Читать книгу Книга мертвых – 3. Кладбища - Эдуард Лимонов - Страница 4

Когда все молоды, то веселы. С течением времени, когда оно, время, вовсю уже терзает тело и душу человека, обычно человеческое существо мрачнеет, становится печальней. Редкие экземпляры сохраняют способность неистово хохотать либо дерзко хамить в жизни. Лучше всех сохраняются успешные творческие личности.

Вообще мир стариков, к которому волей-неволей с некоторых пор принадлежу и я, можно сравнить со специальными помещениями в американских тюрьмах, где обитают приговоренные к смерти. Американцы называют такие помещения (коридор, камеры) – Death Row – смертельный ряд.

На рынках ведь есть молочный ряд, ряд зелени, свиной ряд, а у смерти свой. Вероятнее всего, Death Row – довольно мрачное место.

Мир стариков также – мрачный мир.

Жил человек, жил, разделял всеобщие страхи, и радости, и предрассудки и вдруг исчез из обращения, покинул веселый коллектив современности, осел в своей квартире, болеет, и приготовился умирать. Так как-то, видимо. А потом его выносят однажды, быстро кремируют, наследники спешно ремонтируют ячейку общества и туда заселяются новые жизни.

Надя была веселой, залихватски взбалмошной девушкой, всегда готовой к ночным попойкам и поездкам. Близкие звали ее «Федя». Она работала в веселом месте, где производят веселые мультипликационные фильмы. Она сотрудничала с талантливыми веселыми режиссерами, она была монтажером. Ее характеристику дал лет с полсотни назад один из ее веселых друзей. «Идеалом Нади является ехать в автомобиле, вмещающем пять человек, вдесятером и пить водку из горла». Я нахожу характеристику грубой, я никогда не видел Надю Феденистову пьющей суровый мужской напиток из бутылки. Что касается этого «ехать в автомобиле» – то в злую характеристику в данном случае проник действительный кусок реальности, Надя – отпрыск веселого и зажиточного семейства – привольно жила с сестрами и родителями в большом частном доме в поселке Немчиновка. Там всегда были рады гостям и ночь-полночь накрывали стол. Надя возила туда подгулявших друзей и товарищей и подруг регулярно. Поэтому «вдесятером».

Что она из себя представляла внешне. А она была тогда, в семидесятые двадцатого века, тип девушки, вполне себе современный для десятых годов двадцать первого века. Худенькая для того времени, высокая, костлявые коленки и плечи, худенькое смелое личико. До моего появления в Москве, то есть за пределами моего непосредственного обо зрения, она «тусовалась», как сейчас говорят, тусовалась со смогистами, ребятами из Самого Молодого Общества Гениев. В тот период, когда мы все познакомились, а это был 1968 год, она, насколько я помню, расставалась с художником по фамилии Недбайло, но еще не была знакома с моим будущим другом Димой Савицким, впоследствии они прожили вместе несколько лет.

Мне она нравилась, и если бы судьба распорядилась, мы бы возможно и столкнулись на узенькой дорожке личных отношений. Но так получилось, что она постоянно была подругой моих приятелей, да и я был занят, вначале был мужем Анны, вывезенной мной из Харькова, затем любовником Елены, и, наконец, мужем Елены я улетел в другой мир. А Надя осталась с Савицким.

На мой взгляд, они были отличной парой. Он, западник, отличный кулинар, дотошный поэт и вполне расторопный журналист, чистюля, «аккуратист» (слово из словаря моей мамы). И она, легкомысленная и серьезная, немножко пьяница, веселая и скептическая, длинноногая и тонконогая. Каждый чуть разбавлял другого.

В ней, впрочем, было одно качество, несколько лишнее в ее характеристике. Она любила свою работу, любила свой коллектив, любила фильмы, которые они делали. Вопреки всем ее личным привычкам к богемной жизни, Федя ни разу в жизни не прогуляла любимый творческий процесс. Вот это лишнее качество, очевидно, стягивало ее жизнь воедино. Ей нравилось быть частью «мы» вместе с талантливыми, так она считала, людьми. Видимо, они и были талантливыми, область мультипликационных фильмов для меня темный лес, поэтому не стану высовывать свой ядовитый язык в их сторон у.

В комнате Дмитрия в Лиховом переулке все было красиво, скупо и функционально. Диван-тахта, обои, Watt-69 кирпичного цвета, музыкальная установка, любимый винил и кассеты. На самом деле у него уже тогда, ему было 25, когда мы познакомились, были замашки старого холостяка, чистюли и гурмана. Все-таки в чем-то они не съехались, она была бесшабашнее и честнее его, и открытей, и подлинней. Он живет сейчас где-то на окраине Парижа, говорят, растолстевший, разочарованный, выгнанный с «Радио Свобода», а она лежит на кладбище в Немчиновке. Почему разочарованный? Да как-то в Интернете я наткнулся на кусок его интервью, и в интервью присутствовал мрак и царила такая атмосфера неудачи, что я его пожалел. Было понятно, что он потерпел крушение в жизни. Долгие годы удовлетворялся солидным жалованьем журналиста, музыкального критика «Радио Свобода», ленился писать книги, а однажды его уволили и пришлось перебираться на другую ступеньку социальной лестницы. С улицы Железного Горшка в центре Парижа уезжать в пригород, и так далее, и тому подобное.

