Читать книгу К Анечке - Эдуард Павлович Гадзинский, Эдуард Гадзинский - Страница 3

Проснулся Василий от невыносимой головной боли. Поворочав во рту сухим шершавым языком, он открыл глаза и приподнялся. В висках гулко стучало, голова казалась чугунной.

Проникающий в окна свет белой северной ночи тускло освещал помещение. За длинным столом посередине барака, положив голову на руки, спал дневальный. В углу у блатных было темно. Только в тамбуре, как всегда, горела единственная лампочка.

Опустив ноги на пол, Василий сгрёб под мышку бушлат и медленно поднялся, мысленно благодаря судьбу за то, что он спал на нижних нарах. Каждое движение гулко отдавалось острой болью в голове, и, если бы ему пришлось сейчас спрыгнуть со второго яруса, он бы, наверное, тут же и умер. После пересоленной селёдки и страшной духоты сильно хотелось пить. Покачиваясь, он дошёл до стола, взял кружку, зачерпнул воды из стоявшего на печке ведра и залпом всё выпил. Вода была тёплая и дрянная на вкус, но стало немного легче. Хорошую, хоть и желтоватую от переизбытка железа воду из ручья водовоз привозил в столовую и администрацию, а для питья и умывальников заключённым набирали в небольшом озере с талой водой рядом с лагерем.

Вернув кружку на место, Василий толкнул в плечо дневального:

– Хорош дрыхнуть, барак проветри. Зачем так натопил? Угореть можно.

Дневальный по прозвищу Огурец поднял голову и непонимающе захлопал глазами.

– Барак, говорю, проветри! Какого чёрта так натопил? – зло процедил Василий.

Огурец виновато развёл руками:

– Да я что, люди мёрзнут, тепла требуют, – он показал на угол блатных. – Люди велели подкинуть – я подкинул…

Глянув на разрисованные местными умельцами, сделанные из простыней занавески, отгораживающие угол, где обитали уголовники, Василий зло скрипнул зубами, повернулся и пошёл к выходу. В тамбуре стояло несколько пар обрезанных, огромного размера валенок с калошами, специально предназначенных для выхода в туалет. Сунув ноги в ближайшую пару, он вышел на крыльцо, облокотился на столб козырька и жадно вдохнул полной грудью морозный воздух. Северный ветер швырял в лицо колючую ледяную крупу, но это было приятно. Несмотря на сильную головную боль и тошноту, мысли были на удивление ясные. Он всегда испытывал отвращение, слыша, как уголовники, эти отбросы общества, называют своё омерзительное сборище «люди», а нормальных людей – «фраера», и сейчас мысленно похвалил себя за то, что сдержался и не выругался вслух. Огурец наверняка бы передал блатным его слова, а разборки с уголовниками были совсем ни к чему. Сейчас ему нужны зачёты, чтобы скорее вернуться домой. Вспомнив о том, что завтра, точнее уже сегодня, воскресенье – банный день, и зачёта день за два не будет, Василий вздохнул и, шаркая валенками по прихваченному ночным заморозком песку, направился в туалет.

Почти во всех лагерях, где он был, заключённые не утруждали себя лишний раз прогулкой до туалета и справляли малую нужду прямо на угол барака, отчего зимой на углах нарастали жёлтые сосульки, которые время от времени сбивали и увозили на тачках дневальные. Василий не мог заставить себя делать так же, тем более сейчас, когда на дворе стояли белые ночи, и каждый раз тащился до туалета, который находился метрах в пятидесяти от барака.

