Читать книгу Это я – Эдичка - Эдуард Лимонов - Страница 3

Первые дни марта застали меня работающим в ресторане «Олд Бургунди», находился он – и посейчас находится в здании отеля «Хилтон». До отеля «Хилтон» из «Винслоу» идти всего ничего, два квартала на вест и одну улицу вниз.

Очутился я в «Хилтоне» по протекции крымского татарина Гайдара, который работал в «Хилтоне» носильщиком десять лет, был там свой человек, иначе меня еще и не взяли бы. Каюсь, совершил преступление, в «Хилтон» пошел через несколько дней после того, как получил вэлфер. Хотел попробовать и выбрать впоследствии. Когда-то в глубокой юности я учился в специальной школе для официантов, но учился кратковременно, сколько-нибудь приличного официантского образования у меня не было, пошел я в свое время в официанты случайно.

Никогда я не думал, что нужда и случай заставят меня вновь обратиться к этой профессии. Впрочем, в «Олд Бургунди», большом красном зале с двумя балконами и без окон, совершенно без окон, как я позже обнаружил, я работал басбоем. Молодая армянка из персонал-офиса «Хилтона», оформлявшая меня на работу, сказала, что если бы я хоть посредственно знал язык, меня бы взяли официантом, а не басбоем. На своем незнании языка я терял деньги.

В «Хилтоне» нашем было две тысячи обслуживающего персонала. Огромный отель работал как гигантский конвейер, не останавливаясь ни на минуту. В таком же темпе работал и наш ресторан. В семь часов утра появлялись уже первые посетители – в основном это были подтянутые седые мужчины среднего возраста, приехавшие из провинции на какой-нибудь профессиональный конгресс. Они спешили съесть свой брекфест[3] и обратиться к делам. Помню, что время от времени нам всем нацепляли на лацкан форменных красных курток бумажный жетон с надписью вроде следующей: «Добро пожаловать, дорогие участники конгресса пульпы и пейпера! Персонал отеля “Хилтон” приветствует вас и приглашает на традиционный кусочек красного яблока. Мое имя – Эдвард».

Если это не был конгресс пульпы и пейпера, то это был еще какой-нибудь столь же славный конгресс. Джентльменам из провинции оплачивали пребывание в отеле, все они имели стереотипные кусочки картона, в которых официант проставлял им сумму съеденного и выпитого.

Долго за столиками джентльмены не задерживались. Их ждали дела, и, проглотив довольно дорогие и, на мой взгляд, не очень вкусные изделия нашей кухни, они сматывались восвояси. Свистопляска эта, как я уже сказал, начиналась в семь и кончалась для меня в три часа.

Был я тогда тихий и пришибленный. Я не переставал думать о том, что со мной случилось. Недавние события – измена Елены, ее уход от меня – все это свершилось в полгода и быстренько съехало к трагедии. Так что я не очень хорошо себя чувствовал, когда вставал в полшестого, надевал свитер на голое тело, серый костюм и шарф на шею – шел в отель ровно шесть минут, спускался по ступенькам вниз – видел каждодневную вылинявшую надпись «Имейте прекрасный день в “Хилтоне”», при этом в лицо мне ударяло запахом мусора, подымался в лифте в мой ресторан, приветствовал поваров – кубинцев и греков. Я от души приветствовал этих людей, они мне были симпатичны – вся кухня и все наши басбои, официанты, мойщики посуды, уборщики – были пришлые, не американцы, метеки. Их жизнь была не очень-то устроена, лица не были каменно спокойны, как у наших посетителей, вершащих во всех частях Америки великие дела пульпы и пейпера. Многие из них – например, те, кто принимал от меня короба с грязной посудой, которые я таскал из ресторана, получали еще меньше денег, чем я. Находясь все еще в атмосфере моей трагедии, я считал этих людей с кухни моими товарищами по несчастью. Да так оно и было, конечно.

Ну да, так вот я проходил утром через кухню, брал столик на колесиках, покрывал его сверху белой скатертью, а две его нижние полки – красными салфетками. На салфетки я ставил специальные длинные глубокие вазочки – посуду для масла, иногда немного вилок и ножей, на случай, если у моих двух официантов, которых я обслуживал, не хватит посуды, или стопку чашек и блюдец. Наверх, на белую скатерть, я помещал обычно четыре под серебро сделанных кувшина, предварительно наполнив их кусочками льда и водой, и большую миску масла, стандартные кусочки – я вынимал их из холодильника и посыпал свежим тонким льдом. На вторую такую же тележку я устанавливал несколько пустых лоханей, тоже сделанных под серебро, в которых мне предстояло весь рабочий день таскать грязную посуду на кухню. Потом я шел к доске, на которой были обозначены позиции басбоев на каждый день недели. Мы менялись местами, чтобы никто не имел постоянного преимущества, так как на одни места в ресторане посетители садились почему-то охотнее, и часто даже менеджер или метрдотели, рассаживающие посетителей, не могли им в этом помешать. Посмотрев, какие столики я сегодня обслуживаю, я катил свои тележки в ресторанный зал и устанавливал их в надлежащем месте, обычно так, чтобы они не бросались в глаза посетителям. А дальше начиналась, как я уже говорил, свистопляска…