В 1974 году я улетел из России в самолете «Аэрофлота» в Вену. Надю-Федю я увидел только лет через тридцать с лишним. Случилось это так. Мне нужно было пожить на нейтральной территории. Я должен был нырнуть глубоко в гущу жизни, да так, чтобы меня не нашли менты. Связана была необходимость такого исчезновения с моей политической деятельностью. Это все, что я могу сказать о причинах.

Незадолго до возникшей необходимости я побывал в мастерской у художника «живописца Е.». У меня есть по этому поводу глава в моей книге «В Сырах», называется она «Майя / История одного черепа». Помимо «живописца Е.» – хозяина мастерской, там оказались еще два моих старинных знакомых. Один из них, тот, у которого «борода лопатой», был мною опознан как смогист Саша Морозов. Мы тогда обменялись с ним телефонами. И он написал мне и свой адрес. Улица Королева.

И вот когда у меня появилась необходимость исчезнуть на несколько дней либо недель, я вспомнил о нем. Никому в голову не придет искать меня у бывших друзей сорокалетней давности. Да и кто знает о существовании божьей коровки – пенсионера, менты и ФСБ такими не интересуются.

Я приехал на улицу Королева и позвонил ему. «Здравствуй! – сказал я ему. – Я тут рядом с тобой, был в Останкино, могу подъехать минут через десять».

«Буду рад тебе, подъезжай, – сказал он. – Выпьем. Нади как раз нет еще с работы. Задерживается».

Он жил на первом этаже. Когда-то, много лет назад, он жил на той же улице, но на шестом. Обменял, наверное, жилплощадь.

Я позвонил. И попал в просторную аккуратную квартиру, полную книг, даже в прихожей были полки с книгами.

Ну, все как обычно в русских квартирах. Тебе дают тапочки, собаки не было, поэтому не рычал никто от полу и не терся линялой шерстью о штанины.

Прошли на кухню, такую ухоженную, с множеством растений, обои и занавеси на окнах гармонируют.

Чем занимаются старые люди, когда они встречаются? Ну конечно же, выясняют, кто помер из общих знакомых, а кто еще жив. На самом деле, это такое в общем бодрящее занятие, поскольку укрепляет в жизни. Оказывается, ты и я, мы пережили уже значительное количество наших друзей и знакомых современников. Возникает на короткое время даже некая иллюзия бессмертия. Одновременно появляется вера в некую божественную справедливость высших сил, потому что оказывается часто, что неприятные тебе люди уже умерли, сметены с лица земли, а вот мы, ты да я да мы с тобой, все еще живы.

В то же самое время ты узнаешь что где-то в Париже или Лос-Анджелесе еще завалялся один, два или три неприятных тебе типа, что Юз Алешковский, пройдоха, все еще жив.

Я узнал от него, что художник Коля Недбайло очень болен, впрочем, я тотчас забыл чем, и живет в мастерской его матери. А Коля Недбайло, самый известный художник СМОГа, именно и привел к нам в нашу компанию Надю-Федю. Поговорили о Недбайло. Я вспомнил, как шел к нему в мастерскую его матери на Масловке, в это старое общежитие художников, и как нас встречали неодобрительные взгляды старых лахудр-художниц. Там были грязно-салатовые стены, как в тюрьмах, в которых мне пришлось сидеть позднее.

Смогист Саша Морозов вообще-то всегда меня оспаривал. Он был поклонником «гения» Володи Алейникова, а не моим. Володя, конопатый, рыжий парень довольно крупного телосложения, считался вторым по таланту гением СМОГа после Леньки Губанова, писал километрами стихи с необычными образами и сдвинутыми смыслами, я считал их бессмысленными. Посудите сами, вот типичное алейниковское четверостишие:

Первые две строчки чистейшая заумь, о какой отваге помнит южноукраинский цветок под названием «табак», если существование памяти у цветов крайне сомнительно и никем не доказано?

Как-то я долго объяснял Морозову, что у Алейникова нет стихотворения, поскольку отсутствует смысл, он режет поток своего бормотания как колбасу, в условные куски. Потому я отказываюсь считать его поэтом.

Старательно запомнив мной сказанное, коварный Морозов в те годы, это был не то 1968-й, не то 1969-й, донес мой скепсис до Алейникова. Тот, зловеще улыбаясь, как-то осведомился у меня (мы уже выпили в тот день бутылок семь или восемь дешевого алжирского красного вина): «Так ты не любишь мои стихи, Эдька?»

Эдьке пришлось оправдываться. Как он выкрутился тогда, я уже не помню. Эдька ценил дружбу с Алейниковым, тот много читал и заражал своими открытиями и Эдьку. Так, от него я впервые услышал стихотворение Гумилева «Сентиментальное путешествие», которым имею счастье наслаждаться и сегодня:

Ой как классно. Как элегантно!