Пошатываясь и кривясь от пульсирующей головной боли, он на половине пути свернул в сторону и собрал горсть чистого снега у большого агитационного плаката, гласящего, что труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства. Приложив холодное ко лбу, он, спохватившись, посмотрел на стоявшую неподалёку вышку. Закутанный в тулуп охранник погрозил ему кулаком, напоминая, что отклоняться от установленного маршрута передвижения по лагерю ночью категорически запрещено. Василий, не отнимая от головы компресса, быстро зашаркал в сторону уборной. Несмотря на то, что было уже почти утро, со стороны домов за периметром ещё доносились выкрики и нестройное пение. Прислушавшись, Василий узнал звонко-трескучий «Железнодорожный марш», сочинённый Дунаевским в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, и почему-то вспомнил только что прочитанную надпись на плакате: «ТРУД В СССР – ДЕЛО ЧЕСТИ, СЛАВЫ, ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА!». Эти слова, произнесённые Сталиным двадцать лет назад на шестом съезде ВКП(б), вызывали в его душе негодование и злость. Да, труд в СССР, даже подневольный, конечно же, должен быть делом чести, славы, доблести, геройства, ибо труд этот направлен на процветание Великой страны, на строительство социализма. Но за двадцать лет они, стоящие у руля, так и не поняли, что труд не должен унижать человека, не должен превращать его в грязное, забитое животное, в бесправную скотину. Всякий труженик, тем более заключённый, должен ощущать свою причастность к великому делу, гордиться этим и получать за свой труд соответствующее вознаграждение. Труд заключённых должен быть организован так, чтобы каждый оступившийся человек нашёл своё место в этом огромном механизме великого строительства, где каждому винтику, каждой мельчайшей детали обязательно есть место, чтобы за время заключения он притёрся в этом механизме, стал его частью и, выйдя на свободу, продолжал трудиться ещё усерднее.

Пытаясь размышлениями отвлечься от головной боли и глядя себе под ноги, Василий едва не столкнулся у входа в туалет с ближайшим подручным Клима – жуликом по кличке Скок.

– Шнифты разуй! – зло буркнул блатарь, толкнув Василия плечом, отчего тот едва не упал.

Установленный на возвышении из брёвен дощатый туалет с двумя узкими окошками под самой крышей был рассчитан на два барака. В длинном помещении без перегородок чернело десятка два отверстий в полу, над дверью тускло светила единственная лампочка. Подойдя к ближайшему отверстию, Василий бросил в него подтаявший кусок снега и вдруг услышал позади какое-то движение. Обернувшись, он увидел в дверном проёме уходящую сутулую фигуру, узнал конюха Гочу и удивился, что всегда весёлый и чрезвычайно общительный грузин почему-то даже не поздоровался.

Прогулка на свежем воздухе и холодный компресс немного притупили головную боль, и Василий, начиная уже подмерзать, вернулся в барак.

Поморщившись от обдавшей лицо духоты и шибанувшего в нос тяжёлого запаха немытых тел, он прошёл мимо дрыхнущего за столом дневального, выпил ещё кружку воды и улёгся на своё место. Устраиваясь поудобнее, он глянул на Николая и увидел, что тот лежит с открытыми глазами и внимательно на него смотрит. Василий кивнул соседу и хотел было отвернуться, но тот придвинулся ближе и тихо зашептал:

– В следующий раз, когда будете вставать ночью, советую сперва выждать некоторое время и послушать, не ходит ли ещё кто-то помимо дневального. Вставайте только тогда, когда убедитесь, что кроме дневального больше никого нет. Послушайте моего совета. Я вам потом всё объясню.

Сказав это, Николай, не дожидаясь ответа, повернулся спиной и, по-детски поджав ноги, затих.

Василий попытался вникнуть в смысл услышанного, но снова подступившая головная боль, храп, стоны и кашель соседей не давали сосредоточиться. Так и не собравшись с мыслями, он закрыл глаза и мгновенно уснул.

Утром после завтрака дневальные всех трёх бараков получили на вахте чемоданчики с бритвами и машинками для стрижки, на вещевом складе мыло для своих бригад, и первый барак сразу отправился на помывку и прожарку одежды. Чтобы нагреть воду, печи в бане начинали топить ещё ранним утром, и к завтраку всё уже было готово. Партиями по двадцать пять человек заключённые заходили в баню, скидывали в одну кучу в предбаннике одежду, и истопник с помощником из прожарки сразу уносили её на обработку. Потом дневальные машинками выбривали каждому волосы на голове, под мышками и в паху. Щетину на лице каждый брил сам. Эти процедуры были обязательными, и даже уголовники их проходили. Потом каждому выдавалось по небольшому кусочку мыла и все отправлялись мыться. Несмотря на стрижку, баню, прожарку, вши были у всех заключённых, но по сравнению с другими лагерями, через которые пришлось пройти Василию Звереву, это было вполне сносно. По крайней мере, здесь, на «Пятьсот первой», оставленная на нарах одежда не шевелилась от кишащих на ней паразитов. А вот за причёской все заключённые старались следить особенно, даже если по какой-то причине пропускали баню. Тем, у кого надзиратель замечал отросшие длиннее нужного волосы, просто выстригали машинкой полосу ото лба до затылка, и до следующего банного дня бедолагам приходилось ходить в таком виде.

