Читать книгу История Будущего. Миры, о которых хочется мечтать - Эдуард Веркин - Страница 3

Если вы спите и видите эти слова; если не можете спать, потому что видите эти слова; если они порождают в вас гнев или печаль, как побочный эффект циклического биоморфоза – осознайте себя.

Вы – часть миссии «Дельфийские максимы». Член экипажа ковчега в зоне Златовласки оранжевого карлика Глизе 370. Участник операции «Пигмалион» по двухуровневому изучению жизнепригодной поверхности экзопланеты Дикея.

Вы принадлежите к авангарду антропоморфного разума, познающего себя и вселенную. Вы коснулись вечности, превратив ее в измеримую историю своего вида. Вы – ученый и страж, мудрость и умеренность, вы принимаете свой страх и потому знаете, что слова – лишь слова.

Даже такие:

«Дети не боятся. Дети не воюют. Дети – единственная форма человека, которую не уничтожает планета Дикея из зоны Златовласки оранжевого карлика Глизе 370».

* * *

На одной сказочно красивой планете жили малыши и малышки. Так их называл Фарадейчик – голос, помещенный им в голову. Внешне малыши и малышки казались почти неотличимыми. Все были одного роста и схожих прямых линий. Все ходили в белых комбинезонах и не имели волос. Малыши и малышки других галактик могли бы удивиться таким особенностям. Но поскольку на сказочно красивой планете не развилось даже простых белков, к которым относился кератин, входящий в состав волос или шерсти, наши малыши с малышками не предполагали, что бывало иначе.

Чего им всегда хватало – это дел. Нарисовать карту запахов, разгадать тайну желе, поговорить с хрустальными оленями на языке карманных фонариков. И все надо было успеть, пока длился золотой день, который в сезон басовитых огненных ветров, кренящих планету на бок-что-дальше, убывал с невообразимой скоростью.

Когда в небе начинался пожар, Фарадейчик укреплял защитные костюмы, важно поясняя:

– Вечерний режим!

Облака загорались малиновым. Внутри них, на просвет, суетились готовящиеся ко сну микробы. Густой теплый ветер, в объятия которого днем можно было лечь, теперь и сам припадал к земле, вычерпывая из глубоких разломов фиолетовый туман.

Фосфин.

Фарадейчик говорил: фосфин ест легкие.

Когда небо становилось красным, а низины опасными, малыши и малышки погружались в многоколесные гусеницы и возвращались в трехэтажный домик на базальтовой пробке древнего вулкана. Вокруг домика радужным аэрозолем пыхтели трубы. Они росли из-под земли и были такими широкими, что объять их могли лишь десять малышей и малышек, крепко взявшихся за руки.

Говоря по секрету, малыши и малышки не боялись фосфина. Они ничего не боялись – такой прекрасной была жизнь на сказочно красивой планете. Малыши и малышки лишь смутно беспокоились о двух вещах: скуке и потерянном времени. Но Фарадейчик заправлял гусеницами и домиком, завтраками и послеобеденным сном, окнами, дверьми и зеркальными панелями, а малышам с малышками приходилось слушаться его. Потому что еще Фарадейчик управлял Колыбелью. А ее никто не любил.

Колыбель крала время.

Вот как это происходило. Раз в десять дней Фарадейчик выбирал кого-то одного и говорил:

– Пойдем. Сегодня ты спишь в Колыбели.

Малыш покидал общую спальню и отправлялся за красную дверь, которая открывалась только по воле Фарадейчика. Утром из-за нее никто не выходил. Тот, кто ушел в Колыбель, пропускал завтрак, а за ним выезд на гусеницах, парады гигантских медуз, танцы радужной пыли – и так много-много дней подряд. Представляете, как вернувшимся было досадно слушать про игры, которые так легко обошлись без них? Им-то казалось, что они провели за красной дверью одну ночь.

У Колыбели было только одно понятное свойство. Она исцеляла. Если фосфин добирался до легких; или живые озерные пузыри ошпаривал нерасторопных малышей; или они, не слушая Фарадейчика, сходили со свеженапечатанной тропы на непредсказуемую обочину – из Колыбели все возвращались обновленными. Новыми версиями себя.

В остальном Колыбель было неприятной тайной, и потому никто не спешил ее разгадывать. Но если бы малыши и малышки других галактик присмотрелись к удивительным делам, творящимися на сказочно красивой планете, они бы сразу заметили: кое-кто ходил за красную дверь намного чаще других. Особенно трое – Лебедь, Оберон и Кай.

Лебедь была очень доброй малышкой. Она с удовольствием отдавала свои призовые очки или находки другим малышам, если тем хотелось больше внимания. Проигрывать ей было так же радостно, как и выигрывать.

Оберон считался первооткрывателем. Настоящим авантюристом. Это он сходил первым с тропинок, замерял глубину сияющих трещин в земле, пробовал на горелые клубничные кристаллы, чтобы потом, под ворчание Фарадейчика, кашлять искрами три дня, но ни о чем не жалеть.

Кай отличался ото всех. Он Играл В Трудное. Но это случалось только, рядом появлялся электрокузнечик. Тогда Лебедь волновалась, что Каю холодно. Оберон думал, что Кая обездвиживал разряд. По ощущениям самого Кая, его действительно что-то касалось – но не снаружи, а изнутри. Оно пыталось отобрать его тело, мысли и чувства, и воспользоваться им как-то еще.