Помимо того, что он был отличным собутыльником, этот парень из Кривого Рога, он был женат на красивой девушке Наташе Кутузовой, и родители пары купили им однокомнатную квартиру на улице Бориса Галушкина. В этой квартире можно было заночевать; уезжая из Москвы, Алейников оставлял квартиру нам, его друзьям. Эдька как-то выкрутился от обвинений в том, что «ты назвал мои стихи нарезанной колбасой».

– А то нет, Володя, – думал Эдька. – Если ты закрываешься в ванной и через пару часов выносишь написанные 48 стихотворений, то их качество, этих произвольно нарезанных, все то же – «родной табак помнит об отваге».

«Алейников живет в Коктебеле, получил украинское гражданство, построил там дом, многие ездят к нему отдыхать», – сообщал скучным голосом Саша Морозов. – «Пьет?» – «Не особо, после того, как у него был инсульт…»

Через некоторое время голос Морозова перестал быть скучным, пришел сосед с бутылкой водки. Водку он вытащил из пальто в прихожей, только когда убедился, что Нади нет в доме.

Сосед, отставной военный, сообщил, что много обо мне слышал от Александра, что жена Саши – Надя, – строгая женщина, и разлил водку. После пары рюмок Морозов повеселел и повел меня показывать мои же ранние произведения из его коллекции. Произведения были мастерски оформлены в твердые переплеты, обтянутые цветастым ситцем. И сорок лет тому назад Морозов тщательно коллекционировал произведения друзей и оформлял их в переплеты и ситец.

Они перелистали страницы при молчаливом одобрении отставного военного. Тот, по всей вероятности, испытывал пиетет к культуре.

Федя позвонила, когда мужчины начали думать о том, что следует приобрести еще бутылку водки. В век мобильных телефонов можно избежать таким образом скандалов. Муж и жена о чем-то поговорили. Отставной военный собрался и убежал.

– Надя все-таки сейчас придет, Эдик, – сказал Морозов, добравшись из большой комнаты, куда ушел разговаривать с женой. – Она не хотела идти, сказала: «Не хочу, чтоб он видел меня старой».

«Вот еще», – (это я).

«Ты ведь был влюблен в Надю, Эдик», – улыбаясь, сообщил Морозов и стал наблюдать за моей реакцией на его слова.

«Вот еще, – отреагировал я. – Федя нам всем нравилась, была подругой моего друга Савицкого, у нас не было случая с нею».

«Вот-вот, – пробормотал Морозов, – не было случая».

Когда она открыла дверь своим ключом, то мы вышли в прихожую. Морозов взял ее сумки, а я чуть приобнялся с ней и мы поцеловали друг друга в щеки.

Странно, но она почти не изменилась. Морщины не в счет, но не изменился силуэт, вряд ли она стала хоть на килограмм тяжелее. Волосы, возможно, подкрашенные, были гладко и скромно зачесаны назад и затянуты сзади в милый хвостик. На ней было черное пальто с меховым воротником: такой шоколадного цвета короткий мех. Выглядела она пуритански. Ненакрашена. Морозов уже успел сообщить, что Надя сделала несколько фильмов для Патриархата.

Стала доставать продукты, выкладывать их на стол. Как полагается в России: сыр, колбаса, шпроты, розовые зефиры, бутылка вина.

Когда Морозов написал мне свой телефон и телефон Феди, долго переспрашивал при этом у нее цифры, между супругами прорвалось скрытое доселе недоброжелательство.

«Что ты там возишься, Саша, неужели ты думаешь, Эдик будет тебе звонить? У него вон сколько занятий и забот… Загляни в компьютер…»

«Мы старые друзья, отчего бы нам не встретиться. К тому же Эдик всегда был в тебя влюблен…»

«Да, конечно, – подтвердил я. – Если бы не Козлик и не Савицкий, мы могли бы быть вместе».

Она застеснялась: «Старая я уже для таких речей…»

Я заторопился, поскольку стало как-то неловко. Я даже и мысли не допускал теперь, чтобы спросить их, могу ли я у них тут спрятаться на несколько дней, в их глубоком прошлом.

В прихожей она сказала мне: «Пить Сашке нельзя не потому, что он пьяница, просто у него был уже сердечный приступ. А тут как назло он спелся с Георгий Ивановичем, сосед у нас такой, отставной военный».

«Понимаю».

Мы поцеловались, как умные и сдержанные брат с сестрой.

В автомобиле сидевшие охранники рассердились.

«Что же вы не позвонили, что вы выходите? А если бы мы отъехали…» Охранники вернули его из прошлого в настоящее. В настоящем было очень хорошо. Морозно.

Где-то через пару лет ему позвонил Морозов. «Эдик, Федя умерла. Завтра отпевание в Сретенском монастыре в 9 утра. А потом все поедут на кладбище в Немчиновку».

Я не смог поехать на отпевание, хотя и хотел. Помешали какие-то серьезные препятствия.

Вот так вот. Рядом с нами всю жизнь люди. Мы входим с ними в отношения различной степени близости. Вначале они умирают время от времени, а потом умирают серийно, пачками. Никакой морали извлечь из смертей невозможно. Разве что каждая смерть – это практическое доказательство отсутствия бессмертия.