До обеда, пока мылись первая и вторая бригады, обитатели третьего барака занимались хозяйственными делами. Один из помощников дневальных принёс с вахты мешок с лоскутами материи на заплаты, иголками, нитками, и те, кому было нужно, занялись починкой одежды. Кто-то приводил в порядок матрасы, разминая сбившиеся в комья опилки и добавляя свежую стружку, которую брали в плотницкой мастерской. Кто-то помогал плотникам ремонтировать рассыхающиеся нары. Всё в бараке, да и во всём лагере, было сделано преимущественно из сырого соснового леса, который быстро рассыхался, отчего постоянно приходилось ремонтировать нары, стол, лавки, двери и прочее…

Пока Василий пришивал заплату на порванные ватники, Николай с соседями, занимавшими верхний ярус, помогал плотнику по имени Дамир подбивать рассохшиеся доски настилов, которые последнее время жутко скрипели. Время от времени в барак заходил дежуривший сегодня надзиратель, которого все называли просто Степаныч. Наблюдательный Василий внимательно следил за этим интересным субъектом. Его полное имя было Павел Степанович Гриднев. Лет пятидесяти с небольшим, высокий, плотного телосложения, с торчащими щёткой короткими седыми волосами и с длинными такими же седыми обвисшими запорожскими усами, всегда спокойный и улыбчивый, Степаныч ходил по баракам, общался с заключёнными и одинаково находил общий язык хоть с интеллигенцией, хоть с крестьянами, хоть с блатарями. Разбирался он абсолютно во всём. Мог дать толковый совет и плотникам, и печникам, со знанием дела порассуждать и о Великой французской революции, и о разведении кроликов. Людей он видел насквозь. Во время таких разговоров с заключёнными многомудрый Степаныч, похоже, подбирал верную кандидатуру будущего секретного сотрудника, сокращённо – сексота, а на лагерном жаргоне – стукача. Поговорит добрый, безобидный надзиратель вот так с каким-нибудь бывшим юристом или колхозником, а потом того вызывают в оперативно-режимную часть, и там уже опер беседует с ним по душам, пообещает какое-нибудь поощрение или припугнёт (тут к каждому свой подход) – и готово. На беседу в оперчасть вызывали всех, а уж кто устоял и вышел оттуда с чистой совестью, а кто стукачом – поди-ка определи…

За четыре года отсидки Василия, разумеется, тоже не раз пытались вербовать. После такой «беседы» в Норильлаге он неделю не мог ходить без посторонней помощи в туалет и мочился кровью. Поэтому он всячески старался избегать общения со Степанычем, которого не без оснований считал серым кардиналом оперативно-режимной части. Достаточно хотя бы посмотреть, как уважительно разговаривают с этим с виду простым, чем-то похожим на доброго Деда Мороза надзирателем и начальник ВОХР[5], и начальник оперчасти, и даже суровый Подгорный. Поэтому, когда Степаныч, поговорив с кучкой что-то активно обсуждающих латышей, бывших «лесных братьев»[6], направился в его сторону, Василий опустил голову и весь сосредоточился на шитье, чтобы не встречаться с ним глазами. Надзиратель ненадолго задержался возле Дамира, понаблюдал за его работой и медленно пошагал дальше.

Закончив возиться с заплатой, Василий вернул иглу, сложил ватники и стал ждать, когда починят нары. Помощников у плотника было достаточно, и дело уже подходило к концу.

– Вот теперь всё ладно, – удовлетворённо кивнул Николай, усевшись на своё место, когда всё было закончено.

Дамир собрал инструмент и пошёл в другой конец барака. Работы у него всегда было много, а Василий помог соседям разложить обратно матрасы, одеяла, подушки и лёг отдохнуть. Всё утро он ждал удобного момента, чтобы поговорить с Николаем без свидетелей, но пока такой возможности не представлялось. С самого подъёма они ещё не перекинулись и парой слов.