Фарадейчик признавался: он не знает, что происходит. Лишь предлагал быть к Каю внимательнее, чтобы однажды раскрыть секрет Тяжелой Игры.

Фарадейчик врал. Он знал, что малыши с малышками других галактик тоже, наверняка, сразу поняли. Кай боялся кузнечиков. Единственный из всех. Но поскольку ложь была питательным субстратом всей наземной части операции «Пигмалион», Фарадейчик делал то, на что его запрограммировали.

Сами Кай, Оберон и Лебедь.

Он заботился о них, как мог.

* * *

Лебедь посмотрела вниз с края утеса, на поляну черного бархата и сломанных радуг. Огромный оранжевый шар плавился на горизонте, стекая густым жаром за пределы видимой топографии.

Дикея пела – сорока герцами. Псалмом, но без смысла. Посох Лебедь отвечал той же частотой. Лебедь наставила навершие на ряд черных слоистых камней, разбросанных по утесу, и принялась искать сердцебиение. Она вела посохом, зная, что невидимые лучи его пронзали насквозь их базальтовые жилы, кристаллические решетки, многомиллионную историю образования. Наконец, внутри одного из камней, в ответ на лучи, вспыхнуло синим.

– Фарадейчик! Еще одно яйцо! Сюда!

На вершину утеса взобрались грузовые пауки. Один из них перевернул и положил потухший камень себе на спину. Лебедь увидела внутри него стеклянную жилу. По ее поверхности бликовало небо и стая плывущих над утесом гигантских медуз. Лебедь подняла голову. В медузах разливалось электричество – многочисленные грозовые вспышки ткали покатые купола. Вспышки порождал ветер. Он гнал медуз в сторону заката. Еще выше, совсем точками, Лебедь увидела воздушные шары. Их каждый день запускал Фарадейчик, чтобы «небо знало».

На поляну внизу зашло стадо серебристых оленей. Их окружал туман морозной прохлады, синхронные шаги выбивали искры бирюзы. В прозрачных фрактальных трубках на головах струилось то же электричество, что и в медузах. А еще – данные. Ожидающие обработки биты. О том, как Лебедь собирала наверху камни, а теперь снова смотрела вниз.

– Вот ты где! – услышала она голос за спиной.

На утес, помогая себе посохом, взобрался Оберон. У него одного был широкий пояс «всякой всячины» – им же придуманный и смастеренный Фарадейчиком после долгих-долгих уговоров.

Сейчас все шлевки и кармашки были забиты камнями. Лебедь навела посох на пояс Оберона, и тот вспыхнул синим.

– Вы обвиняетесь в контрабанде драконьих яиц! – рассмеялась Лебедь.

– Это не то, что ты подумала!

Оберон бросил посох и подошел к Лебеди. Вытащил из кармашков два маленьких гладких камушка.

– Смотри! Ну, то есть – слушай!

Он ударил камень о камень. Лебедь замерла. Ей почудилось, что она видит вибрацию, исходящую от места удара – таким густым и ощутимым физически оказался звук.

Оберон довольно пояснил:

– Это до-диез.

– Откуда ты знаешь?!

– Просто знаю. Здорово, правда?

Лебедь отложила посох. Оберон протянул ей камни, и Лебедь с воодушевлением ударила в них. Ее звук был другим, ведь она приложила меньше сил. Звук Лебеди хотелось зачерпнуть ладонями, чтобы умыться, таким чистым он казался.

Лебедь восторженно повернулась к Оберону. Тот уже глядел на оленей. Лебедь тоже мельком посмотрела на стадо, и поняла, что олени смотрели наверх.

На них.

Лебедь сложила камни в одну руку и с улыбкой помахала оленям. Потоки данных в их рогах обогатились зернистыми вспышками регистрации ее приветствия.

– Они такие хрупкие, – промолвил Оберон. – И удивительные. Вот бы жить с ними, а не в напечатанных комнатах.

– Фарадейчик говорит, что однажды они похолодеют еще сильнее, – задумчиво напомнила Лебедь. – Из-за отражателей. И нас.

Лебедь с Обероном взглянули друг на друга. Потом посмотрели далеко-далеко за медуз. Туда, где в структурированном математикой космосе гигантский рой парусов-зеркал ловил свет оранжевого шара и возвращал на поверхность Дикеи, накрывая ее, как одеялом, приумноженным теплом.

– Думаешь, – начала Лебедь, по-прежнему глядя в небо, – сегодня мы правда собираем драконьи яйца?

– Какая разница, – улыбнулся Оберон, – пока мы вместе и это весело.

Вплетаясь в гул Дикеи, ветер принес со склона вскрики:

– Кузнечик! Вон там! Скорее, зовите Кая!

Лебедь с Обероном переглянулись и тут же побежали к остальным.

Все, кроме Кая, любили кузнечиков. Те переливались, как рассвет в капле дождя. Когда прыгали, сыпали трескучими синими искрами, и те рисовали в воздухе призрачные дуги, повторяющие траектории прыжков.

Когда Лебедь с Обероном спустились, на середине склона уже образовался круг. Кай стоял по центру и смотрел на кузнечика, пока все жадно смотрели на Кая, пытаясь разгадать секрет его Игры.

