искать от любви врача,

правы караванщики,

скрашивавшие пением дорогу в барханах…

а… пуcть идут себе дальше

в оазисы благоуханные…

прошли…

песок скрипит на зубах,

вдали замолкает звон колокольца,

палиндромом заплетается страх —

потерять себя,

свивается в кольца

дым отечества, он горчит,

надо ж перебить вкус сладкого,

а вот не отдам никому ключи,

и не грозите мне шоколадкой

умиро-творения,

у мира в горсти

зажата, как волос, с досады выдранный,

а ну, пусти меня… пусти- пусти,

плавать буду, как нахухоль с выдрами,

непроницаемая для воды

блестящая шерсть

и рыбный запах,

а тем временем рассеялся дым,

и новая рыбка в упрямых лапах,

золотая?

Нет, помилуйте,

просто плотвичка.

Город – каменный мешок.

Жирный черный слой на листьях.

Год прошел, другой прошел.

Ты все выше, все ребристей.

Ноосферный мерный гул.

Негасимый свет полночный.

И кого ты обманул,

Мозг стянув в больную точку?

Да. Меня. Комфортный быт

Не заменишь пасторалью.

Хоть бывает, засмердит

Недолеченной печалью

По простору, по полям,

По прогулкам босикомым…

Впрочем, можно погулять,

И обратно в склеп знакомый.

Небо разорвано белым росчерком,

моторы ревут, высоту тревожа,

проще бы надо… надо проще бы,

но холод вздернул мурашками кожу.

Как им плывется или летается,

спокойно ли в креслах мягких комфортных

белым, черным, марсианам, китайцам?

Силуэт ползет серебристо-офортно

по самом синему небу в галактике,

блестящей слезой по щеке заката.

Глядеть, молиться, невидяще плакать ли,

когда тебя уносит куда-то.

…звук разрезаемого металла,

вопль, изнутри ломающий череп…

пока вселенная не упала,

просто очень хочется верить:

они долетят, доживут, доедут,

хотя бессмертие нужно едва ли,

пожалуйста, не сбывайтесь, ригведы,

не надо плясать, черная кали.

На берегу белеет часть скелета:

не все на сувениры растаскали,

а мимо проплывает в лодке лето

под мокрой чуть подштопанной вуалью.

Ему костей беспамятных не нужно,

оно гордится тонкой жаркой кожей,

любовью, храбро рвущейся наружу,

кинжалом, вынимаемым из ножен.

Свободное. Веселое. Живое.

Смеется над отжившими костями.

А нам уже не выбраться с тобою,

На каменное ложе тянет, тянет…

Красавица. И больше ничего.

Ни личности, ни чувства, ни ума

Не признают в ней. Лишь азарт погонь,

Лишь похоти неистовая тьма

За ней вослед. А хочется – любви.

Надёжности. Чтоб век как день прошел.

И снова поднимает веки Вий,

Ни капли не имея за душой.

Горит заря на кончике пера,

Уходит время песен и цветов,

Красавице в паноптикум пора,

Любая украдет ее лицо.

Ей казалось: вот, исполняю долг,

А терпение – добродетель.

Даже если сердце воет как волк,

Остается главное – дети.

Дети выросли и сказали: – Мать!

Что так рано выжила из ума!

Ты получаешь ее в подарок,

Не зная цели.

Не пишут рукопись без помарок.

Грязь там, где ели.

Готов как будто и днем, и ночью

Час встретить судный,

Но как не хочется править почерк

И мыть посуду.

Люблю ли я свои тревоги, свои заботы и труды?

Люблю. Покуда носят ноги, и не приговорили боги

пить чашу горькую беды.

Люблю ли разочарованье? Печаль осенних хмурых дней?

Люблю. Хотя все чаще ранит тяжелый бег лихих коней.

Люблю ли горькой правды тяжесть? Прозрений слишком резкий свет?

Люблю. Об этом не расскажешь.

Но в этом жизнь.

На склоне лет

ценить приходится иначе

и ветра свежего глоток, и нерешенные задачи,

так и не найденный исток,

и не достигнутое устье,

и радость вперемешку с грустью.

На улице влажность процентов под сто,

Не дождь, а зависшая серая хмурость.

Прилипший к асфальту кленовый листок,

Небесная синь, что от нас отвернулась,

Вполне согласуются с сумраком душ,

С попытками поиска происков вражьих.

Не принцем опять оказался лягуш,

Но страшно, что новый окажется гаже.

Осталось работать. Ждать свежих снегов.

Надеяться. Верить сегодня непросто.

Лисицей уставшей уйти от погонь

На личный, запретный, невидимый остров.

Разрезав Бога на сотни кусков,

Закрыли в храмы-ларцы,

Собрать не сможет фрагменты никто,

На страже их гордецы:

– Наш Бог – это Бог,

а ваших богов не знаем и знать не хотим.