Только ближе к обеду, когда соседи куда-то разошлись, Василий посмотрел по сторонам и, убедившись, что их никто не может подслушать, повернулся к Чупракову и шёпотом спросил:

– Скажите, почему не следует вставать ночью в туалет, если кто-то, кроме дневального, ходит по бараку? Спасибо за предупреждение, но я никак не могу взять в толк…

– Потому что блатари могут вас прирезать, – перебил его Николай. Он явно ждал этого разговора и быстро зашептал: – Уголовники готовят побег. Они заставляют дневального так жарко топить печь, потому что ночью сушат сухари. Потом один из жуликов ночью в туалете передаёт сухари конюху Гоче, а тот прячет их на своей конюшне. Вчера, когда вы выходили, Скок, кажется, передавал грузину очередной мешочек. Если ещё раз вас заметят во время такой передачи, подумают, что вы их выслеживаете, убьют на работе или просто зарежут ночью.

Первое чувство, которое испытал Василий, услышав эти слова, было глубокое, тоскливое разочарование. Впервые за четыре года он с кем-то завёл разговор, можно сказать, доверился, рассказав о своём сне, и этот человек оказался провокатором. Отсидевший несколько лет заключённый, если он не провокатор, никогда не заговорит о побеге с малознакомым человеком. Ни в одном лагере заключённые не говорят на эту тему. Такие разговоры быстро доходят до лагерного начальства, тут же расцениваются как сочувствие побегу, и болтун получает новый срок. Заводят такие разговоры только новички или провокаторы по наущению следователей, которым всегда нужны показатели. И ещё, в лагере каждый думает только о себе. Каждый хочет только одного – выжить. Никто не станет предупреждать кого-то об опасности, если это может повредить ему самому. Не зря же в арестантской заповеди: «Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси» «не верь» стоит на первом месте.

Видимо, прочитав по выражению лица мысли собеседника, Николай с грустной усмешкой добавил:

– Не будем больше говорить об этом. Просто примите к сведению.

Ничего не ответив, Василий откинулся на подушку и, стараясь унять эмоции, принялся размышлять. Если это просто провокация, чтобы посмотреть, как заключённый Василий Зверев отреагирует на такую информацию, – это одно. На допросе ещё есть шанс отболтаться. А что, если уголовники действительно готовят побег? Видел же он вчера и Скока, и Гочу, да и сушка сухарей похожа на правду. Иначе зачем бы так натапливать барак? Возможно, администрации лагеря стало известно о готовящемся побеге и провокатору Чупракову поручено подвести Зверева под расстрел вместе с уголовниками? Никакому начальству не нужны молчуны с дерзким характером, от которых неизвестно чего ждать. В личном деле заключённого Василия Семёновича Зверева наверняка есть сведения о его выходке в Норильлаге, когда он во время вербовки в сексоты якобы случайно опрокинул предложенный ему сладкий чай на документы начальника оперчасти. Тогда ему отбили почки, сломали пару рёбер и выбили зуб. С другой стороны, Николай не похож на провокатора. Всю жизнь был военным, сражался за советскую власть, прошёл через ужасы концлагеря и этой же властью после освобождения снова посажен. И на большой срок. А что, если он и в концлагере был провокатором и за это ему и дали большой срок? А теперь он выслуживается уже перед другим начальством…

Перебирая всевозможные версии, Василий не заметил, как пришло время обеда. Николай всё это время лежал на соседних нарах с закрытыми глазами. То ли спал, то ли просто отдыхал, было не понятно, но больше они не говорили.

Одеваясь на построение, Василий, не придя в своих размышлениях ни к какому выводу, принял самое правильное решение – выждать время.

В столовой на обед, как обычно, давали соевый суп. Неизвестно почему, сою здесь все называли «магара». Зелёная, мельче гороха, она была очень питательная и вкусная, но, как правило, самую гущу получали только бригадиры и уголовники. Раздатчики виртуозно владели искусством зачерпывать определённое количество тяжёлой сои, которая оседала на дне бака или ведра, и простым бригадникам доставалась обычно только жижа. Василий, всё ещё терзаясь сомнениями насчёт Николая, не хотел портить отношения с соседом и сел за стол рядом с ним, но желание разговаривать с кем бы то ни было у него пропало. Чупраков тоже молчал, сосредоточенно хлебая мутную соевую похлёбку.