Кай шагнул к кузнечику, но все видели: воздух для него потяжелел в сотни раз. Мышцы стали каменными. Он будто толкал невидимую стену из скуки и украденного времени, усиленных в тысячу раз. Эхо его внутреннего напряжения сковало и остальных, прихватив горло крепче фосфинового спазма. Никто не видел дракона, которого Кай пытался одолеть, но все видели битву, и для нее не находилось слов. Кай потел, Кай дышал, Кай убеждал себя в чем-то. Затем подходил к кузнечику, брал его в дрожащие руки. А когда отпускал за пределы круга, все с ревом набрасывались на него, хохоча, будто от хорошей шутки, плача, как от царапины в глазу. Никто не понимал, что за оглушительный пузырь лопался внутри, когда у Кая получалось. Но все хотели обнять его, и обняться друг с другом, и целый вечер жарко, запальчиво обсуждать, как Кай делал то, Что Не Хотел.

Лебедь тоже смеялась и обнимала Кая. Она думала, что Дикея прекрасна, но они – все они, вместе, рядом – чуточку прекраснее.

А ночью Кай ушел в Колыбель.

* * *

Жизнь течет. Это не метафора. Она мутная, вязкая, наполнена готовыми микротканевыми модулями, которые переливаются из затемненного резервуара, консервирующего циклический избыток, в черный вертикальный саркофаг. Анабиозная пена внутри засеяна семенами нанороботов. Саркофаг гудит. Наноботы проклевываются и приступают к работе. Распаковывают модули, чтобы вживить в ткани, паяют нервные проводки, отмывают гены от метильных меток, будто грязное стекло.

Мышцы рвутся, раздуваясь. Печень, почки расправляют доли. В маленьком черепе растворяется заместительный биогель. С томительным скрежетом распускаются титано-никелевые нити. В движение приходят биокомпозитные пластины свода – все известные науке аналоги костей. Череп расправляется изнутри, надувается, как пластинчатый шарик. На затылке с висками пузырятся багровые волдыри. То, как голова возвращает прежний объем, чувствуется даже сквозь глубокую медикаментозную кому. От последствий такого обмана не сбежать.

Черепные импланты скрипят, охлаждаемые биогелем. Напор громоподобный. Он оглушает клетки, сами ткани, они отказываются жить. Капилляры мозга лопаются, но их снова пересобирают; сдаются, но тут же возвращаются в строй. Тело умирает, оживает, умирает, собирается заново.

Это называется «циклический биоморфоз».

Линька из человека в человека.

Когда прежние нейронные паттерны гаснут, в остывающем мозгу вспыхивает другое созвездие. Заслонка амнезии опускается, и человека в саркофаге коротит от потока сверхплотной информации, захлестывающей теменные зоны. Он – это он. Он – это не он. Он в двух местах одновременно, потому что является двумя разными формами человека. Мужчиной, рожденным в космосе, и мальчиком, которого не существует.

Биоморфоз окончен. Саркофаг выпускает наружу клубы влажного тепла. Мужчину тоже, но ему не уйти. Его главная темница – знание.

– Я часть миссии «Дельфийские максимы»… Член экипажа ковчега…

Он падает. Его подхватывает женщина в темном комбинезоне, с облаком рыжих волос у лица. Они оседают на пол, и женщина обнимает новорожденного мужчину, крепко-крепко, будто только так можно удержать вместе его агнозирующие клетки.

– …Глизе 370… Участник… участник операции «Пигмалион» по двухуровневому изучению поверхности…

Он говорит не с ней, а с голосом в голове, требующим полного осознания себя как доказательства вернувшейся зрелости.

Женщина подносит ко рту мужчины ингалятор и вынуждает глубоко вдохнуть. Тот затихает, расслабляется. Женщина кладет щеку на его голову и тихо качает. Потом поднимает взгляд на стену – такую же длинную, черную, как ряд саркофагов с биорезервуарами по обе стороны. Их так много, что хватит на несколько историй лучших людей.

В черную стену встроен дисплей. По нему струится текст.

«Дети – единственная форма человека, которую не уничтожает планета Дикея из зоны Златовласки оранжевого карлика Глизе 370.

Поэтому ваш подвиг – наш единственный шанс».

* * *

Однажды на Дикею высадился наноробот, умевший делать крошечные молнии. Сжимаясь, он искрился; дрожа, точил базальт. Этот запрограммированный на отважность малыш имел цель: проронить семя новой крепости человечества на тысячу двести метров вниз под основание древнего вулкана.

Когда семя достигло нужной глубины, внутри проснулись микроскопические ткачи-нанофабрикаторы. Пропитав базальтовые волокна жидким сплавом, они стали плести каркас. У него была форма правильного многогранника, составленного из двенадцати равносторонних пятиугольников с активным шумоподавлением сорокагерцовых псалмов Дикеи. Это бы обеспечило полную изоляцию убежища – в дополнение к свинцовой пудре, виброизолирующим танталовым пружинам, квантово-стабилизирующим экранам и системе двух обособленных ИИ, во имя безопасности низведенных до функции калькуляторов.

На самом деле, нанороботы исчислялись сотнями тысяч. С развертыванием базы тоже получилось не сразу. Но поскольку в завершающей стадии терраформирования, обернувшегося катастрофой для всей миссии, на борту уже появились первые дети, эта веха человеческой истории нуждалась в новых сказках.

Кай знал, что двигал сюжет одной из них.