И тянется по дорогам веков

войны одичалый дым.

Она еще не наигралась:

Наряды, клубы, секс и спорт,

Но есть в изломе губ усталость,

Хоть взгляд решителен и горд.

Блестят ухоженные ногти,

Рубин на пальчике горит.

А сердце, кажется, промокло

От слез, которые внутри.

Ей не грозит трясина быта,

Никто не тронет красоты.

А может, лучше у корыта,

У колыбели и плиты?

Она придет. Такая нежная.

Такая сладкая. Пьянящая.

Но сердце изгрызет небрежно вам

Горгона в порыжелом плащике.

Раздета будет и осмеяна,

А кровь от сахара очистится.

Смотрите: косы стали змеями,

Она уже не ложь, но истина.

Хочется быть мягкой и пушистой

Нежностью наполнить сладкий вечер —

Со двора несется крик «Фашисты!»

Пьяные разборки человечьи.

Позвонить в полицию? Без толку.

Мелкий камень невпопад в системе.

Осмелев, наперевес с метелкой

Выбежать в пугающую темень?

Страшно. Не пойду. Никак, затихло?

Разошлись. Теней не видно мрачных.

Обошлось. Не пробудилось лихо.

Не убийство. Небольшая драчка.

Ветер причесал деревьям космы,

Улеглась луна блином на скатерть.

И свербит в душонке полурослой,

Что поделать, раз такой характер.

Твое слово ложится в меня

словно камень на дно колодца:

не достать из воды глубокой?

Словно рыба-лоцман

к акульему боку приникает?

Или занозой под кожу —

мучить?

Нет, не такая

у него участь:

его приемлю

зерном в нагретую землю.

А меня вчера позвали летать,

под высоким небом в вечерней заре.

Испугалась. Подумала: – Как же так?

Перво-наперво сердце бы отогреть,

и тогда, наверное, можно ввысь,

под шатер, украшенный блеском звезд.

Говорил он: – Что же ты? Поднимись!

Оторвись от пялец и гроздьев лоз!

Как старуха в землю опять глядишь,

позабыла яркую синеву,

в уголке скребешься своем, как мышь.

Как такие на свете вообще живут?

Как умею, живу. А в саду моем

Златоглазые жабы в траве густой,

Душу розы пчела потихоньку пьет,

И по-своему дышит каждый листок.

..нет, не шпалоукладчица,

не сидела на нарах,

жизнь как будто полачена,

все досталось задаром:

времена безвоенные

и болезни обычные.

Что так смотришь, Вселенная?

Подготовила к вычету

из реестра страдающих,

право мямлить имеющих?

Даа… трусиха я та еще.

Без иголки кощеевой.

Инеем осыпалась с ветвей,

Каплями разбилась, с крыши падая,

Хочешь – помни, а не хочешь – пей,

Все равно ответа нет: а надо ли?

Уcкользнула солнечным лучом,

Высохла росинкой в чашелистиках,

Плюну через левое плечо,

А еще неплохо душу выстирать.

В старом парке девушка с веслом,

Со спортсменки, говорят, ваяли.

Сильная, бестрепетная плоть,

А модели – cмерть, а не медали,

Выпала в великую войну.

Кое-где надломлен гипс устало,

Поглядит прохожий: «Ну и ну…

Надо же, старушка устояла,

Несмотря на холод, дождь и зной»

Красоты стандарт давно иной.

Лето

Созрело совсем или нет?

Как узнать?

Взрезать

железом

зеленое пузо

арбуза

Стала злой.

А может, даже злобной.

Кожи слой

Как пластик нанотеховый.

А внутри, в иссохших долях лобных

Щерит смех ухмылку сменовехово.

За фасадом ярким, стройной талией

За душой,

Стервозностью отравленной,

Поселились маленькие сталины

И рабы – пока что не додавлены.

Плачет ангел кистеперый

на дороге в березань,

потерял любовь и веру,

черту пятки облизал,

и теперь нельзя отмыться,

гаснет нимба бледный свет,

ноги чешутся – копытца

отрастают. Или нет?

Может дать без проволочек

в морду каждый чистоплюй.

Ну не надо плакать, хочешь,

я надеждой поделюсь?

Порвался чулок!

посредине вселенной

стою, прислонившись к стене,

сустав кое-как прикрывая коленный,

досада клокочет во мне.

Плевать, что случилось на свете,

дорожка

спустившихся петель

важней, чем голодные дети

в Судане, Нигерии, и Бангладеш.

Эй, совесть, не скалься,

меня ты не съешь.

Розой Алой или Белой

размахнулись неумело,

закипело и запело,

в бой идут полки за дело,

за какое – не понять.