Появлялись посетители. Еще прежде официанта к ним подбегал я, здоровался, и наполнял их бокалы водой со льдом, и ставил им на столик масло. В ланч я еще обязан был всякий раз рвануть к духовому шкафу – он помещался между кухней и рестораном, в прихожей, – вынуть оттуда горячий хлеб, нарезать его и принести посетителям, покрыв салфеткой, чтобы не остыл. Представьте, если у вас пятнадцать столиков, а вы обязаны еще уносить грязную посуду, причем тотчас, менять скатерти, следить, есть ли у посетителей кофе, масло и вода, а сменив скатерть, накрыть столик – поставить приборы и положить салфетки. У меня не высыхал пот на лбу, я не даром получал мои чаевые. Куда как не даром.

Впрочем, беготне этой я был рад первое время. Вначале она меня отвлекала от мыслей о Елене. Особенно первое время, когда я ничего не понимал, учился, ресторан наш казался мне интересным. Только иногда, носясь с грязной посудой как угорелый, чуть не оскользаясь на поворотах, я вспоминал с тоской, что жена моя ушла в куда более прекрасный мир, чем мой, что она курит, пьет и ебется, и хорошо одетая, благоухающая, отправляется всякий вечер на парти, что те, кто делает с ней любовь, – это наши посетители, их мир увел Елену от меня. Все, конечно, было не так просто, но они – наши прилизанные приглаженные американские посетители, джентльмены, да простит мне Америка, стибрили, уворовали, насильно отняли у меня самое дорогое мне – мою русскую девочку.

Являясь ко мне во время переноса грязной посуды, когда я шел по проходу между столиками, вытянув перед собой поднос с испачканными тарелками, эти видения изменяющей мне Елены заставляли меня покрываться холодным потом и испариной, я бросал на посетителей наших взгляды, исполненные ненависти. Я не был официант, я не плевал им в пищу, я был поэт, притворяющийся официантом, я бы взорвал их на хуй, но мелких гадостей я не мог им делать, не был способен.

«Я разнесу ваш мир! – думал я. – Я убираю после вас пищевые отходы, а жена моя ебется, и вы развлекаетесь с нею, только потому, что такое неравенство, что у нее есть пизда, на которую есть покупатели – вы, а у меня пизды нет. Я разнесу ваш мир вместе с этими ребятами – младшими мира сего!» – пылко думал я, поймав взглядом кого-нибудь из моих товарищей-басбоев – китайца Вонга, или темноликого преступного Патришио, или аргентинца Карлоса.

А что я должен был еще испытывать к этому миру, к этим людям? Я не был идиотом, никакие сравнения с СССР меня не успокаивали. Я не жил в мире цифр и жизненных уровней или покупательной способности. Моя боль заставляла меня ненавидеть наших посетителей и любить кухню и моих друзей по несчастью. Согласитесь – нормальная позиция. Единственно нормальная, необъективная, но единственно нормальная. К чести моей следует сказать, что я был последователен. В СССР я так же ненавидел хозяев жизни – партаппарат и многочисленных управляющих бонз. Я в своей ненависти к сильным мира сего не хотел образумиться, не хотел считаться с разнообразными объяснительными причинами, с ответами на мою ненависть, вроде таких:

– Ведь ты только приехал в Америку…

– Здесь стихи писать – не профессия, пойми…

и прочими ответами.

«Ебал я ваш мир, где мне нет места, – думал я с отчаяньем. – Если не могу разрушить его, то хотя бы красиво сдохну в попытке сделать это вместе с другими, такими же, как и я…» Как конкретно это будет, я не представлял, но по опыту своей прошлой жизни знал, что ищущему судьба всегда предоставляет возможность, без возможности я не останусь.

Китайский паренек Вонг, приехавший из Гонконга, был мне особенно симпатичен. Он всегда мне улыбался, и хотя я плохо понимал его, мы как-то объяснялись. Он был моим первым учителем в области моей несложной профессии – первую неделю он очень возился со мной, так как я ничего не знал: где масло взять – не знал, куда нужно идти за бельем – не знал. Он терпеливо помогал мне. В наш короткий перерыв мы спускались в подвал – в кафетерий для рабочих отеля, вместе обедали, я расспрашивал его о его жизни. Он был типичный китайский паренек – жил, конечно, в Чайна-тауне, увлекался карате – ходил заниматься к мастеру два раза в неделю.

Как-то у нас было еще время после еды, и мы поднялись в раздевалку – он со смехом показал мне порнографический журнал с китаянками, но он утверждал, что это японки, что китайские женщины порядочные и в таких журналах не снимаются. Я что-то грубо шутил по поводу журнала и китайских женщин, Вонг очень смеялся. Журнал понравился мне больше таких же журналов с западными женщинами, этот журнал не вызывал во мне боли, которую я испытывал от случайно увиденных журналов с похабно развалившимися блондинками. Блондинки были связаны с Еленой, и я волновался и дрожал от вывернутых пипок, выставленных напоказ внутренностей и эпидермисов половых губ. Китайский журнал меня успокоил. В нем не было для меня боли.