Он не понимал, сколько проспал после саркофага. Нейроимплант с доступом во внутреннюю сеть оказался принудительно ограничен. Кай сидел на кровати, выращенной из пола, в распыленном свете диодов, выращенных из потолка, и бездумно глядел на кресло, выращенное из стены. Ему хотелось что-нибудь подвинуть, поднять или перенести, хоть как-то снова воспользоваться собственным телом. Но единственный отчуждаемым от общего ландшафта предметом был ярко-оранжевый ингалятор с Релаксинолом-Т. Один вдох обещал пластмассовое спокойствие и недоуменную усмешку по поводу всего, что раньше причиняло боль. Кай смотрел на него тоже. Дольше, чем на кресло. Затем встал, оделся и направился в командный центр.

Он знал, что встретит там много людей. Проще, чем не работать, здесь было не дышать. Но когда Кай зашел в просторный зал, полный голубого свечения голограмм, задумчивых бормотаний и плавающих в воздухе графиков, он увидел того, кого не ожидал.

Рабочим пространством в командном центре было всё. Интерфейсы раскрывались в любой точке пространства. Поэтому женщина в темной вуали сидела прямо на полу, под огромном проекцией Дикеи в муаровом тумане магнитного поля.

– Лебедь…

Она на миг отвлеклась от видеозаписей, кружащих, как стайка прикормленных рыб. Дымчатая вуаль струилась у лица волнами, похожими на волосы, какие Кай помнил у Лебеди на ковчеге – черные, блестящие. Какие без остатка пожрал биоморфоз.

– О… – промолвила Лебедь. – Проснулся.

Кай приблизился.

– Почему ты здесь? Лаг между нашими циклами должен быть не меньше полутора недель.

Она смахнула в сторону несколько кадров.

– Дэви, вернись к Кайрену и расскажи, почему я здесь.

Данные мгновенно хлынули в мозговой имплант. Все подернулось полигональной сеткой дополненной реальности.

– С пробуждением, господин Кайрен, – прокрался в голову участливый голос Дэви. – В связи с многократным несоблюдением рекомендаций по длительности фаз вас отправили в принудительную гибернацию на четырнадцать дней.

– Очень интересно. И кто это решил в обход моего мнения?

– Ваше тело.

Дэви вывел в интерфейс результаты анализов, но Кай их тут же мысленно смахнул.

– Темпы укорочения теломер превышает прогнозы на двести процентов. Если вы продолжите так часто ходить на поверхность, это приведет к остеопорозу, мышечной дистрофии и некрозу печени в течение десяти циклов. Рекомендованное время отдыха до следующего выхода – три месяца.

– За три месяца все закончится.

– Для тебя – так точно.

Лебедь убрала от лица видеозаписи, и теперь Кай смог заглянуть в ее холодные, сосредоточенные глаза. Они были цвета голограмм.

– Под землей для тебя найдется работа, Кай. Для Авроры же нашлась. Аномалию можно изучать и…

– Хорошо, что не ты решаешь, кому и чем заниматься.

– Думаешь, Оберон с Авророй позволят и дальше тебе убивать себя? Нас трое против одного.

Кай опустился на пол, по-прежнему глядя ей в глаза:

– А должно быть единогласно четверо. Так работает оперативный совет «Пигмалиона».

Лебедь отвернулась. Но не потому, что впечатлилась ответом. Кай догадывался, что в ее голове реальность двоилась так же, как и в его. Мозг пытался залатать разрывы во временной линии, отказываясь принимать, что работал на нескольких прошивках. В одной из них усталые упрямые взрослые нравились друг другу, потому что того требовал протокол о совместном пребывании в долгосрочно экстремальных условиях. В другой жизни искристый детский дофамин, освобожденный от надзора сложных страхов и долгосрочного планирования, бил фонтаном при одном лишь взгляде друг на друга.

– Уверена, – промолвила Лебедь, по-прежнему глядя в сторону, – старожилы ковчега гордятся тобой.

– По-любому. – Кай протел лицо ладонями и фыркнул от смеха. – Они бы справились здесь за три дня. Ведь в их время, когда ковчег чихнул во время прыжка, и экзотическая материя локально коллапсировала, схлопнув гидропонный сектор до размеров ореха…

Лебедь кашлянула смешком, добавила с назиданием:

– Что, конечно, полная ерунда, в сравнении с тем, как навигационная сингулярность решила поиграть в прятки из-за квантового чиха в петлевой гравитации…

– Все так, милочка. Ковчег мог выпасть в случайной точке пространства-времени. В пустоте между галактиками, в центре сверхновой или, как тот разведывательный зонд, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. А у нас тут, подумаешь, лишь принудительное разжижение и раздвоение личности.

– Тряпки.

Они рассмеялись в затихающем эхе далекого домашнего брюзжания.

– Их послушать, – Лебедь подняла взгляд на проекцию Дикеи, – вселенная только и делает, что чихает…

– Каковы темпы продвижения к аномалии?

– Дети снова встретили электрожнеца.

– Это не ответ.

– Возможно. Но они приходят к оленям все чаще. Хочешь посмотреть?

Кай не хотел, зная, что не увидит ничего нового. Но хотел, потому что другие видели, а он нет.

– Ладно. Давай.

Пока Лебедь разворачивала в пространстве экраны, Кай оглядел других присутствующих в командном центре.