К концу обеда высокий, худощавый, вечно угрюмый и злой надзиратель по прозвищу Лом всем громко объявил, что сегодня после ужина состоится концерт, из Салехарда прибудет музыкальный коллектив русской народной песни.

– А девки будут, начальник?! – весело спросил кто-то из блатарей.

– После обеда всем бригадирам отрядить по шесть человек убрать столы и составить лавки. Ужин сегодня будет в бараках, – распорядился Лом, не обращая внимание на выкрики и шумное оживление.

Баня и все неприятные процедуры перед ней прошли быстро. Одним тазом чуть тёплой воды и одним холодной много не намоешься. Водовоз подвозил воду, её таскали вёдрами в большие, встроенные в печи чугунные чаны, но она не успевала нагреваться. Хорошо хоть парная была уже достаточно прогрета двумя предыдущими отрядами.

Выходя из бани, кутаясь в тёплую после прожарки телогрейку, Василий увидел у конюшни две пустые незнакомые распряжённые телеги, на которых, должно быть, прибыли артисты, а из столовой уже выносили столы и составляли вдоль стены один на другой.

В шесть часов вечера зазвонили на ужин, и скоро в барак принесли вёдра с пищей.

– Сегодня перловка! На мясном бульоне! – с гордостью объявил мордатый раздатчик, и в бараке поднялся радостный шум. Все тут же стали рассаживаться за два длинных стола посередине барака.

Перловку Василий не ел уже, наверное, год и, обрадовавшись этой новости, тоже поспешил к столу.

– Это артистам угощение готовили, и нам мясной бульон с барского стола перепал! – улыбнулся Николай, усаживаясь рядом.

Голод, как обычно, отодвинул на второй план все остальное, и Василий, не думая больше ни о чём, кроме перловки на мясном бульоне, тоже улыбнулся:

– Эх, не на инженера нужно было идти учиться, а в музыкальную консерваторию поступать, как моя жена. Играл бы сейчас на аккордеоне или балалайке, ел бы варёное мясо…

– Кабы знал, где упадёшь, соломки бы подстелил! – рассмеялся Николай.

Зачерпывая маленькими порциями невыразимо вкусную перловую кашу, Василий наслаждался уже подзабытым вкусом и тщательно пережёвывал упругие зёрна, запивая горячей водой. Когда тарелка опустела, он дочиста собрал остатки липким мякишем хлеба.

Пока дневальный с помощниками собирали посуду, опять звонко запела рельса на вахте, и Альберт объявил построение.

К столовой, которая сейчас превратилась в клуб, со всех сторон тянулся народ. Войдя внутрь вслед за Чупраковым, Василий с любопытством осмотрелся.

Стена, отделяющая кухню от помещения для приёма пищи, была завешена широким белым полотном с художественно нарисованной берёзовой рощей. Невысокую сцену ярко освещали установленные с двух сторон прожектора. Четверо музыкантов в расшитых русских косоворотках сидели на принесённых из администрации стульях и готовились к выступлению. Высокая, статная женщина в русском сарафане и нарядном кокошнике, стоя спиной к залу, давала им какие-то указания. В зрительном зале на расставленных рядами лавках рассаживались побригадно. Как во всех лагерях, самый первый ряд предназначался для начальства, и пока он был пуст. Следующие два ряда тоже пустовали – они отделяли начальство от заключённых, их обычно никто не занимал, разве что кто-то из охраны или надзиратели. В четвёртом ряду сидели блатари первой бригады со своими приближёнными, а за ними уже все остальные. Надзиратели Степаныч и Лом давали указания бригадирам, кому куда садиться, и зал быстро заполнялся.

Когда все собрались, последним вошло лагерное начальство, степенно расселось по своим местам, и концерт начался.