– Где Аврора?

Лебедь покосилась:

– Ты спрашиваешь меня или Дэви?

Кай пожал плечами. Дэви взял слово:

– Госпожа Аврора в геологической лаборатории. Мы смотрим, как включения гадолиния в собранных образцах магнетитов влияют на скорость передачи данных в биосфере.

– Драконьи яйца? – уточнил Кай.

Лебедь кивнула, растянула видеозапись. Дэви тут же плеснул технические данные прямиком на зрительную кору.

Если бы земные львы произошли от плотоядных цветов, то напоминали бы электрожнецов. Так подсказывали Каю гены, выпестованные планетой, где в вопросе энергообмена жизнь не сдвинулась дальше пищеварения. Он буквально чувствовал, как шепот древних инстинктов щекотал и без того замученную амигдалу: это химера двух хищников, парень. Бей или беги.

Но на поверхность амигдалу не выпускали. И потому, увидев крупного черного жнеца, по спине блестящего звездными вкраплениями, стайка лысых обезьянок в белых комбинезонах – иначе Кай их не воспринимал – понеслась к нему навстречу, как на праздник.

Фарадейчик кое-как заставил их остановиться и замолчать. Жнец проплыл мимо с неживой плавностью глубоководного аппарата. Его длинные лепестки-щупальца ощупывали остаточный шум в воздухе. Жнец приблизился к оленям, и Кай увидел, что их фрактальные трубки, пульсируя грязным свечением, дребезжали от переизбытка искр.

От стаи отделился олень. Лепестки-щупальца вскинулись навстречу хрупкому, облаченному в свет существу. Гены Кая вскрикнули: беги.

Никто не пошевелился.

Вскормленное охотой и тьмой, эволюционное наследие уверяло Кая, что львы должны жрать оленей. Кто-то всегда ест кого-то. Иначе никак. Не зря же они даже сейчас торчали под землей, правда? Но разум Кая, взращенного эпохой Пяти решенных немеханических проблем человечества, знал: лишь на маленьком клочке вселенной жизнь устроена так. В других местах охоты не существовало. В иных мирах олени пили сенсорные потоки, как воду, поглощали сырые бесплотные данные. А когда пища загрязнялась паттернами неструктурированных колебаний, к которым, относились смех, крик и восторг лысых обезьянок, приходил уже тот, кто питался хаосом.

Щупальца жнеца обвили основания фрактальных трубок. Олень померк, но не шелохнулся. Искристая метель в рогах замедлялась, нащупывая новый ритм пульсации. Жнец забирал информационный мусор. Оленю оставалась гармония.

Идиллия продолжалась.

Дикея не ведала страха ни своим одним существом, и потому все его производные – боль, бегство, охота – были здесь категориями невозможного. Так, по крайней мере, все детство Каю говорили родители, готовясь к первой в истории высадке на поверхность.

Там Дикея и убила их.

Кай посмотрел на Лебедь. Ее лицо светилось, но не от всплесков пятен на видео. Лебедь улыбалась. Кай построил поверх картинки траекторию ее взгляда и понял, что Лебедь смотрела на Лебедь.

– Почему у тебя такое лицо? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Я вернулась три дня назад, но до сих пор не узнаю свои руки. Эта девочка намного реальнее меня.

– Она – это ты.

Лебедь покачала головой.

– Настолько, насколько я была бы своим однояйцевым близнецом. Только на уровне клеточного материала. Она – самостоятельная личность.

– Личность…

– Если я назову ее надстройкой, думаешь, будет проще убить, когда все закончится? Не нуди. Я знаю, что мозг пытается обмануть меня, заставив вложиться в то, что, по его мнению, меня переживет.

На видео щупальца распустились, и олень отошел. Жнец ощетинился, стряхивая с себя электричество, развернулся к шеренге восхищенных детей.

– Результаты этой операции переживут тебя, – тихо сказал Кай. – Все, что мы сейчас делаем, переживет нас. Эти дети ненастоящие. Ты не на том циклишься.

Лебедь схлопнула экран и поднялась с пола. Вся в вуалях, похожих на газовую призрачную плоть.

– Тебе виднее. Ты же особенный. И тут, и там.

– Все так. Поэтому спрашиваю снова. Как наши темпы продвижения к аномалии?

– Ты сам знаешь. Неудовлетворительны. Как всегда без тебя. Твой ребенок – единственный, за кем хотят идти те, кто не знает ни страха, ни взросления. Но это не значит, что мы с Обероном позволим тебе…

Рабочее пространство пронзили красные лучи. Лебедь с Каем застыли. Лазерный свет прошел сквозь них и расчеты, голограммы и других людей, превращая командный центр в пульсирующую цифровой паникой решетку. Голос Дэви сочился из каждой ячейки:

– В лабораторном секторе зарегистрирована критическая угроза. Операционный совет «Пигмалиона» запустил протокол «Стерильная стена». Энергия будет отключена через…

Лебель попыталась вывести консоль, но лазеры блокировали пространство.

– Дэви! Код ноль-девять-девятнадцать. Слушай только меня. Аврора запустила протокол? Свяжи нас!

– Не получится, – возразил Кай. – Он уже слушается Аврору. Чтобы отменить приоритет ее команд, нужны все наши кода, включая Оберона.

Он обернулся на перепуганных людей, ждущих от него указаний. Все смотрели так, будто поверхность делала из них с Лебедью сверхлюдей. Сверхвзрослых.

– К тому же, «Стерильная стена» разделяет модули Дэви, чтобы избежать перехвата. В настоящем времени он – куча Фарадейчиков. Но должен сохраниться доступ к уже сделанным записям. Покажи нам Аврору за десять секунд до запуска протокола, Дэви. На внутренний имплант. Со звуком.

Изображение геологической лаборатории с ракурса камер тут же перекрыло красную решетку. Кай проморгался, сосредотачиваясь. Лазеры сбивали фокус.

Аврора стояла, вжавшись в стену. В темном комбинезоне, с облаком рыжих волос у лица и красными отсветами другого слоя реальности. Перед ней лежали камни разной величины: от валунов до гальки.

Аврора смотрела на что-то среди камней. Ракурс не являлся проблемой, лабораторию можно было легко развернуть в модель натуральной величины, и, встав к стене, увидеть все чужими глазами. Но это оказалось ненужным. Кай сказал «со звуком» – и Дэви подтянул звук.

Безмятежный стрекот живого электричества.

– Дэви, – прошептала Аврора. – Пошли сигнал наверх. Нужно разбудить Оберона. И, ребят, я… Простите. Дикея здесь. Она знает. Активирую протокол «Стерильная стена».

Аврора назвала код, и картинку затопило красным.

* * *

В одной старой земной сказке жила-была девочка по имени Златовласка. Но об этом на ковчеге помнили лишь Дэви и Кай, который однажды, изучая общую астробиологию, спросил:

– Почему мы там, где мы есть?

Дэви посчитал, что метафора послужит отличной техникой запоминания для восьмилетнего ребенка. Он вычерпнул из Всемирного банка человеческого опыта все редакции сказки и рассказал ее усредненную версию.

Как-то раз Златовласка заблудилась в лесу и, долго плутая, наткнулась на чей-то обустроенный дом. Девочка зашла туда и обнаружила по три предмета разного размера: тарелки, стулья и кровати. Она хотела есть, но горячая и холодная каша в двух тарелках ей не подошли. Она решила поспать, но мягкая и жесткая кровати ее смутили. Златовласка перебирала условия удовлетворения базовых потребностей, отбрасывала крайности, пока не останавливалась на средних вариантах. Они всегда были «в самый раз».

– Поэтому обитаемые зоны исторически называют зоной Златовласки. Чтобы быть пригодной для водно-углеродных форм жизни, планета должна находиться не слишком далеко от своей звезды, но и не слишком близко. Посередине допустимого. Это критически важно для существования воды. Однако биосфера Дикеи не имеет углеродного начала, а ее обитатели не метаболизируют кислород. Наличие жизненно-важных для человека элементов здесь можно назвать грандиозным космическим совпадением.

И хоть Кай считался новым, постсингулярным человеком, родившимся среди звезд без обратного билета в видовую колыбель, ему было восемь. Просто восемь. Так что, вместо метафорической подводки к лекции, он услышал, что какая-то девочка зашла в незнакомый дом и взяла чужое, а оно не подошло. Тогда она попробовала чужое еще раз, а оно ей не понравилось. Наконец, она взяла третье чужое, и вот все сложилось как надо. Но чужое не перестало быть чужим.

Потом родители неоднократно объясняли Каю, что люди так больше не делают. Что решение Пяти немеханических проблем, особенно последней, «я-концепции», выкорчевало эволюционное наследие малых групп, фаворитизм и жажду упрощений. Что в начале века, отринув дихотомию противопоставления, человечество едва не сошло с ума от тающего чувства идентичности, но все же превратило земное «я» в космическое «мы».

Взмыло, пусть и в генах потомков.

Маленький Кай родился в дрейфующей крепости, где все жили сплошным оптимистичным «мы». Но никто не смог избавить его от образа «чужого», подчерпнутого из старой, давно выдохшейся сказки. Бывшие земляне не понимали, чего боится маленький межзвездный человек.

Кай знал, что они для Дикеи чужие. И даже на ковчеге чувствовал, как «чужое» смотрело в упор. На разворачивающиеся в черноте зеркала для нагрева поверхности. Разрастающиеся генномодифицированные лишайники для поглощения фосфина.

А потом его родители сняли последнюю заслонку между человечеством и вечностью, за которую Кай был выдан авансом в первую мотивирующую волну рождений. Они закончили тренировать армию наноботов, вооруженных молекулярными ножницами для разрезания чужих нитей жизни. Это стало базой иммунитета от вируса, являвшегося основой биосферы Дикеи и ее квантовой сети. Математические модели, описывающие заражение углеродных форм жизни, ломались и схлопывались, как критически непостижимые.

Химия. Физика. Человек. Все десятилетями подгонялось друг под друга. И когда после окончательных проверок настало время увидеть итог своих усилий, родителей Кая включили в состав первой пилотируемой высадки.

Кай отказался лететь с ними. Родители печалились, но не настаивали. Его впечатлительный мозг был слишком юн для корректирующих модификаций. А за неделю до высадки, во сне, Кай увидел себя на поверхности: странного, взрослого, под стекающим расплавленным металлом небом. Он проснулся и расплакался от мысли, что, если родители погибнут, он останется один среди скорбящего космического «мы». Сковывающий страх перед «чужим» был в Кае сильнее любви к «своим». Но страх перед миром, где он оказался прав и ничего не мог с этим поделать, победил инстинкт самосохранения за один кошмар.