Солистка, настоящая русская красавица, со стройной фигурой и богатой русой косой, обратилась к зрителям высоким, мелодичным голосом:

– Музыкальный коллектив «Берёзка» приветствует строителей Трансполярной железной дороги и открывает свой концерт русской народной песней «Что стоишь, качаясь»!

И под аккомпанемент балалаек и аккордеона запела великолепным лирическим сопрано:

Василий ощутил, как от чувствительной песни в неожиданно прекрасном исполнении сердце сладко сжалось, к горлу подкатился ком, а из глаз вот-вот покатятся слёзы. Благодаря музыкальному слуху и жене, которая просто обожала ходить на концерты, он неплохо разбирался в типах женских и мужских голосов и никак не ожидал встретить в этой глуши столь замечательное исполнение. У Анечки самой было чистейшее колоратурное сопрано, и дома, в узком кругу, она иногда пела. Она окончила консерваторию, а позже там же и преподавала по классу фортепиано. Петь на публику она стеснялась и всегда говорила, что у неё слабый голос. Пытаясь справиться с нахлынувшим приливом чувств, Василий посмотрел вокруг и увидел, что все сидящие рядом с ним испытывают то же самое. По исхудавшим, изрезанным морщинами лицам у многих катились слёзы, и все глаза были устремлены на сцену. Истосковавшиеся по красоте люди жадно ловили каждый звук, каждое движение на сцене, как бредущий по жаркой пустыне измождённый путник, добравшись до бьющего из-под земли родника, глотает живительную влагу.

Едва допев последний грустный куплет, красавица лихо тряхнула широкими рукавами, упёрла руки в бока и тут же звонко завела задорную «Вдоль по Питерской». Публика зашевелилась, на лицах появились улыбки…

Концерт длился около часа. Неутомимая солистка, пританцовывая, пела песни одну за другой почти без перерыва, а хорошо сыгранные музыканты исправно ей аккомпанировали. Завершился концерт старинной цыганской песней «Валенки», которая в годы Великой Отечественной войны благодаря Лидии Руслановой приобрела широкую известность и теперь уже считалась русской народной.

В конце, когда солистка со своими музыкантами поклонились публике, в зале на несколько секунд повисла тишина. На спектаклях и концертах, которые проходили в лагерях ГУЛАГа, аплодисменты были запрещены, но, если первыми начинало аплодировать начальство, остальным не возбранялось следовать их примеру. Первым, громко захлопав, поднялся с места Подгорный, за ним – начальник оперчасти Назаров, и зал буквально взорвался овациями, которые не стихали несколько минут.

После концерта оставленные от каждой бригады заключённые принялись заносить обратно столы и расставлять всё на свои места. И, конечно же, все поглядывали на солистку и музыкантов, которые в предвкушении угощения в просторном доме начальника лагеря с довольными лицами собирали свой реквизит. Артистов всегда угощали после концерта. Даже если труппа состояла из заключённых. Поэтому попасть в лагерную самодеятельность было огромной удачей и большим шансом выжить в мясорубке ГУЛАГа. Артисты не ходили на общие работы, жили отдельно, питались лучше, чем рядовые рабочие, и, глядя на этих счастливчиков, многие горько сожалели о том, что не умели играть на аккордеоне, балалайке или хотя бы управляться с ложками или бубном.

Вечернего построения и переклички сегодня не было. Альберт перед входом в барак пересчитал людей и ушёл к нарядчику получать наряд на завтра.

После отбоя, ещё находясь под впечатлением от концерта, многие не спали. Отовсюду слышались тихие разговоры и негромкий смех. В воровском углу, как всегда, горела лампочка, но обычного для этого времени оживления за их расписными занавесками сегодня слышно не было и на работяг за шум никто оттуда матом не ругался. Похоже, и в их гнилых душах очаровательная певица смогла пробудить что-то человеческое. Хотя кто знает, что они там делали со своими шестёрками…

Василий и Николай тоже не спали. Оба вздыхали и ворочались с боку на бок, думая каждый о своём.

Услышав, как сосед в очередной раз повернулся, Василий открыл глаза и встретился взглядом с Николаем. Тот грустно усмехнулся:

– Вам тоже не спится? И я никак не могу уснуть. Глаза закрываю, а в голове её голос звучит… Настоящая русская красавица. Певунья. Прелесть!