Кай оказался единственным ребенком в составе первой высадки. Автоматизированные модули обитания и основные системы жизнеобеспечения, возведенные Дэви еще в фазу первоначального развертывания, были идеальны. Все было таковым. Небо. Состав атмосферы. Помыслы людей.

Они не сделали ничего, что Дикея могла счесть за угрозу. Были деликатны. Добры. С самого начала рассматривали ее как сверхорганизм с рассеянными информационными мощностями, поющими на частоте квантового гула.

Кай не помнил, как долго было хорошо. Сколько-то было. Но однажды утро наполнилось стрекотом живого электричества. Сначала далеким, как гул крови в прижатом к подушке ухе. Потом звук разросся, приблизился, восстав на горизонте роящейся стеной. Ее тень перекрыла небо, пожрала свет местного солнца и вдруг обрушилась на базу первой высадки штормовой волной.

Не было ни крови, ни ран. Ничего земного. Просто электричество убило электричество: быстро и точечно, сердце и мозг. Только Кая кузнечики огибали по широкой дуге, оставив задыхаться в коконе чистого утреннего воздуха. Он так из него и не вышел.

Когда звуки иссякли, Кай с трудом открыть глаза. Тысячи кузнечиков висели в воздухе, как капли дождя на стоп-кадре. Скрюченные. Распластанные. Вдавленные в атмосферу, будто в сырую глину.

Кай снова начала задыхаться, и кузнечики пришли в беззвучное движение. Лишь воздух свистел от сложных завихрений. Что-то сжимало их, полностью парализованных, в электромагнетическом кулаке непостижимой воли. Что-то расчистило себе пространство над базой первой высадки и стало рисовать по воздуху пигментом из тысяч существ.

Это была Дикея.

Ее послание Златовласке.

Дикея сложила группу из трех фигур, отдаленно похожих на гуманоидов. А рядом с ними, зеркальным противопоставлением линий, вывела еще три. Она вытянула их, сделав выше, укрупнила по краям. Она склонила им головы, будто направляя взгляды на фигуры поменьше. Затем с треском схлопнула, и кузнечики брызнули во все стороны.

Теперь вместо трех больших фигур висели конструкции, похожие на кресты. Они дребезжали какофонией. Каким-то новым слоем смысла. Дикея разрушила их, и в воздухе остались только исходные фигурки. Они переливались на солнце и оттого будто двигались. Пели чисто, хрусталем. Светились.

Вскоре распались и они.

Больше Дикея не выходила на связь. А ковчег не пришел к единому мнению, была ли это «связь» вообще, или так только казалось. Одно не поддавалось сомнению – наличие конкретного биологического параметра, благодаря которому Кай остался жив. Непостижимой логикой, внутри другой формы жизни, Дикея отделила гальку от булыжников, и, несмотря на полное совпадение строительного материала, разрешила гальке остаться. Дети оказались Дикее «в самый раз».

Поиск этого параметра стал новым этапом миссии. Через два десятка лет он вылился в двухуровневую операцию «Пигмалион». Кай всегда знал, что будет ее участником. Несмотря на многочисленные корректирующие модификации, произошедшее в детстве целиком изолировало его от собственного вида межзвездного образца. Понять Дикею стало единственным, что Кай хотел от мира, в котором оказался прав.

Понять – и обмануть.

Чужие есть чужие.

* * *

– Дэви, не спорю. Ты теперь калькулятор, а не интеллект. Но, мать твою, у тебя была всего одна критическая задача. Одна! Не допускать под землю ничего живого!

– При всем уважении, господин Обе…

– Ой, давай без этого! Уважает он меня!

За два часа Оберон нарушил все этические протоколы и несколько уставных статей. Но еще никого не заставляли идти в командный центр, поломанного биоморфозом, с температурой под сорок, чтобы решать за пустым столом проблемы исторического значения.

Лебедь поставила перед Обероном открытый термос, из которого пахло железом и морем, села рядом.

– Мы посмотрели логи. Никаких отклонений. Они были камнями внутри камней. Слабые вибрации внутри образцов идентичны сорока герцам. Дэви объяснил их естественным пьезоэффектом пород…

– …хотя это было резонансным слиянием с фоновым гулом Дикеи, – прохрипел Оберон. – Нас нагрели акустической мимикрией. Открытие века, ну.

Он с отвращением заглянул в термос и отодвинул его. Поднял взгляд на Кая, бездумно ходящего вокруг стола. Дэви снял визуальные эффекты блокировки, но интерфейсы по-прежнему были недоступны. Отмена «Стерильной стены» требовала либо четыре кода, либо четырех мертвецов.

Без голограмм, света и других людей командный центр напоминал пещеру. Остальные попрятались по изолированным отсекам, каждый со своим Дэви, не знавшем о действиях остальных.

На одного такого Дэви, по мнению другого Дэви, им и стоило положиться.

– Мы впервые сталкиваемся с маскировкой, – продолжила Лебедь. – Это стратегия выживания в парадигме «хищник-жертва», здесь она противоестественна. По логам Авроры, которые она вела в процессе изучения образцов, неясно…

Оберон прервал ее протяжным стоном.

– Пока ты запрещаешь мне Релаксинол, я тебя не слушаю.

– Если ты примешь его, то не сможешь критически думать.

– А в терминальной стадии мне думается непринужденно и легко, по-твоему?!

Лебедь глубоко вздохнула, подавляя раздражение. Тоже посмотрела наКая. Тот заметил это и остановился, вопросительно качнул головой.

– Может, сядешь? – наконец, спросила Лебедь после долгой паузы.

– Это вряд ли, – фыркнул Оберон.

Лебедь цокнула и повернулась на стуле так, что оказаться к нему спиной.

– Залейся уже электролитами, а? И соберись.

– А ты сама не видишь, что ли? Как он ходит.

– Оберон… – обронил Кай.

– Я медик, – фыркнул тот. – У меня клятва. Не вредить и говорить то, что вижу.

Лебедь метнула в Кая пристальный взгляд, но спросить не успела. На имплант всем троим плеснулся голос:

– Код три-два-сорок-девять. Три-два-сорок-девять. Оперативный совет «Пигмалиона», кто-нибудь здесь?

Все подобрались, переглянувшись. Однако никто не спешил отвечать.

– Аврора, – наконец, позвал Кай. – Ты уверена, что достаточно защищена для связи?

– Дэви вырастил внутри лаборатории новый отсек. Тантал, свинец, висмут, экран Мейснера. Держим милликельвины для усложнения синхронизации с Дикеей. Я снаружи, они внутри, – голос Авроры нервозно дребезжал. – Пока активна «Стерильная стена», система активного подавления глушит резонансы, но… я не смогу выбраться, если…

– Они?.. – переспросил Кай.

Аврора судорожно выдохнула.

– Я… я не знаю, что мне делать. Они…

– Сколько?

– Пока два. Но может стать больше. Они были внутри образцов.

– Они действительно замаскировались? – спросила Лебедь.

– Они жахнули тебя искрой? – спросил Оберон.

И поскольку их вопросы прозвучали одновременно, Лебедь посмотрела на Оберона и оценивающе покачав головой. Оберон посмотрел на Лебедь и выразительно продолжил:

– Потому что, если да, это стопроцентный горизонтальный перенос. Тварь узнала все, что знаешь ты, а, значит, Дикея узнала все, что знаешь ты, включая механизм биоморфоза. А, значит, наверху все мертвы. Поэтому, на твоем месте, я бы не заслушивался мрачной перспективой, а поскорее бы перебил этого красавчика, если тебе есть, чем его порадо…

– Да, – мгновенно среагировала Аврора. – То есть, нет. Мы не касались друг друга. Они видели меня, но они инертны. Они… отвечая на вопрос: Лебедь, нет, они не маскировались в образцах. Они из них родились.

– Внутри были личинки? – та бездумно поднялась из-за стола. – Хотя, нет… погоди, здесь же нет метаморфоза.

– Мы никогда не наблюдали процесс… репликации. Я и сейчас не уверена, что это он, но… Судя по всему, вирус выкристаллизовал кузнечиков из кварца. В качестве энергии использовал пьезоэффекты и слабое магнитное поле гадолиния. Он вырастил, выточил их изнутри, как будто…

– …био-минеральный принтер?

– Скульптуру, я хотела сказать, – Аврора вздохнула. – Но да. Я отправляла образцы в сильное электромагнитное поле, чтобы проверить гипотезы. Вероятно, это… ускорило процесс. Извините. Это моя…

– Ты делала свою работу, – обронил Кай.

Лебедь растерянно оперлась в стол. Оберон размял пальцы и тихо промолвил:

– Мы сидим на планете с биосферой, целиком созданной квантовым вирусом, который охлаждает и опыляет информацией кристаллы селенида висмута, заменяющие тут всем хромосомы. Чему вообще удивляться?

Лебедь молча потянулась к его термосу и сделала пару глотков.

– Это хорошие новости, – вдруг сказал Кай.

Оберон устало откинулся на стул.

– У тебя низкая база по этому вопросу. Хорошие новости звучат иначе.

– Она увидела только Аврору. Это один взрослый. Ни дети, ни биоморфоз не скомпрометированы. «Стерильная стена» критично замедлит передачу информации между кузнечиками и Дикеей. Сегментация базы, пока они тут, не даст им пощупать нас и наши данные. Мы должны немедленно продолжить продвижение к аномалии, чтобы взять образцы.

Оберон и Лебедь взглянули на Кая так, как смотрели еще на ковчеге – как на слегка одержимого. Но и так, как другие Оберон и Лебедь, когда он входил в Тяжелую игру. Несмотря на колоссальные различия, у этих взглядов был общий знаменатель – безропотное принятие, что они никогда не поймут человека перед собой.

– Хорошо. – Лебедь отвернулась. – Аврора, мы сейчас придумаем, как вытащить тебя…

– Нет. Она должна остаться там.

Оберон с недоумением взглянул на Кая, вопрошающе развел руками.

– Они – часть общей биосферы, – продолжил тот. – По тому, как кузнечики ведут себя, мы сможем оценить степень синхронизации их данных с Дикеей. Мы не можем наблюдать их, связав два модуля Дэви, потому что тогда возрастет риск утечки обратной связи. Кузнечики должны оставаться в коробке, но у Авроры есть уши. Как минимум. Сканеры – как максимум. И пусть Дэви вырастит какой-нибудь дополнительный скафандр. На случай, если ей придется…