Глядя на детскую восторженность тоболяка, Василий улыбнулся:

– Да, красивая девушка и голос прекрасный. Если бы почаще устраивали такие концерты, глядишь, даже здесь стало бы светлее и люди добрее бы относились друг к другу. Баня очищает от грязи людские тела, а музыка очищает от скверны людские души. Это же так просто. Талантливых музыкантов и артистов у нас много, всем бы работа нашлась.

Чупраков вздохнул:

– Помню, как пела «Валенки» Лидия Русланова с кузова грузовика в июле сорок третьего под Курском, а мы слушали затаив дыхание. А утром, когда шли в атаку, ребята громко пели эти самые «Валенки». И вроде не так страшно было с песней на смерть идти…

– Ну, голосом Лидии Андреевны даже великий Шаляпин восхищался. Мы в тридцать девятом году с женой были на её концерте в Москве. У меня жена преподаёт фортепиано в консерватории Римского-Корсакова в Ленинграде. Каждый день дома звучала музыка. На концерты, спектакли ходили…

– Пишет?

Лицо Василия помрачнело, он покачал головой.

– За четыре года ни одного письма. И я уже как год перестал писать.

– Ничего, скоро увидитесь! – улыбнулся Николай и, тут же меняя больную для каждого заключённого тему, спросил: – Вы воевали?

– Нет, я всю войну в Ленинграде был. Сначала оборонительные сооружения строил, потом город восстанавливал. Куда только ни писал, чтобы бронь сняли, – ни в какую. Тёща у меня бывший партработник, коммунист с двадцатого года, даже она не смогла посодействовать. Но тогда везде фронт был. Хорошо хоть успел жену с тёщей на Урал эвакуировать в самом начале блокады. Анечка тогда на последнем месяце беременности была, прямо в поезде и родила. Очень тяжело рожала. Ребёнок не выжил. Аня долго болела. А уж после войны, когда полностью оправилась и снова забеременела, меня посадили.

– А тёща жива ещё была, когда вас арестовали?

Глаза Василия весело блеснули:

– Уверен, она ещё нас с вами переживёт! Помните, как у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!» Вот это точно про неё. Недолюбливала она меня. Потому что я значительно старше Ани и нет во мне ничего геройского. Не военный, из семьи интеллигентов: отец – профессор философии, мать – врач. Из всей нашей родни ни одного коммуниста. Сплошь профессора да академики. В общем, по всем статьям недостойная личность.

Николай тихо рассмеялся:

– А как же дочь такой стальной женщины учителем музыки стала?

– Амалия Петровна, тёща моя, родила Аню прямо во время боя с колчаковскими недобитками в какой-то деревне под Иркутском. В том бою погиб отец Ани, а тёщу ранило. Она на седьмом месяце беременности была, там до срока и родила. Анечка чудом выжила, росла слабенькой, постоянно болела. Тёща вечно была занята партийной работой, и с ребёнком сидела Анина пожилая тётка, которая и стала заниматься с ней музыкой. Амалия Петровна, дай ей бог здоровья, не стала препятствовать, когда дочь решила поступать в консерваторию. Видела, что Аня не пойдёт по её стопам. Но решила хотя бы найти дочери достойного мужа. А тут – я…

– Это что, – усмехнулся Николай, – моя тёща вообще прокляла свою дочь, когда она в мужья красноармейца голозадого выбрала. Татьяна была дочерью раскулаченного и расстрелянного купца Зубарева. Семья в Тобольске известная. Старообрядцы. Как-то вечером иду по улице, вижу – трое каких-то оборванцев девушку за старые склады тащат, ну и спас её. Таня вечером домой шла, а эти мерзавцы ограбили её и ещё снасильничать хотели. Красивая она была очень. Прибил я этих скотов. Всех троих до смерти. А девушку на руках домой доставил. Влюбился в неё сразу. Стал провожать, оберегать. И она меня, спасителя своего, полюбила. Только родня её меня на порог не пускала. Ну и сбежала она со мной. А через полгода Татьяна моя от тифа умерла. Всю жизнь её забыть не могу. Были, конечно, другие женщины, но всё не то…

Немного помолчав, Николай вздохнул:

– Давайте спать, завтра на работу.